— Да, некачественные у тебя дети получились. Не оправдали твоих надежд. И опять Елена Максимовна не уловила той самой досады в голосе дочери, ответила с привычной для нее снисходительностью: — Да сами виноваты, что ж. Я ж объясняю — надо всей сутью вложиться в предоставленные возможности, не каждая мать способна подобные возможности организовать. А вы их профукали. Что ты, что Юлиан! Проще мать обвинить, конечно. — Так ты обедать будешь, мам? — вставая из кресла, громко спросила Жанна. — А что это ты себе позволяешь, обрываешь меня на полуслове, а? — так же громко ответила вопросом на вопрос Елена Максимовна. — Ты почему себя так ведешь? Ты сбросила больную мать на руки чужим людям, ты пропадаешь где-то целыми днями. Пришла, даже не извинилась! Тебе не стыдно, а? — Извини, мам. У меня дела были. — Какие дела? — Макс очень сильно болел. Три дня высокая температура держалась. — Опять Макс. Я вообще не понимаю — кто такой Макс? Зачем тебе этот Макс? Да он в тот же день замену тебе найдет, как только ты ко мне переедешь! Ты ведь не думаешь, надеюсь, что Марк с Марусей надолго у меня задержатся? Все равно тебе придется ко мне переехать. И что тогда? Брось ты этого Макса, пока не поздно. По крайней мере, душевной травмы не получишь. — Я не брошу его, мама. Я его люблю. — Ну, допустим. Ты его любишь. А он тебя? — И он меня любит. — Ты в этом уверена? — Нет, я в этом как раз не уверена. Но… Деться мне все равно некуда, и потому приходится быть уверенной, что ж… — Погоди. В каком смысле — деться некуда? Как раз есть куда. У тебя мать больна. У тебя есть дом. — Да нет у меня дома, мама! — в сердцах проговорила Жанна, всплеснув руками. — Нет у меня дома, и никогда не было! И ничего у меня нет! И меня… Меня тоже нет! Я никто, я пустое место, жалкая оболочка, воздушный шарик! Ты все человеческое из меня вытянула, чтобы легче было лепить. Но и не вылепила ничего, просто в руках от досады смяла. Елена Максимовна замерла, смотрела на нее так же, как давеча смотрела на Юлика. Потом подняла руку, выставила вперед ладонь, отгораживаясь, отвернула лицо. — А ты не отгораживайся, мам. Чего уж, я все до конца скажу, потому что не могу больше в себе держать, понимаешь? Не могу. Иначе взорвусь. Да, мама, Юлик прав, по большому счету. Хоть он и сволочь, но прав! Да, ты нас уничтожила. Мы оба пустые, мы не умеем чувствовать, не умеем жить, мы не нужны никому. И я тоже не люблю тебя, мама. И презираю себя за это. Надо тебя жалеть, надо тебе сочувствовать, надо ухаживать за тобой, а я не могу. Мне страшно. Все во мне этому сопротивляется! Потому что, когда любишь, и ухаживаешь с любовью, с радостью даже… Чтобы облегчить любимому человеку жизнь… Я не могу! Не могу, и все! Казни меня за это! Я и сама не знаю, что мне со всем этим делать. Как себя заставить. Захлебнувшись в яростном и горьком рыдании, Жанна выскочила из комнаты, и через минуту Елена Максимовна услышала, как она загремела посудой на кухне — так же яростно. Казалось, ветер яростной безысходности гулял по всей квартире, и надо было лежать тихо, тихо, почти не дышать. И даже на осознание происходящего не было сил. И уж тем более на удивление. Вскоре Жанна быстро вошла к ней в комнату, неся в руках тарелку с голубцами и чашку чая. Плюхнула все это на тумбочку, проговорила жестко, не глядя на мать: — Ешь. Я разогрела. Судно принести? — Нет… — едва слышно выдавила из себя Елена Максимовна. — Ладно, тогда я ухожу, меня Максим ждет. Скоро Марк с Марусей придут. До свидания. Когда в комнату прилетел звук захлопнувшейся двери, Елена Максимовна прошептала запоздало: — Погоди, Жанна… Так нельзя, ты не можешь… Осознание происшедшего медленно входило в нее вместе с болью и колкой холодной изморозью. От холода было так страшно, что хотелось умереть. Наконец холод раскололся горячим слезным отчаянием, и тело сотряслось от первого спасительного рыдания. Так сильно и горько Елена Максимовна не плакала ни разу в жизни. Наплакавшись, успокоилась. За окном по-прежнему слышался шорох дождя, ранние осенние сумерки вползли в комнату. Мясо-капустный запах, исходящий от тарелки с голубцами, неприятно щекотал ноздри, напоминал о пережитом разговоре-ужасе. Вязкая дрема завладела проплаканным сознанием Елены Максимовны и утянула ее в сон… * * * Маленький Юлик сидел за столом, ел манную кашу, запивая ее молоком из чашки. Неуклюже двинул рукой и — о, ужас! — чашка полетела вниз, со стола, а молоко выплеснулось. Чашка словно застыла в падении, и лицо Юлика застыло с распахнутыми глазами, с открытым ртом, со щербиной после недавно выпавшего молочного зуба. Стоп-кадр, живая выпуклая фотография, в следующую секунду снова ожившая, — и чашка долетела до пола, разбилась, как полагается, прямо посреди белой молочной лужицы. Хорошая чашка, кузнецовский фарфор. И вполне ожидаемое ощущение — жалко чашку. Ясное и четкое ощущение, хорошо прорисованное, требующее выхода. Нет, что за ребенок, ей-богу, руки-крюки! Ладонь сама тянется вперед, чтобы дать подзатыльник. Но Юлик вместе со столом уплывает из-под руки, и надо сделать несколько дополнительных шагов… Шаг, еще шаг. С каждым шагом Юлик все дальше, его не видно почти. Но перед глазами стоп-кадр, тот самый, — Юлик с распахнутыми от ужаса глазами, с открытым ртом, со щербиной после недавно выпавшего молочного зуба. Но собственная досада больше и объемнее, чем ужас Юлика, она требует утоления, причем немедленного. Надо сделать еще несколько шагов, не обращая внимания на стоп-кадр, который назойливо лезет в глаза. Надо… Только ноги не идут, будто их вообще нет. Или их действительно нет? Похоже, что нет. Страшно нагнуть голову, посмотреть вниз… Елена Максимовна вздрогнула, проснулась в холодном поту. Глянула на часы — всего двадцать минут спала. Но сон такой яркий, такой объемный, с прописанными деталями. С чего вдруг привиделось, еще и чашка какая-то?.. Отродясь не было в доме никакой чашки кузнецовского фарфора. И посуду Юлик никогда не бил, всегда ел аккуратно. Подзатыльники получал — это да. Рука у нее была тяжелая, и Юлику, и Жанне, обоим, доставалось, особенно в первую досадливую секунду, когда Еленой Максимовной овладевал бесконтрольный порыв. А потом, когда отпускал, она и сама толком не помнила, что было в эту секунду. Ну да, всякое было. Наверное. А сами виноваты, не надо матери под горячую руку попадать! Мать и так вертится как белка в колесе, для вашего же блага старается, понимать надо! И все-таки нехороший сон… Раньше бы и задумываться не стала, выбросила его из головы. Но теперь, в новых открывшихся обстоятельствах… Когда несчастья сыплются на голову одно за одним… Еще и откровения эти жестокие — «не люблю», «не хочу», «не могу»… Что это такое вообще — мать не любить, одинокую, беспомощную и больную? Вдвойне должны любить и вдвойне заботиться! Тем более если мать всю себя до конца… Додумать привычно возмущенную мысль Елена Максимовна не успела — из прихожей послышалось шевеление, тихие голоса Марка и Маруси. Так же тихо идет кто-то по коридору в ее комнату. В дверях обрисовалась Марусина тонкая фигурка, низкий с хрипотцой голос прошелестел в темноту: — Вы спите, Елена Максимовна? — Нет, я не сплю. — А отчего света не зажигаете? Мы с улицы посмотрели — все окна темные. Вот и крадемся, чтобы вас не разбудить. — Как прошла операция у дочки, Марусь? — Ой, все хорошо! — радостно заговорила Маруся, оглянувшись назад. — Правда, по времени долго, мы чуть с ума не сошли. Я вся тряслась как осиновый лист, а Марк меня успокаивал, заставлял держаться в равновесии. Потом доктор к нам вышел, сказал, что больше волноваться не нужно, ребенок будет вполне здоров. Какое это счастье, если б вы знали!.. Такие простые слова, но сколько в них счастья. Ребенок будет здоров! Я и плакала, и смеялась, не могла эмоций сдержать. До сих пор не могу поверить, что не надо больше каждую минуту бояться… — Ты хорошая мать, Маруся. Молодец. — Ой, да что вы… Если бы не Марк… Он же все вопросы с медиками на себя взял. — И все равно — ты хорошая мать. Ты переживала, ты волновалась, и я тебя очень хорошо понимаю. Я тоже очень переживала, когда мои дети болели… Тоже с ума сходила. Но я все сама, сама… Повезло тебе с мужем, Маруся. — Да, мне повезло. — А где Марк? Вы же вместе пришли? По-моему, я слышала его голос. — Да, мы вместе. Он на кухню пошел с пакетами, мы по пути в супермаркет заскочили, вкусностей всяких купили, праздновать будем, Елена Максимовна! К Танечке все равно сегодня и завтра не пустят, она пока в реанимации, так положено после операции. Зато сказали, что потом дня три полежит, и можно будет забрать! А реабилитацию на месте провести можно! Я и не надеялась, что все так быстро решится! — Да, очень быстро… Значит, вы скоро уедете?.. Жаль. — А вы как себя чувствуете, Елена Максимовна? Жанна приходила? — Да, она приходила. И Юлиан приходил. Но лучше бы они этого не делали. Они мне такого наговорили, такого… Я даже повторить не решусь. После такого и жить нельзя, лучше умереть. Маруся замолчала испуганно, услышав ее сдавленное рыдание. Снова оглянулась, позвала тихо: — Марк, ты где? Иди быстрее сюда. Он тут же появился за ее спиной, спросил тревожным шепотом: — Что случилось, Марусь? Потом протянул руку, щелкнул выключателем. Елена Максимовна закрылась от яркого света, положив обе ладони на лицо, потом отвела их медленно. Ладони были мокрыми от слез, лица Маруси и Марка сначала поплыли в горячей пелене, потом взгляд стал четким, будто она смотрела сквозь линзу. Лицо Маруси было испуганным, лицо Марка смущенным, будто ему было неловко глядеть на ее слезы. — Что с вами, Елена Максимовна? Почему вы плачете? Что-то случилось, да? — залепетала Маруся, делая шаг вперед. Марк протянул руки, взял Марусю за плечи, проговорил успокаивающе, но довольно твердо: — Ты иди, Марусь. Иди, разбери пакеты на кухне, ужином займись. А мы с тетей пока поговорим. Кивнув, Маруся повернулась, вышла из комнаты. Марк закрыл дверь, уселся в кресло, закинув ногу на ногу и сложив на колене схваченные в замок пальцы. Помолчал, потом спросил тихим и ровным голосом, будто не замечая ее слез: — Что случилось, тетя? Вас кто-то обидел? — Меня не обидели, меня просто убили, Марк. Мои дети меня убили. Они будто сговорились меня уничтожить. — Каким же образом? Вы можете объяснить? — Словесным образом, Марк. Словом тоже можно убить человека, разве ты об этом не знаешь? — Почему же? Еще как знаю. И все же? — Ой, я не могу… Мне стыдно повторить, что они мне тут наговорили. Оба. Даже язык не поворачивается.