— Я так виновата… — в который раз винила себя Вика. — Я знаю… Я сама знаю… Мне очень жаль… А она не простила… И уже не простит… И правильно… Нельзя было ее просить… Нельзя… Она не могла… Она не такая… Но я не понимаю… Почему все так… Ведь это ошибка… Я не хотела… Все должно было быть… по-другому… У меня не получилось… — Дружок, что произошло? — спросил я, когда она немного затихла. Мне удалось рассмотреть ее лицо, и странным образом это развеяло все мои страхи. Все было так, как описала Алена. Вика выглядела ужасно. Сестра забыла еще упомянуть отчетливый след своей пятерни на левой щеке подруги. Только в этом не оказалось ровно ничего особенного. Ничего такого, почему я перестал бы видеть в ней ту самую девушку, с которой провел ночь, или ту, что спала рядом со мной на красном плаще у подножия старого дуба под голубым небом моего последнего сна. Нынешняя Вика была так же реальна и так же иллюзорна, как и эти два воспоминания. И, что самое важное, она была… — Милая, ты готова рассказать мне, что с тобой случилось? — Не трогай меня. Оставь… — снова отдалилась Вика, не сделав, впрочем, попытки уклониться от моей руки, перебирающей ее слипшиеся пряди. — Тебя я тоже обманула… Дима, я врала тебе. У нас были отношения, а я тебе соврала… — Ладно, пусть соврала. И в чем же? Скажи теперь… Скажи правду. — Какую правду? — Что с тобой? Ты больна? — Я не знаю… Наверное… У меня такое… в первый раз… Меня стошнило в спальне… Но на кровать не попало, не думай… Я успела… — Вот и умница. Не каждой дано успеть… Я сам не успевал тысячу миллионов раз… Тебе что-нибудь нужно? Хочешь в туалет? — Нет, спасибо… — Дать воды? — Нет, не надо… Да, дай, пожалуйста… Я подхватил Вику подмышки и усадил на полу, прислонив к буфету. Она сильно вспотела. Пятна на ее физиономии слились в сплошной ярко-розовый румянец. Кровь, темневшая на губах, уже подсохла. А на носу налипли кусочки сигаретного пепла. И все равно она была прекрасна. Нет, не так… Конечно, не так. Сейчас ее не вышло бы назвать красивой. На нее больно было смотреть. Но я узнавал ее. За всеми этими переменами я узнавал того человека, который, вполне возможно, без всяких значительных причин, а то и вовсе по чистой случайности сделался мне так близок. И, глядя на нее в упор при свете белого дня, замечая все ее изъяны и несовершенства, как прирожденные, так и навеянные болезнью, я не находил ни одной причины, почему это должно быть не так. И это меня успокоило. Вселило в меня силы, в которых я нуждался. Я не потерял ее. Она была здесь, со мной. Я по-прежнему мог принимать эту девушку с тем же светлым уверенным чувством, какое благодаря ее существованию пробудилось во мне впервые за всю мою жизнь. С тем же чувством, без которого и мне эти строки показались бы излишне поэтическими и, вероятно, даже тривиальными… И, клянусь, она это увидела. Поняла. Оценила. Тревожный и едва ли не приниженный взор, с каким она встретила мое лицо, возникшее напротив ее собственного, измученного и тронутого какой-то хворью, внезапно прояснился. Вика моргнула и немного расслабилась. — Спасибо… — прошептала она. Ее рука, с жадностью протянутая за водой, поднесенной мной в низком стеклянном стакане, дрожала слишком сильно. А когда я приблизил стакан к губам, тщетно стараясь не задевать подживающие раны, то услышал, как звонко и часто застучали ее зубы о стекло. — Не беда, — сказал я в ответ на ее отчаянный взгляд. — Я просто осел, ничего не поделаешь. Не знаю, как ты меня терпишь. Сейчас все исправим… Соломинка помогла. Пока Вика пила, я держал стакан возле ее подбородка, следил за тем, как сокращается хрустальная, пронизанная солнцем жидкость, утоляя жажду беспомощного человеческого существа, о котором мне почти ничего не было известно, и размышлял о том, почему моя прежняя жизнь сложилась именно так, что, пожалуй, не много в ней было моментов правильнее и счастливее, чем этот… В дверь позвонили. Вика выпустила соломинку изо рта, оставив на ней алые пятнышки крови, и, рывком подтянув под себя ноги, попыталась подняться. Я удержал ее за плечо. — Сиди спокойно, дружок. Ты в безопасности. Я никому не дам тебя в обиду. Даже черту. Даже Алене… Я скоро вернусь. А пока отдыхай. Вика устало опустила веки, а я поплелся открывать, сочиняя по дороге самые верные и самые доходчивые слова для моей перебесившейся на воздухе блудной сестры. Произносить которые мне не пришлось, поскольку за дверью стояла вовсе не Алена, а краснорожий Степан, тоже, возможно, достаточно блудный и перебесившийся, но совершенно излишний в нынешних обстоятельствах. — Чем обязан? — неприязненно осведомился я. — Ничем, Дмитрий Андреевич! — с подозрительной бодростью ответил мой гость. — Ничем вы мне не обязаны! А я, прошу заметить, ничем не обязан вам… Тем не менее, вот! — он протянул мне маленький прозрачный пакетик с розовым комочком внутри, в коем я как-то сразу признал незабвенную жвачку, из озорства прилепленную Викой к стене моего холла. Сейчас, когда мой взор невольно метнулся вправо, я увидел там лишь едва различимую кляксу. Следом мне вручили неведомый бланк с треугольным фиолетовым штемпелем и печатным текстом в полстраницы, по которому кто-то старательно прошелся маркером. — Нашел полезным проинформировать вас, Дмитрий Андреевич, — пояснил свое пожертвование Степан. — Нужное подчеркнуто. Приятнейшего дня… Привалившись спиной к двери, укрывшей меня от глумливой Степановой ухмылки, я собрался с мыслями и, морщась от отвращения к самому себе, ознакомился с содержимым подброшенной мне бумажки. С этим доброхотным доносом. С результатами анонимного лабораторного теста, согласно которым «анализ представленного образца слюны» содержал то-то, то-то и то-то, а также следы того-то и того-то в такой-то и такой-то концентрации. А еще там были кислотность, вязкость, ферменты и прочая ахинея, похищенная с языка моей девушки… На основании вышеизложенного мне предлагалось сделать «однозначный вывод» о наличии в организме того, что было с великим усердием, в поте тучного багрового лица, выделено кроваво-красным цветом. Боже правый… Проклятый мир! Бедная девочка! Из кухни послышался грохот опрокинутой мебели и рассыпчатый звон стекла. Я отшвырнул прочь неопровержимые свидетельства своей тупости и помчался на звук: туда, откуда мне не следовало уходить ни на минуту, туда, где я еще могу что-то сделать. Вика стояла на широко расставленных ногах, тяжело опираясь на стол, и с бессильным ужасом взирала на учиненное ею безобразие. На усеянном осколками полу валялась перевернутая табуретка. Стакана, из которого она пила, больше не существовало. — Я сейчас же все уберу, — заверила меня девушка. — И в спальне тоже… — Ты не поранилась? — я взглянул на ее босые стопы, а затем на свои, не менее босые, но видом похуже. — Вика, я скоро вернусь. Только надену что-нибудь… Ты твердо стоишь? Голова не кружится? — Кружится, — согласно кивнула Вика и пошатнулась. И я просто ринулся к ней. По осколкам. Потому что если эта дуреха, этот Шалтай-Болтай, это средоточие мира и залог существования вселенной шмякнется сейчас моськой в пол, то у меня на нее никакой аптечки не хватит. Удивительное дело, но, когда я очутился возле стола и подхватил девушку на руки, на мне не было и царапины. Чем не чудо? Я усадил Вику на стол и тихонько обнял: так, чтобы она не свалилась вниз, но при этом могла свободно дышать. Ее майка оказалась мокрой от пота, будто вновь повторялась та сцена перед нашим ночным расставанием, только теперь тело девушки было не ледяным, а непомерно горячим. — Дима, не надо, — пробормотала Вика, не отстраняясь, но и не пытаясь обнять меня в ответ. — Я скоро уйду… Ты только прости меня, ладно? Ты можешь? Безусловно, я мог. — Мне не за что тебя прощать, малышка. Но, если так нужно, я прощаю. И еще я люблю тебя. Почти наверняка — люблю. Однако если это не любовь, а что-то другое, — мне ли судить, — то, чем бы это ни было, оно заслуживает того, чтобы стоять с нею рядом. Хотя бы в качестве подпорки, как я стою сейчас рядом с тобой. — Не говори так, пожалуйста… Я плохо тебя понимаю, но все это очень неправильно… Ты не можешь меня любить… И она не может… — Как же ты не права, моя всезнайка. И как же здорово, что иногда ты умеешь нести такую чепуху. Но, знаешь, всему свое время. Давай поболтаем об этом в другой раз… А сейчас посмотри на стол. Вот сюда… Видишь? Это листок дуба. Он из Шервудского леса: родился там, вырос, повзрослел, прожил жизнь среди тысяч ему подобных и слетел наземь, когда пришел срок. Он твой. Я дарю его тебе. Возьмешь, когда сможешь. — Спасибо… Я не думала, что ты вспомнишь… Дима… — Да, дружок? — Я же тебе соврала. Про лекарство. Ты что, не понял? Оно не для Феди. Не только для Феди… И оно не лекарство… — Вика, я понял… Не страшно… Не страшно, что соврала. Хотим мы этого или нет, но мы ошибаемся. Мы сходимся друг с другом, заранее зная, что будем совершать ошибки. И лишь надеемся, что так или иначе нам хватит мужества и сил их исправить… К слову сказать, мы с Аленой тоже тебе лгали. Не нарочно, но все равно я должен перед тобой извиниться… — И в чем же? В чем вы мне солгали? — Робин Гуд. Он — не вымышленный персонаж. Не обязательно вымышленный. На самом деле никто этого точно не знает… Во всяком случае, не нам с Аленой определять, кто в этом мире вымышлен, а кто нет… Вика, давно? — Что «давно»? — Давно ты подсела на эту дрянь? На свое не лекарство… — Я не подсела… Хотя, может, ты и прав… С зимы… С зимней сессии… А потом все — конец… А потом наступило лето… Экзамены… салон… отчим… Много всего. И все вместе. Я должна была потянуть. И я потянула… Дима, всего одна четверка! — Я горжусь тобой, моя умница. Но боюсь, это того не стоило… Не уверен, как Алена, а я любил бы тебя и с двумя четверками. И даже, признаться, с тремя… А будь ты троечницей, рискнул бы еще раз позвать замуж. Троечницы обычно сговорчивее… — При чем здесь это? Кого замуж? — внезапно Вика уперлась руками в мою грудь. — Отпусти меня! Ты не можешь… Не должен… — Успокойся, милая! Сначала ответь, почему. Почему я должен тебя отпустить? — Дима, мне нужно сказать… — кажется, у нее снова текло из глаз, а заодно и из других сообщающихся отверстий. — Ты мужчина, ты не понимаешь… Я тебя не люблю! Прямо сейчас не люблю. Ты просто мне нравишься. Мне нравится с тобой спать, вот и все… Это классно, но это не то… А люблю я Алену… Прости… — Тоже мне новость! Конечно, ты любишь Алену. Как же иначе? Нынче ее только ленивый не любит… А что до той любви, которой у тебя будто бы нет… Вика, это просто еще одно слово. Слово, которым мы дорожим, но которое бог весть что означает… Позволь мне сказать, как я это вижу. Ты не любишь меня, а между тем никто не относился ко мне так, как ты. Никто не чувствовал меня лучше. Никто не подходил так близко ко мне. Ты не любишь меня, но значит ли это, что никогда не сможешь полюбить? — Хороший мой, я не знаю… — Вот видишь. Это так много, что дух захватывает. Большего мне и не требуется. — Дима, послушай… — Что, малыш? Хочешь мне возразить? — Нет я про другое… Ты проводишь меня в ванную? Я грязная. От меня пахнет плохо… — Конечно, милая. Дай мне минутку… — Ты что, тоже плачешь? — Еще как! Кажется, это становится моим хобби… — О, господи, — и тут она обняла меня. Руками и ногами. Приникла ко мне своим болезненно горячим, но неожиданно окрепшим телом. — Димочка… Не плачь… Я могу стать прежней. Той, что была ночью… Для тебя, заяц… Для тебя одного… Это легко… У меня есть деньги… Есть адрес… Поедешь со мной? — Ни за что на свете. — Ты не понимаешь! Тут недалеко. Полчаса. И все снова станет хорошо! — Не станет! Бедная моя, не станет… — Вспомни, как все было! Вспомни, что я умею! Ты хочешь меня? Хочешь? — Вика, нет! — Нет? Дима, подумай… Ты умный, ты должен догадаться… Так всем будет лучше. — Не всем… Малышка, ты все слышала. Я люблю тебя. И поэтому — нет, и речи быть не может. Пока решаю я, мы никуда отсюда не двинемся. — Ты обещал… Дал честное слово… — Выходит, я солгал. Опять… Ты сможешь меня простить? — Да, — ее хватка ослабла, — я прощу. Ведь сейчас все просто. Сейчас я тебя понимаю. Ты хочешь как лучше… Но лучше не будет. У тебя не получится меня удержать… Я могу быть очень злой. Очень противной. Зачем тебе это нужно? — Потому что ты моя семья, Вика. Семья, не семейка… Так уж вышло: неведомо как и почему. Ты можешь меня любить. Можешь от меня отвернуться. Можешь возненавидеть, если угодно. Но здесь ты уже ничего не изменишь, родная. — Это правда? — она поймала мое лицо и, заглянув в глаза, с какой-то неведомой целью подхватила слезу своими истерзанными губами, потрогала ее языком, проглотила. — Ты правда так чувствуешь? Я твоя семья? — Это единственная правда, в которую я сейчас верю… Вика, ты позволила мне узнать, что это для тебя значит. Я не стал бы тебя обманывать, даже во имя добра… — Ладно… Если так, то ладно… Я попробую… Нет, я смогу… А как же Алена? — Алена вернется, дружок… Она всегда возвращается. Ей нужно время, чтобы понять…