— А за что, по-твоему, я держусь? — Лучшая шутка в моей жизни! — у меня немного отлегло от сердца. — Родная, не пугай меня больше! Скажи, что стряслось? — Я сделала глупость… Ужасную глупость… — Да? Какую? Поделись со мной, не бойся… — Я постирала кое-что. Вместе со штанами… — Что? Документы? Деньги? — Деньги? Нет, деньги вот, — Вика полезла в карман, достала оттуда комок влажных, изрядно перемятых купюр и зачем-то протянула мне. — Здесь все деньги. Больше у меня нет… — Ясно! Давай я подержу… — я принял ее жалкие бумажки и не глядя швырнул на кофейный столик. — Но если не деньги, то что? — Другое… Во внутреннем кармане… Все испортилось… — Что испортилось? — Все! Все испортилось! — кажется, она снова готовилась удариться в панику. — Вика, что ты постирала? — Лекарство… — девушка приподняла руки, но не сумела донести их до физиономии. — Оно даже не мое. Оно Федино. Ну, тот жирдяй, помнишь? Я должна была ему принести. — Как же, я помню Федю! Друг детства и твой сосед по квартире… У него есть бабушка… Что за лекарство? — Просто лекарство. — Такого не бывает! Для чего лекарство? Или от чего? — Оно для похудения. Я не знаю, как называется… — Откуда же оно у тебя? — От Верблюда… — Вика, ну пожалуйста… Прошу тебя, ответь! — Я ответила. Это один парень в нашем салоне… Мы зовем его Верблюдом… — Ты серьезно? Он горбатый у вас, что ли? — Нет, плюется… Постоянно… Лекарство я купила у него. На Федины деньги… — Ты купила лекарство в своем салоне? В салоне красоты? У какого-то парня? — Ну, да… Оно не совсем законное… — Ах, вот в чем суть… Ладно, бывает. И что же ты собираешься делать? — Куплю еще. Заплачу своими деньгами. У меня много… Дима, а где мои деньги? Ты их у меня забрал? Ты отдашь? — Господи, малыш! Разумеется! Вот они лежат… Но куда ты пойдешь среди ночи? — Я знаю, где живет тот парень. Он меня приглашал… Я была у него дома, ночевала… — Он твой молодой человек? — Нет, что ты… Конечно, он хотел… Но я с ним поговорила, и он отвязался. — Я сейчас сам с ума сойду… Вика, я понимаю, что ты расстроена. Не в состоянии здраво мыслить. Но послушай меня… С этим точно можно подождать до утра. Это по меньшей мере… Когда ты собиралась передать лекарство Феде? — Завтра днем… То есть, нет. Не завтра… Сегодня… Какой сегодня день? — Суббота. Времени навалом. Утром я сам тебя отвезу. И к Верблюду твоему, и к Феде, будь он неладен… А еще лучше не утром, а после обеда. Ближе к вечеру… Федя может начать худеть с вечера? Ведь может? — Я не знаю… — Родная моя, ты просто устала. Не спала всю ночь. И как еще не спала, скажем прямо! Тебе нужно отдохнуть. Отоспаться. Прийти в норму. — Да, наверное… — Можно тебя обнять? — Да, конечно… Обними меня, мой хороший… — Вика подалась мне навстречу, и я неловко обнял ее за спину, все еще продолжая стоять на коленях — перед нею, а заодно и перед собственным креслом. «Глубокоуважаемый шкаф», — зачем-то подумал я. Сырая одежда девушки ничуть не остудила мой порыв, чего, однако, нельзя было сказать о пальцах, неприятно похолодевших от прикосновения к влажной ткани. Вика прильнула ко мне грудью и, охватив за шею, тяжело дышала над ухом. Ее била мелкая дрожь. А я все обнимал ее и нашептывал ласковые слова: все подряд, что только приходили мне на ум, повторяя их вновь и вновь, пока не поймал себя на том, что особенным предпочтением у меня пользуются всевозможные «рыбки», «лягушонки» и даже «снежинки». — Сосулька ты моя ледовитая, — сказал я напоследок. — Все! Хватит печалиться. Раздевайся! — Димочка, ты что? — потерянно пролепетали у моего уха. — Правда? Сейчас? Ну, давай… — Боже ж ты мой! — я не мог не рассмеяться, особенно после того грандиозного нервного напряжения, какое мне выпало перенести. Все еще посмеиваясь, я принялся разоблачать дрожащую Вику, которая старалась повиноваться каждому моему слову, что, впрочем, не всегда выходило у нее с первого раза. — Молодежь! — приговаривал я. — Только об одном и думаете… У меня, при взгляде на такую ледышку, все мысли только о стаканчике хорошего виски… О целой бутылке хорошего виски, если начистоту… Футболка, дорогая, у тебя ни то ни се. Для конкурса мокрых маек уже суховата, а для домашнего неглиже чересчур сыра. Долой ее! Хенде хох, майне кляйне! Что означает: руки вверх, крошка… Любовь моя! Крошка — это ты, а верх у нас на прежнем месте. Земля от твоей оплошности не перевернулась… Черт возьми, ну и кожа! Пупырышек на пупырышке. Гусям подобное и не снилось. С тобой разве что огурцам соревноваться под силу… Теперь штаны… Штаны, тебе говорят… Дружок, попу приподними немного… Вира! Вот умница: помнишь, где у тебя попа! А ведь на ней ничего такого не написано. И вообще, она предмет воображаемый, как учит нас одна моя знакомая… А сейчас — майна… Так, милая моя… Здесь у нас еще и браслет… — Точно! — оставшаяся в одних трусах Вика бестолково уставилась на свою правую ногу. — Дима, я забыла его снять… — Да бог с ним, малышка! Пусть пока повисит: хозяйке он сейчас без надобности… А вот разгуливать с такой блесной по ночным московским улочкам однозначно не следует… Только честных насильников совращать с их праведного пути… Ну, что? С трусиками без меня справишься? Прошу прощения за порядок дискурса… — Конечно, чего с ними справляться… Ой, тут нитки вылезли… Нужно будет прижечь… Дима, куда все это повесить? — Одежду оставь здесь — я определю куда следует. А сама прямой наводкой — в постель, под теплое одеяло… Последний вопрос: ко мне или к Алене? — Я пойду к Алене. — Не самый плохой выбор… Спокойной ночи, родненькая! — Да, спасибо… Но утром мы поедем за лекарством? — Непременно. — Честное слово? — А когда я тебя обманывал? — Наверное, никогда… Дима, послушай, что скажу… Нет, лучше потом — у меня мысли путаются… Спокойной ночи, солнышко… Глава 12 Оставшись в одиночестве, я одну за другой высадил три сигареты, включил и отрегулировал кондиционер, после чего собрал и вернул на просушку застиранное деви́чье приданое, едва преодолев искушение отправить его прямиком в утиль. Днем я намеревался основательно выгулять Вику, навестив с нею несколько специальных магазинчиков, где мне помогут приодеть ее так, как она того заслуживает. В их светлых нешумных залах, под сводами которых пахло скорее розами, сандалом и хорошим кофе, нежели ситцами и башмаками, вас как нигде встречали по одежке, несмотря на то, что именно за нею вы сюда и пришли. Думается, даже в своем первозданном виде моя юная спутница выглядела бы здесь более уместно, чем в том спортивном отрепье, которое отличало ее нынешний стиль. Впрочем, меня это ничуть не смущало, если не сказать — подзадоривало. По стопам известного персонажа, сыгранного Ричардом Гиром в «Красотке», я хаживал уже не однажды, и, по крайней мере в том, что касается шоппинга, мог дать ему сто очков форы. Но, пожалуй, впервые, предвкушая, как бойкие обходительные барышни, вроде Влады и Алисы с Тверской, станут наряжать и украшать мою девушку, я испытывал подлинное вдохновение. Разумеется, не лишним было бы сличить мои миссионерские прожекты с планами самой девушки, однако я искренне надеялся, что нам удастся прийти к согласию, тем более что о колготках и хрустальных туфельках, как у Золушки, мы, кажется, уже договорились… Закончив мысленно примерять на Вику кое-какие принадлежности от Сары Шоттон, я отправился в свой кабинет. Мне вздумалось отыскать дубовый лист, который постоянно приходил мне на память с того самого момента, как я заметил его изображение, оставленное на туалетном зеркале чьим-то тонким мечтательным пальцем. Палец наверняка принадлежал Вике, поскольку моя сестра рисовала в подобных случаях всего три узнаваемые вещи, самая приятная из которых, хочется верить, призвана была имитировать сердечко. Я надеялся, что прошлогодний листок, засунутый мною в какую-то английскую книжицу, уцелел, и мне удастся порадовать Вику такой романтической диковиной. Дело представлялось несложным. Много ли изданий родом с Туманного Альбиона можно насчитать в моей библиотеке? Я насчитал пятнадцать, для чего мне потребовалось перекопать всю библиотеку, каковая частью располагалась на книжных полках, частью скопилась под столом, а частью рачительно сберегалась в таких неожиданных местах, каких мне даже называть не хочется. Интрига сохранялась вплоть до шестнадцатой книжки, которая ради вящей путаницы оказалась на немецком, но зато заключала в своих непочатых недрах искомый предмет. Что делал в заштатной Ноттингемской лавчонке поэтический сборник Тилля Ли́ндеманна и какими судьбами он подвернулся мне под руку в груде местной макулатуры — особый вопрос. Видимо, та молоденькая продавщица, с которой мы так мило потолковали, и впрямь была чудо как хороша… Или, как выразился по этому поводу сам Ли́ндеманн: «Она ласкала сердце языком и укусила вдруг, Не слышен боле сердца стук». Я сел за стол, зажег лампу и внимательно изучил свою находку. Листок знаменитого дуба, носившего прозвище «Майор», смотрелся великолепно: величиною с ладонь, он сохранился нетленным от черешка и до самой верхушки, слегка потускнел, подернулся матовым флером, но так и просился в чей-нибудь школьный гербарий. А еще он как будто беседовал со мной, приманивая взгляд и постепенно завораживая меня прихотливой сетью прожилок, покрывающих его поверхность: этим странным, неисследимым лабиринтом, запутанной паутиной тропок, то и дело расходящихся врозь и с каждым разом, с каждым распутьем, с каждым новым предпочтением, отданным той или иной стороне, тому или другому направлению, все более истончающихся, все менее различимых, пока глазу, пока рассудку, пока мне самому не оставалось иного исхода, как только отступиться: отречься от всех ориентиров, отрешиться от всякого стремления и затеряться в совершенном ничто. «Нет, жизнь не кончена, — послышалось вдруг в моей голове, — Мало того, что ты́ знаешь все то, что есть в тебе, надо, чтобы и все знали это. И Алена, и эта девочка, которая так хочет считаться частью чьей-то семьи. Надо, чтобы все знали тебя, чтобы не для одного тебя шла твоя жизнь, чтоб не жили они так независимо от твоей жизни, чтоб на всех она отражалась и чтобы все они жили с тобою вместе!» «Ну, что еще за бред? — сердито огрызнулся я. — Всякая заморская шушера станет меня наставлять! Выучись для начала говорить по-русски: так, чтобы в ушах не скрежетало. И выражайся подоходчивее. Бери пример если не с Шекспира, то хотя бы с Ли́ндеманна…» «А ты у нас мастер, знамо дело! — последовал язвительный ответ. — Ошибаешься! Подобному тебе и рта отворять не следует. Всякое твое слово есть умственный яд! Горе и погибель тому, кто сочтет сей яд привлекательным. Только не надейся, голубчик, не сочтут…» «Кто ты? Я тебя знаю?» — с недоверием поинтересовался я. «Не о том вопрошаешь, человече, о чем должно бы…» — голос в моей голове многозначительно смолк. «Для чего ты меня оставил? — нерешительно справился я и, не дождавшись отклика, продолжил наудачу. — Где твое жало? Что есть истина? Что такое человек? Быть или не быть?» Голос прочувствованно сплюнул.