Существует особая техника поддержания огня для приготовления чифиря во время этапа… Чтобы пламя было сильным и горело как можно дольше, материя скатывается в плотную трубочку, конец поджигается и держится вертикально, как свеча. Второй же участник этого священнодействия держит кружку с водой и следит за тем, чтобы чифирь не «убежал»… В транзитной камере Владимирского централа пришлось попариться более трёх недель. Не знаю, как сейчас, но в то время «Владимирка» имела славу одной из самой беспредельных тюрем. Причём она гремела не только из-за беспредела тамошних отморозков, но и из-за беспредела злобных и голодных сотрудников. Я уверен, если бы не присутствие Чижа, мне бы вряд ли удалось спокойно дожить в этой тюрьме до этапа. Вдруг вспомнился Круг, наш криминальный бард, исполняющий много позднее песню: Владимирский централ — ветер Северный, Хотя я банковал, — Жизнь разменяна… Но не «очко» обычно губит, А к одиннадцати туз… Прознав о том, что я — москвич, не раз пыталась наезжать местная братва, но Численко, несмотря на его тщедушный вид, удавалось как-то, по-своему «перетерев» с ними, установить перемирие. Чиж был дерзким, умело использовал свои знакомства с «Ворами в законе», и в конце концов наглецы, несмотря на численное преимущество, быстро утухали… Перечитал предыдущий абзац и понял, что со стороны может показаться, что во время этих наездов я «сидел в сторонке, посапывал в две дырочки и дрожал от страха». Ничего подобного! Пару раз мне приходилось даже ввязываться в прямой контакт, а кому это понравится? Однажды, воспользовавшись тем, что Чижа выдернули из камеры на перевязку (на «пятёрке» ему сделали операцию по удалению доброкачественной опухоли на ноге, а рана всё никак не хотела заживать], местные решили «поучить москвача, как нужно жить во Владимирке». Пришлось мне, несмотря на численный перевес противника: три — один не в мою пользу, доказывать этим борзым пацанам, что там, «где они учились, я преподавал». После короткого, но жёсткого «показательного выступления» меня отнесли на больничку с диагнозом «перелом одного ребра и сотрясение головного мозга». И конечно же, как и всегда в таких случаях, мои объяснения «Старшему Куму» были накатанными, проверенными и не «отличавшимися своей оригинальностью»: «Во сне упал с верхней шконки…» Когда я вернулся через тройку дней в камеру, с удовлетворением обнаружил, что мои соперники тоже оказались на больничке, наверное, положили их в другую камеру-палату. А произошло следующее: в тот же день, когда меня отправили на лечение, в камеру вкинули троих земляков Чижа, который, естественно, поделился с ними возникшим напрягом с местными пацанами. В таких случаях, если доказан беспредел, обычно стараются не спускать, тем более чужакам: — Как, на нашего земляка наезд? И конечно же было принято решение: — Ну, барбосы вшивые, ждите ответа! И в эту же ночь объяснять «Старшему Куму», что они «втроём или поочередно попадали во сне с верхнего яруса», пришлось уже моим противникам… С этого дня в нашей камере «чужаки», то есть Чиж и его земляки, установили свои правила, и мне стало намного легче дышать. Приятели Чижа оказались игроками, и, едва объявлялся «отбой», на втором ярусе в дальнем от входа углу, как правило, начиналось карточное «веселье». В кавычках потому, что обычно в том углу стояла гробовая тишина, изредка нарушаемая недовольной репликой кого-то из игроков да турельным треском во время тасовки самопальных карт. Как и положено в тех случаях, когда игра шла под крупный интерес, «стрёмщиком»… От Автора «Стрёмщик» — это тот, кто стоит «на стрёме», «на атасе», «на васере», «на шухере». То есть тот, кто обязан предупредить о какой-нибудь опасности, например о появлении ментов… В данном случае перед «кормушкой» «на стрёме» тусовался молодой паренёк по прозвищу Горелый. Это погоняло он получил, по-видимому, из-за своей ярко-красной физиономии. Обычно стоящий «на стрёме» имеет небольшой процент от выигрыша, при условии, конечно, что всё заканчивается благополучно и менты не застают врасплох. Но в какой-то момент, понадеявшись, что уже поздно и менты наверняка спят, Горелый отошёл на минуту, чтобы прикурить сигарету, и в тот же миг, словно только этого и ждали, менты резко ворвались в камеру и отшмонали не только «стиры», но и одну десятирублевую купюру, которую не успели затарить. Ругаясь и проклиная Горелого на чём свет стоит, игроки расползлись по своим шконкам. Во-первых, чтобы нырнуть в свои мешки и подобрать вещи для расчёта, а во-вторых, «побазарить» и решить, как поступить с Горелым. Я тоже вернулся на своё место, несколько удивляясь тому, что Горелому, лежавшему надо мною, так ничего и не предъявили за его ошибку. Как мне потом пояснил Чиж, Горелому можно было предъявить, если бы он сразу получил свой «гонорар», а так всё списалось на «ментовской» расход. — Слушай, Режиссёр, — услышал я и открыл глаза. На шконке рядом сидели шахматисты, которым, видно, не спалось, но окликнул меня не один из них — свесившись жирным удавом с верхней шконки, ко мне обращался Горелый: — Может, всё же махнёшь со мною то пахучее мыло на эти вот носки? — Он показал мне пару ярко-красных носок. Нужно заметить, что, однажды увидев у меня цветочное мыло, подаренное Бесиком, Горелый не раз предлагал мне махнуться: то на сигареты, то на махорку, а теперь вот на носки. — Не соглашайся, Режиссёр, — вступил в разговор приятель Чижа — Федя-Одесса, более всего пострадавший от «ментовского расхода», здоровенный верзила килограммов под сто весом. — Запалил «пулемёт», гад, как раз в тот момент, когда я мог отыграться, пусть теперь рожу кирпичом моет! Все, кто не успел заснуть, рассмеялись, но тут же рядом со мною раздался какой-то странный шум, а за ним вскрик. Было такое впечатление, что сверху упало что-то тяжёлое. Я вскочил на ноги и обернулся на шум. На мгновение даже растерялся: то ли ругаться, то ли смеяться? Дело в том, что Горелый, потеряв-таки равновесие, рухнул с верхней шконки и, словно пикирующий бомбардировщик, да ещё и с окурком во рту, с диким рёвом, чуть не оставив заиками бедных шахматистов, свалился прямо на них и сделал «китайскую ничью». Напуганные и растерянные шахматисты, потирая огромные синяки на лбу, проклинали Горелого на чём свет стоит. И явно готовы были броситься на него, чтобы сорвать зло. Но это вызвало ещё больший смех, подхваченный едва ли не всей камерой — шум разбудил заснувших. За гоготом никто не заметил, как снова распахнулась дверь камеры и в «хату» загнали нескольких мужиков с мешками и матрасами в руках. Нарвавшись на странное веселье «хаты» и приняв его на свой счёт, новички сбились в кучу на середине камеры и, видимо, напуганные рассказами о творившемся во Владимирской тюрьме беспределе, смирились с тем, что их сейчас раздербанят по полной программе. — Откуда вы, земляки? — поинтересовался Чиж. — Из Москвы, — едва ли не шёпотом отозвался один из них. — Что, Режиссёр, пойдём к твоим землякам, может, разживёмся у них московской курехой? А то от махры уже уши опухли, — предложил Чиж. — Пойдём… Я встал и только нагнулся за тапочками, как неожиданно кто-то захватил мои уши, да так крепко, что я, дёрнувшись пару раз, едва не оставил их в мощных ладонях. — Что за шутки, мать твою… — выругался я. Захотелось ответить шутнику кулаком, но тут услышал голос, который, несмотря на то что прошло столько лет, сразу узнал: голос Высоцкого, да и только… Неужели Лёва-Жид? Всё-таки столько лет минуло, а потому и спросил с некоторым сомнением: — Господи, Лёва-Жид, что ли? — Ты только посмотри на него: узнал не глядя! А ведь лет десять прошло! — Он отпустил мои уши и крепко прижал к своей груди. Казалось, ещё немного, и мои кости затрещат от медвежьих лап Лёвы-Жида. — Вот уж кого не ожидал увидеть здесь, так это тебя, Лёва! — воскликнул я. — Столько лет прошло, а ты почти совсем не изменился, больше сорока не дашь… — Скажешь тоже, — усмехнулся Лёва-Жид, — пятьдесят скоро натикает… — Бля буду, Лёва, никогда не дал бы! — искренне повторил я, потом окликнул: — Чиж, иди сюда! Помнишь, я тебе рассказывал про Лёву-Жида? Знакомься, собственной персоной! — Привет, братан, много наслышан о тебе. — Чиж крепко пожал ему руку. — Может, чифирнём? — Не против, а то конвой вологодский совсем нас заморозил: ни вещей не брали, ни денег. — Лёва-Жид недовольно причмокнул языком и повернулся ко мне: — Ну, Режиссёр, рассказывай, на какой срок окрестили, как жил, где парился? За разговорами и воспоминаниями за кружкой чифиря мухой пролетела ночь. Сон сморил Чижа, и он решил «сесть на спину», то есть ушёл спать, а мы остались вдвоём. Лёва-Жид прекрасно знал Бесика и одобрительно отозвался о его поведении, когда я обратился к нему за помощью. — Тогда — за «бакланку», а сейчас за что повязали? — спросил он. — Никогда не поверишь: «стеклорезом» объявили! — с грустью вздохнул я. — «Пушной разбой»? Ни хрена себе! Это кто же так на тебя взъелся? Никогда не поверю, что Режиссёр мог кого-то трахнуть по нахалке! — И будешь прав на все сто! Это органы устроили! Или, говорят, на нас будешь пахать, или пожалеешь, что отказался! — Вот суки позорные! — выругался он в сердцах. — Не то слово. — Я слышал, что ты и здесь успел отличиться, — усмехнулся он. — Думаю: о каком это Режиссёре мне базарят, не о моём ли старом приятеле? — Ты про моё ребро, что ли? — Про какое ребро? — нахмурился Лёва-Жид. — Да… — отмахнулся я. — Решила тут местная борзота жизни меня поучить, ну и сцепился с ними…