— Ты можешь меняться, но не для меня, — продолжила Вика. — В моих глазах твоя красота сохранится надолго — настолько, насколько хватит чувств. Она тоже не останется прежней, но от этого не перестанет быть красивой. Конечно, это касается только нас и никого больше. Ту Алену, по которой ты, возможно, когда-нибудь станешь тосковать, можно будет найти только здесь. Но она не будет потеряна. За ней ты сможешь приходить ко мне, время от времени… Кажется, кому-то из нас пора моргнуть. Мы с тобой, как две дуры, пялимся друг на друга, и тебе, наверное, уже неудобно. — Ох, жесть, — сказала Алена, снова откидываясь на спинку стула и отирая салфеткой глаза. — Викуль, я даже не знаю, что я теперь чувствую. Пожалуй, мне нужно все это переварить… Конечно, с сукой меня сравнивают не впервые, но никогда еще не было такого, чтобы после этого мне хотелось и посмеяться, и повыть одновременно… Димуль, ты там заснул, что ли? Я тоже не знал, что мне чувствовать, но, главное, не знал, что мне думать. Единственное, к чему я пришел, так это к тому, что, если в ближайшие пять лет у Алены отнимутся задние лапы и она лишится зрения, ей не придется беспокоиться о том, кто будет ее кормить и вычесывать блох из ее шелудивой шерсти… Подхватив нить беседы, я навел Вику на разговор о ее трудовых буднях и услышал примерно то, о чем мне уже успела рассказать сестрица. В своем модненьком салоне Вика была стажером, но, по ее словам, уже получила приглашение на постоянное место в качестве подмастерья. Занималась всем понемногу, однако коренное свое призвание открыла в массажном кабинете. «Оказывается, у меня огромный талант», — поделилась со мной девушка: как всегда, без лишней скромности и с той же непрошибаемой уверенностью в голосе, с какой ранее сообщала о выдающейся длине своих конечностей. — Как удачно, — заметил я на это. — С талантом и алгебра не нужна. Некоторые, кому не так повезло, годами учатся, штудируют свое ремесло, а все равно всю свою жизнь вынуждены глотать пыль за прирожденными талантами… А ты у нас, выходит, что-то вроде Моцарта, только вместо клавира у тебя живые человеческие тела. И в чем твой конек? Слыхал, ты мастерски маршируешь по спинам. Что-нибудь еще? — Я не марширую, — возразила Вика. — Там много различных приемов, и всем я дала свои названия. Всего их десять. Я переступаю, потаптываю, покачиваюсь, проглаживаю, разминаю, растираю, поддавливаю, закручиваю, перекатываю и потряхиваю. Это только самое основное. Вместо того, чтобы, например, разминать, можно приминать или же обминать, и делается это по-разному. А еще я могу торкнуть. — Торкнуть? — заинтересовалась Алена. — Викуль, это как? — Это сложно, но попробую объяснить… Есть такие участки на теле, а иногда сразу два, окольно связанные друг с другом, которые для нас что-то вроде ключа или вроде проводника к чему-то. На них можно воздействовать. Одни приходится поддавить, по другим достаточно едва пройтись или даже просто согреть под подошвой. Если все сделать правильно, с человеком что-нибудь произойдет: что-то приметное, что он почувствует сразу или уже через минуту. Но для этого мне нужно хорошо его изучить: обычно требуется два-три сеанса, а с некоторыми и больше. — Божечки, какая прелесть! А что конкретно при этом происходит? — Разное, — Вика неопределенно взмахнула рукой, подхватив при такой оказии самую длинную шпротину с лежавшего рядом бутерброда. — Прежде всего эффект зависит от точки, на которую ты воздействуешь. Но также следует брать в расчет качества отдельного человека. Мужчина он или женщина. Молод или уже в возрасте. Правша или левша… «Вот тебе раз», — подумал я с неудовольствием. — «Похоже, как и у меня, у Полины имеется младшая сестра, и она сейчас перед нами. Теперь мы будем дружить семьями…» — Ну, а все-таки? — настаивала Алена. — Что может случиться с человеком, если ты его торкнешь? Для примера? Память пропадет? Грудь увеличится? — Ничего значительного и невероятного с ним, конечно, не случится: только самые примитивные вещи. Ведь это не волшебство, а всего лишь телесный отклик на мое вмешательство. Можно унять боль, но не всякую: от мигрени, например, я избавить в состоянии, а с зубами такого не получится. Можно заставить человека заснуть или, по крайней мере, почувствовать сильную сонливость. Можно, наоборот, вселить в него мгновенную бодрость, только продлится она очень недолго. Если это мужчина, можно вызвать у него возбуждение, точнее — невольный приток крови к пенису. Если женщина — отбить охоту тарахтеть во время сеанса: у нее просто язык не захочет ворочаться во рту… — Офигеть! Про мужчину желаю знать все подробности! — заявила сестрица, послав в мою сторону один из своих неподражаемых взоров, в котором, казалось, участвовал только краешек хитрой ухмылки да повернутое ко мне ухо, что, однако, не мешало ему пронизывать вас до самого нутра. — Нет, дамы вперед! Первым делом — про женщину! — поспешно потребовал я. — И непременно с демонстрацией фокуса на живой модели. Есть мнение, что кое у кого из присутствующих язык нуждается в передышке. Вика по очереди осмотрела каждого из нас и загадочно заулыбалась: — Я понемногу практикуюсь в разных техниках, где в ход идут и руки, и всевозможные предметы, но с ногами мне действительно повезло. Не знаю, что за ноги у вашего Моцарта, — не видала, — а в моих будто прячется отдельное сознание, которое иной раз поумнее меня. Я чувствую ими человека так, как он сам себя не чувствует: прямо через кожу и плоть. Особенно пальцами и той зоной, что под ними. А вот пятка у меня слепая. Она только для потаптывания и пригодна. — Видела я твои пяточки, — мечтательно проговорила Алена. — Чистые зефирки. Если бы в кондитерских такими украшали торты, я бы уже тонну весила. Насчет их чуткости не в курсе, а вот к чему они пригодны, Викуш, позволь судить окружающим. Лично у меня на них грандиозные планы… — Пожалуйста, — сказала Вика, — мне не жалко. Кстати, чуткость — это только половина истории. Похоже на хвастовство, но своими ногами я умею делать уйму всякого — и не обязательно в пределах профессии… Здесь Алена внезапно подскочила на стуле, после чего в изумлении вытаращилась на подружку и спустя секунду преглупо захихикала. Вика же оскалилась во весь рот и, глядя на Алену, выразила на лице нечто шкодливое, чему я не смог подобрать названия. «И вдруг такое ресницами сотворила, — вспомнились мне невзначай недавние откровения сестренки. — Ох, мужик, тебе не понять все равно!» Их девичьих ресниц я, действительно, так и не понял, но о том, что сквозь зримый Аленин смех под столом творились какие-то невидимые миру нежности, догадаться было несложно. Что ж, здесь все было в порядке вещей — к этой черте нашей юной гостьи у меня никаких вопросов не имелось. — По нынешним временам, — вновь обратился я к Вике, решив, что капелька стариковского занудства в данный момент не помешает, — ты довольно рано нашла свое поприще. Многие в твоем возрасте о карьере еще не помышляют или не вполне расстались с мечтой стать продавцом мороженого… — Дима, постой: иногда ты так мудрено говоришь… «Поприще», «карьера» — это про что? Про мою практику в салоне? — Да, пожалуй, речь идет о практике. Прошу прощения, хотелось как-нибудь приподнять ее статус… Скажи, ты уверена в сделанном выборе? Никакой рефлексии? Никаких сомнений? Так и собираешься до конца своих дней торкать людей за деньги? — Про конец моих дней мне ничего не известно, — Вика беспомощно раскрыла ладони. — Я даже не уверена, можно ли их называть моими… В конце каждого дня я ложусь спать, а утром следующего — просыпаюсь. Так все выглядит, хотя, может статься, это не совсем верно и глаза по утрам открывает капельку другой человек, считающий, что он — это я. Ну, а мне проще всего считать, что я — это он: ведь в противном случае придется признать, что я не проснулась. Но все это не имеет значения, так как, кем меня ни считай, я встаю с кровати и отправляюсь делать вещи, которые мне нравятся. И так, наверное, будет продолжаться день за днем, пока они не кончатся… — Откровенно говоря, не совсем понимаю, к чему ты клонишь… — я покосился на Алену, которая до сей поры терпеливо сносила затеянное мной интервью и даже с интересом прислушивалась к репликам, отпускаемым Викой. — Быть может, ты забыла вопрос? — Извини, не предупредила. Я не отвечаю на твой вопрос, я объясняю, почему не смогу этого сделать… По-моему, меня касается только то, чем я занимаюсь сегодня. А что скажет какая-то старуха, которой придется доживать конец моих дней, это уже ее забота. Надеюсь, она меня не проклянет. А если даже проклянет, мне будет все равно… Вернее, мне уже все равно: иначе бы я сейчас этого не говорила. — Тем не менее, все, чем ты занимаешься сегодня, направляет тебя к будущему. Другой дороги никому из нас не предначертано. Возьмем сиюминутное понимание этого будущего. Иными словами, как тебе думается прямо сейчас: станут ли нынешние увлечения делом всей твоей жизни? — Проснулась я именно с этой мыслью. Не считая мыслей о том, что мне срочно нужно сходить по-маленькому, а потом состряпать себе омлет из одного яйца… Мне нравится знакомиться с людьми, нравится улучшать и украшать их тело, и, покуда все так, а не иначе, — да, ты прав: я представляю это своим настоящим делом. — А нет тела, нет и дела, — автоматически выскочило из меня. — Однако ж, если тебе нравится работать с людьми, на свете есть масса других занятий, где люди ставятся во главу угла, а между тем пачкать о них руки не требуется. Ноги, собственно, тоже… — Дима, это не про меня. Люди редко нравятся мне целиком. А вот человеческое тело, тело в отдельности — чаще всего внушает симпатию. Оно всегда немножко само по себе. Причем, когда я говорю «немножко», то единственно для того, чтобы ты сразу не отмахнулся и лучше меня понял. Сама я считаю тело почти самостоятельным существом: скорее попутчиком в жизни, чем нашей собственностью, но, если ты попросишь меня это доказать, я скорее всего не сумею. — Тогда не стану и просить — лучше прокомментирую. Чем питается твое вдохновение, мы уже выяснили, однако не совсем понятна его всеядность. Или тебе необычайно везет на клиентов, или разгадка в чем-то другом. Неужели всякая туша, что плюхается на твой массажный стол в своем натуральном виде, настолько уж симпатична? — Почему же нет? Не каждым, конечно, получится любоваться, однако абсолютно в каждом заключено что-то любопытное. Какие-то чудачества природы или особые черточки, нажитые человеком с момента рождения. Нас учат, как использовать общие законы человеческого устройства, и это действительно важно, но самой мне всего интереснее различия. Они меня реально заводят. А любой интерес, по сути, и есть симпатия. — Я бы так не смогла, — поведала вдруг Алена, подозрительно разглядывая добытую с ближайшего блюда тарталетку, доверху заряженную на редкость черной по цвету икрой. — Я барышня брезгливая. К жирдяю, например, и пальцем не прикоснусь. — И совершенно напрасно, — попеняла ей Вика. — В жирдяях нет ничего такого, чего ты сама не имеешь. Разденься как-нибудь догола и посмотри на себя в зеркало. Фигурка в полном порядке, но никаких костей, никакого рельефа там и в помине не будет. Все гладенькое и кругленькое. Именно жирок и делает тебя такой привлекательной. Ровно на четверть ты состоишь из жирка, и это чудесно. — Двадцать процентов! — возмутилась сестренка, спешно вернув тарталетку на прежнее место. — Ну, ладно: последние три месяца — двадцать два, но это из-за экзаменов. Не могу сидеть за учебником и не грызть какую-нибудь гадость… Двадцать два процента и это предел. Уж ты мне поверь: я каждое утро взвешиваюсь, и весы мне все в точности докладывают. Кстати, они еще и хвалят меня за мою форму: говорят, что я молодец, только по-французски… — Ты и правда молодец, — согласилась Вика. — Но весы твои врут. Я же видела тебя голышом, а у меня глаз наметанный. Двадцать пять процентов, самое малое — двадцать четыре, однако каждый из них на своем месте и заслуживает любви. А у какого-нибудь жирдяя их всего-навсего вдвое больше. Что такого? У меня сосед, друг детства, жирдяй: очень симпатичный парень — я на нем всегда практикуюсь с новыми приемами. Массаж тела, массаж лица, массаж против целлюлита. Он ростом с Диму, а весу в нем килограмм сто будет. Возможно, девяносто девять — если выдавить прыщи… — Фу-уу! — Алена зажала рот и резко отодвинула от себя тарелку с остатками сыра. — Викуль, прости: я таких вещей не выношу, — с трудом пролепетала она из-под ладони, часто-часто мельтеша ресницами и сглатывая после каждого слова. — Ох, это пипец какой-то… Хочешь, чтобы меня при тебе стошнило? — А тебя сейчас может стошнить? — кажется, Вика заинтересовалась. — Нет, не хочу: ты только что бутерброд доела, будет жалко, если он вернется. Делай, как я скажу. Отступи на три пальца ниже запястья и надави на точку между сухожилиями… — Да ну тебя, — Алену уже отпустило. — На этот раз обошлось. Просто не делай так больше. Пожалуйста… — Как не делать? — Ну, так… Не рассказывай о противном. — Ален, ты ведь тоже студентка? — неожиданно спросила Вика. — Я еще не успела узнать… На кого ты учишься? — В каком смысле, на кого? А, ты про факультет… Ну, можно сказать, я учусь на историка. — Здорово! — одобрила Вика. — История — интересная наука. Она тоже про людей. Правда, про тех, кого давно уже нет и о ком можно узнать только со слов другого человека, который их даже в глаза не видел. — Понимаешь, Викуль, — на лицо Алены набежало легкое академическое облачко, — исторические источники бывают разные… э-ээ… письменные и устные… э-ээ… вещественные… также еще орудия труда и судовые журналы… — У нас в колледже историю преподает Сергей Петрович, — прояснила вопрос Вика. — К концу курса, когда он отчитал свои лекции, — а там целых сорок часов, — я прекрасно понимала, кто такой Сергей Петрович, но при этом едва представляла, какими были те люди, чьи имена он велел нам записывать в тетрадку… В общем, с источником все было предельно ясно, а проку от этого источника что от козла молока… И все-таки по истории у меня «отлично». — Молоток! — похвалила Алена. — Как правило, для экзамена больше и не нужно: достаточно разобраться, кто такой Сергей Петрович. — Все так и есть, — не стала отрицать Вика. — А еще не будем забывать про длинные ноги. От коленки до трусов запросто можно уместить семьдесят исторических деятелей. Причем заодно с подсказкой, за какие великие заслуги они попали под мою юбку. Я бы справилась и без шпор, но возникли обстоятельства: у меня завалялось несколько конусов хны и руки чесались поупражняться в мехенди. — Нет, здесь я пас! — Алена с нежностью погладила под столом свои бесценные окорочка. — Автограф Руби Роуз — еще куда ни шло, для него могу выделить местечко, а всяким Хаммурапи с Тутанхамонами тут делать нечего… И потом на мою университетскую программу никаких ног не хватит. История, Викуль, она ведь не столько про отдельных индивидов, сколько про целые народы. И про то, что они вытворяли, лишь бы оказаться в учебнике. Это называется событиями. Хотя всевозможных селебрити там тоже, конечно, чертова пропасть. — Об этом я и хотела спросить. К разговору о наших жирдяях и о прочих людях, которые от нас с тобой чем-то отличаются… Взять хотя бы твою науку. Что люди, что события не похожи друг на друга и встречаются самые разные: черные и белые, прямые и кривые, яркие и заурядные. Ты же не отказываешься изучать какие-то из них из-за того, каковы они из себя и что собой представляют. Робин Гуд и Шериф Ноттингема уж на что несхожие личности, но одинаково достойны твоего внимания. — А в чем вопрос? — Ой, прости! Мой вопрос: не так ли? — Вообще-то, история тут ни при чем, — сумничала Алена. — Робин Гуд и Шериф Ноттингема — вымышленные персонажи. — Как же так? — Вика заметно огорчилась. — А это точно? Нет, в самом деле вымышленные? — Викуль, отвечаю! Можешь у Димочки спросить, пока он еще в сознании… — Дима, это все правда? — повернулась ко мне Вика. — Разве Робин Гуд не был английским графом? Разбойника еще можно выдумать — понимаю, но не графа же. Всем графам в Англии, наверное, ведут учет и записывают куда-нибудь: в какую-нибудь дворянскую книгу… Разве нет? И Шервудского леса не существует? — Шервудский лес существует, — заверил я девушку. — Если покопаться в кабинете, могу найти для тебя листок с того самого дуба, где будто бы скрывался Робин Гуд. Но ни сам он, ни жестокий Шериф Ноттингема не имели удовольствия жить на этой земле. Что, впрочем, не мешает им на протяжении многих веков оставаться живыми в легендах, книгах, спектаклях, кино и даже мультфильмах. — Очень жалко, — совсем приуныла Вика. — Лучше хоть немножко пожить на земле, чем вечно быть легендой или мультфильмом… Но листок ты поищешь? Тот, что с дуба? Я пообещал. — К слову о тех, кто достоин внимания, — вернулся я к прежней беседе. — Обратись Шериф Ноттингема за твоими услугами, согласилась бы ты их предоставить? Этакий, знаешь, расслабляющий массаж для нашего героя после многотрудного дня, проведенного за притеснениями простого люда и глумлением над горемыками вроде стариков, вдов и сирот… — Если он придет в мою смену, — Вика поставила перед собой солонку, чтобы лучше представить себе неожиданного посетителя, — то, конечно, я соглашусь… — Ой-вей! — сказал я. — Вот вам и вся история… А про вдов и сирот я упомянул? А про чахоточных младенцев? А про корзинку щенков, которых беспощадно лишили… э-ээ… корзинки? Щенки пушистые и с глазами… И во всем виноват Шериф Ноттингема. — Дима, я не смогу этого объяснить… — А ты попытайся. — Ну, хорошо… И все равно я соглашусь. Мне будет интересно поговорить с его телом. Послушать, что оно расскажет. Тело может принадлежать Шерифу Ноттингема, но само по себе оно не Шериф Ноттингема. Быть может, его даже зовут иначе. Джеком, например. Или хотя бы Дороти… — Не понимаю, о чем ты! — невовремя встряла Алена. — Мое тело — это еще, разумеется, не я целиком, но оно часть меня. Моя часть — это тоже я. Так же, как часть моего тела — нога, например, — есть мое тело и через это снова является мной. А мизинец на моей ноге, есть часть ноги… Ай! Сестренка снова подскочила на стуле: — Вот какашка! Да как же можно так щипаться? Ай-ай! Викуль, хватит! Синяки же останутся… Кстати, это только подтверждает мою мысль. Нападаешь на мою ногу — нападаешь на меня. — Ладно, — Вика на секунду задумалась. — Скажи мне, кто ты? — В каком смысле? — Ни в каком. Говори первое, что приходит в голову. Кто ты?