«Отчего люди не летают так, как птицы? Тварь ли я дрожащая, или право имею? Что такое хорошо и что такое плохо? А был ли мальчик?» «Проехали…» — буркнул голос и бормоча под нос неразборчивые пророчества стал удаляться. «И ты, Брут?» — спросил я вдогонку и чуть не выронил листок из ладони, поскольку уже засыпал и лишь отзвук последнего вопроса, произнесенного то ли вслух, то ли единственно в моем сознании, привел меня в чувство. — Мы еще не закончили, — пообещал я и направился в спальню. Когда я открыл глаза, был уже полдень или что-то около этого. Я лежал на мягкой изумрудной траве, на окраине какого-то леса, у подножия старого дуба, величаво возносившего свою крону в синие безоблачные небеса. На мне был надет необычный костюм, преимущественно зеленой расцветки, который не вызвал моего удивления, хотя я и не сумел бы назвать ни одного из тех предметов одежды, что находились выше или ниже толстого кожаного ремня с грубой металлической пряжкой. В ногах валялся мой верный лук и колчан с крылатыми стрелами… Верный лук? Крылатые стрелы? Ах, да! Ведь я же Робин Гуд! И почему я постоянно об этом забываю? Впереди, на расстоянии нескольких шагов, в узком просвете между шелестящими купами тростника расстилалось прелестное голубое озеро с плавающими в нем кувшинками и неспешно скользящими по зеркальной глади силуэтами белых облачков, которые не выглядели хуже от того, что в ясном, кристально чистом небе ничто их к этому не обязывало. Просто этак получалось живописнее. Статная молодая девица, стоя по пояс в воде, так чтобы не растрачивать даром высокого, позлащенного солнцем бюста, пристроила сорванную кувшинку к светлым волосам и пристально разглядывала свое отражение. Через секунду кувшинка полетела прочь. «Фуфло какое-то», — донеслось со стороны озера. Кругом было так хорошо и безыскусно, что рядом непременно следовало появиться Вике. И она, конечно же, оказалась тут как тут. Вика лежала слева от меня, на широком красном плаще, одетая в чудесное шелковое платье, и сладко спала, повернув ко мне свое милое личико, немного запачканное возле рта соком лесных ягод. Солнечные зайчики резво скакали по ее щеке и по спутанной шевелюре цвета воронового крыла. — Заяц мой, — едва слышно прошептала девушка, ни к кому специально не обращаясь. Я сорвал длинную травинку и совершенно в духе жанра пощекотал приоткрытые губы уснувшей подле меня красавицы. Вика заулыбалась. — Дружок, — прошептал я в ответ. — Я мог бы тебя полюбить, честное слово. Если бы отважился. Если бы верил, что смогу перемениться. Сделаться другим. Если бы знал, что сумею принести тебе счастье взамен того горя и неудобств, которые обычно приношу каждому, кто пробует связать со мной свою судьбу и надежды… Плотная серая тень упала на меня и на спящую рядом Вику. Стало прохладно. Я поднял глаза. Перед нами стояла Алена, мокрая по топлес после купания в озере, и, уперев кулачки в крутые породистые бедра, пялилась на нас сверху. — Ничего, что я голая? — вежливо спросила она. — Все в порядке, — заверил я. — Меня это больше не заботит… Только откуда тень? — В смысле? — не поняла сестренка. — Моя тень? А как ей тут не быть, чудик? Я же голая, а не прозрачная. — Сейчас полдень, — попытался объяснить я. — Солнце в зените… — Мы же в Англии, зануда, — заявила Алена, укладываясь на незанятую часть плаща по другую сторону от Вики. — Тринадцатый век, если не ошибаюсь. Темные времена. Здесь все иначе… А она красивая, правда? — Да, очень, — подтвердил я, умиротворенно и без малейшей ревности наблюдая за тем, как нахальная сестрица, орудуя ухваченной с земли веточкой, поддевает шелковый ворот и, сощурив замаслившиеся глаза, заглядывает в получившийся зазор. — Слишком красивая, чтобы быть человеком… — Алена благоговейно облизнулась. — О чем ты говоришь? — А сам не догадываешься? Ты проверял, у нее есть пупочек? — Конечно! Первым делом… — И как? — Что «как»? — я сел и удивленно посмотрел на сестренку. — Почему ты спрашиваешь? Родная, я же знаю, что вы спали вместе! — Мало ли, что ты знаешь! Я, может, не приглядывалась. Там много чего нашлось интересного… Так есть или нет? — Есть! И он потрясающий! — Лучше моего? — Алена, это другое. — Что «другое»? — Ты — моя сестра. — И что? Пупок — это же чепуха. Что мешает сравнить чепуху сестры с такой же чепухой твоей девушки? Нашей девушки, если быть точной. — Вот так вопрос… — мне пришлось задуматься. — Но даже звучит он как-то неправильно. — Ладно, — уступила Алена. — Как будем делить? Тебе правую часть, мне левую? Ох, тут слева такая родинка сладкая… на спине, пониже плеча… М-мм! С другой стороны, правую часть я уже надкусила… — Нет! — решительно сказал я. — Эта девушка вся твоя. Целиком… И вся моя, полностью и всецело. — Разве так бывает? — Оказывается, да. Однако только она на такое способна. И, кажется, не умеет иначе… Разумеется, все это не навечно. А лишь до тех пор, пока она сама готова дарить нам то, что мы в состоянии от нее принять. И пока ей самой хватает тех крошек души, которые в нас еще сохранились. — А мы? Сможем ли мы когда-нибудь ответить ей тем же? Ну, так сказать, целиком… — Только не я! Увы, я не целен. То есть, настолько не целен, что даже личностью своей называю лишь малую толи́ку своего существа. Некую простейшую идею, которая живет в моем разуме среди прочих ей подобных, соседствуя, с одной стороны, с понятием истины, а с другой — с представлением о пользе сырых овощей. — Овощи — это круто, — сообщила мне Алена. — Истина — отстой… Кстати, а что есть истина? — Неважно что такое истина, важно то, во что ты веришь. Неважно, что все твои ценности относительны, важно, готов ли ты жить ради них. Тут ведь пока даже умирать за них не нужно: просто жить… — Зачем ты мне такое говоришь? — Ты спросила об истине… — Я не спрашивала! Я спросила: она красивая, правда? Димуль, ты заснул, что ли? — Извини, пожалуйста… — Любишь ее? — сестра проникновенно заглянула мне в глаза. — Говори, не трусь! Я пойму… Любишь? — Как это узнать? — Мужчины… Спроси свое сердечко. — Сердечко! — Вика встрепенулась во сне. — Полость сердца разделена на два предсердия и два желудочка… Пульс здорового человека составляет от шестидесяти до восьмидесяти ударов в минуту. В спокойном состоянии… в спокойном… Тук-тук, тук-тук… — Наверное, не люблю, — признался я. — Не представляю, как можно отойти от нее хоть на шаг, однако на любовь это не похоже. Но я очень хотел бы… Хотел бы ее полюбить. — С этим я могу тебе помочь, — Алена внезапно вскочила на ноги, и в ее руках очутился мой лук с натянутой до отказа тетивой и с острой золотой стрелой, нацеленной точнехонько в мое сердце. — Ну? Как я выгляжу? Чем не Купидон? Да, вот это я, конечно, спросила… Нет, мужик, а если без сексизма? — Разве после этого я не умру? — растерянно пролепетал я. — Как знать… — с ледяным спокойствием заметила Алена. — Родная, я боюсь! — Боишься смерти или боишься любви? — Я не смогу на это ответить… — Дима, да или нет? — лицо сестры стало суровым. — Я не смогу… — Да или нет?! Решай сейчас! Между прочим, стремно так стоять — мне грудь мешается… — Димочка, — сказала вдруг Вика, не открывая глаз, но слепо оглаживая воздух возле себя, словно ласкала и утешала меня в мире своих сновидений. — Хороший мой! Помни одно. Все можно… — Да! — ответил я. Алена выстрелила. Я очнулся в своей постели и, еще до того, как уяснить, жив я или нет, явственно осознал, что наступило утро. Тяжелые шторы на окне почти не пропускали солнечного света, однако он все же угадывался, чувствовался, торжествовал — в каждом углу моей спальни и во мне самом, пронизывая все вокруг незримыми, но вместе с тем едва не осязаемыми флюидами: эфиром, праной, пневмой, маной, ци, Фохатом или чем-то подобным, что довольно трудно было опознать со сна, еще даже не умывшись и не почистив зубы. Утро… Прекрасное утро — для тех, кто счастлив, юн и так положительно оснащен для долгой и радостной жизни… Что ж, однако и нам пора вставать. Давненько я не видал раннего, парного, свежеиспеченного утреннего солнца. Я резво поднялся и впустил его сиятельство в дом, будто огромного рыжего кота, прогулявшего всю ночь напролет по своим котовьим надобностям. Сощурившись, я позволил глазам притерпеться к блеску нового дня, а затем посмотрел на тумбу, стоявшую возле кровати. Листок шервудского дуба пребывал на положенном месте. Рядом лежала моя или, лучше сказать, «та самая» футболка, в которой Вика провела пару приснопамятных часов и которую я в порыве нежности приволок сюда из гостиной: не в качестве трофея, но, если хотите, в виде своеобразного символа. Талисмана. Оберега… Определенно не мне одному удалось пережить эту ночь. В доме творилась какая-то кутерьма. Из-за неплотно притворенной две́ри раздавались неясные голоса, главным образом — свирепый Аленин альт, чья проникнутая страстью вокальная партия меня сразу же насторожила. Еще рано было бить тревогу, однако, стоило поскорее выяснить, что за муха ее укусила. За долгие годы я выслушал от своей сестры много чего неприятного, но ради самых мрачных откровений она проваливалась именно в этот утробный регистр. Впрочем, кому бы сейчас ни выговаривала Алена, взрыкивая от возмущения, нельзя было поручиться, что виновником ее недовольства не явился какой-нибудь зловредный предмет, на который она наступила нежной подошвой, или кофейная машина, не поспешившая напоить ее макиато по первому желанию… Я стремительно натянул джинсы, нырнул в заветную футболку, послал к чертовой матери носки и, захватив с собой листок, двинулся на голоса, приведшие меня на залитую солнцем кухню. Увиденное превзошло мои худшие ожидания. Точнее сказать, ничего подобного я и близко не мог ожидать. Вика сидела на полу, забившись под подоконник, упрятав лицо в колени и накрыв голову руками. Растрепанные волосы, так шедшие к ней во время нашего ночного свидания, сейчас выглядели безобразно и торчали в стороны какими-то слепившимися клочьями. Передние пряди, по-моему, были и вовсе мокры, с них чуть ли не капало, словно девушка только что неудачно умылась или ей плеснули воды в физиономию. Штаны и майка, по виду уже просохшие, но явно нуждавшиеся в утюге, были напялены на нее кое-как: одна из штанин ужасно перекрутилась и вздернулась кверху, открывая взгляду вздутые, до предела напряженные икры. Даже ее босые стопы, встретившись и скрестившись на белом мраморном полу, казалось, стремились защититься от какой-то опасности и едва не цеплялись друг за дружку скрюченными пальцами. Чуть дальше валялась раскрытая аптечка. В воздухе отчетливо разило валерьянкой. Алена располагалась ко мне спиной, опустившись перед Викой на корточки, и, должно быть, переводила дух после продолжительной тирады, к концовке которой я, собственно, и подоспел. — Ты будешь со мной говорить или нет? — снова зарычала сестрица. — О чем? Я уже все сказала… — голоса Вики я почти не узнал: он казался глухим и как будто надсаженным, шипел и похрипывал вымученным дыханием, а единственной интонацией в нем была безмерная усталость. — Все, что ты сказала, меня не устраивает! — объявила Алена. — Я не знаю, что еще сказать. Мне плохо… — А мне, думаешь, хорошо? — несмотря на грозный тон, сестра протянула руку и попыталась поправить на Вике ее задравшуюся штанину. — Хорошо мне сейчас, по-твоему? — Лёся, я не знаю… Прости меня, пожалуйста… Алена явно не впервые слышала эту просьбу: — Простить? Вика, хватит уже! Достало! При чем тут прощение? Что мне делать-то теперь прикажешь? С тобой что делать? С собой что делать? — Я не знаю… Делай, что хочешь… Оставь меня в покое…