— Но вы все же попробуйте. Не бойтесь, это не страшно. — Да как же не страшно, если страшно! Они… Они же ненавидят меня, Марк! За что? Почему? Я же мать… Я столько для них сделала. У них нет права меня ненавидеть. — К сожалению, ненависть не спрашивает, когда приходит, есть ли у нее право на существование. Слишком коварное чувство, слишком неконтролируемое. Человек должен до крайней точки дойти, чтобы сказать кому-то — ненавижу. Не отдавать отчета в своих словах. Разве не так? — Все так, да. Но я не понимаю, чем я, родная мать, заслужила. Это же кощунство — испытывать ненависть к родной матери! Так не должно быть! Мать для любого человека — это святое! Это… Это уголовно должно быть наказуемо! Дети должны уважать и любить родителей, это закон. И не нами этот закон придуман. — О, сколько эмоций в голосе, будто вы гвозди в доски вбиваете. И очень уверенно вбиваете. Раз — и по самую шляпку. — Но разве я не права? В чем я не права? Скажи! Разве дети не должны любить и уважать своих родителей? — Да, вы правы. Действительно, должны. Но что — должны? Помогать — да, должны. Заботиться — тоже должны. Но неужели вы думаете, что можно заставить любить по закону? — Ой, не обобщай… — По-моему, это вы обобщаете, тетя. А я отделяю одно от другого. И пытаюсь вам объяснить, почему… — А не надо объяснять! Я свои законные права знаю! Да я… Я на телевидение позвоню, пусть о моих детях в передаче расскажут, в той, которая каждый вечер по центральному каналу идет! Там о таких случаях много рассказывают, когда дети бросают своих родителей на произвол судьбы! Пусть им стыдно станет, когда вся студия на них будет пальцем показывать! — Ну, студия будет, конечно. И стыдить будет, и пальцем показывать. Студии только дай цель, в которую можно кидать камни. А потом что? Ну, пристыдят ваших детей, по телевизору покажут, камнями закидают, опозорят на весь свет… А дальше что? — А дальше у них совесть проснется! Если должны, значит, должны! Таковы правила жизни. — Нет, это не ваш случай, тетя. И не ваши правила. — То есть?! Ты хочешь сказать, что я, как мать, — исключение из правил? Но почему? Да, я была с ними в детстве строга и требовательна. Да, я не давала им распускаться и хотела, чтобы из них получилось что-то, хотела их вывести на большую дорогу. И не я виновата, что из них ничего не вышло! Я же хотела… — Да, вы очень хотели, я помню. Только их не спросили, хотят ли они тех дорог, которые вы для них придумали. Да вам бы и в голову это не пришло — спрашивать. Вы лепили из них то, что хотели, развлекались единоличным творчеством. Разве не так? — Да, но… Я же для них старалась. Для их же блага. — Стараться можно разными методами, тетя. От ваших методов у них перебор наступил. Вы же наверняка свои методы перевели и во взрослую их жизнь, только эти методы другие формы приняли, а по сути — то же самое, что и в детстве. Да, перебор… Свободного места внутри не осталось, все доверху заполнилось неприятием, понимаете? Причем резко заполнилось, в один момент. Я уверен, они и сами не поняли, как это произошло. Понимаете, о чем я говорю, тетя? — Нет, я не понимаю, Марк. — Ну, это как бутылка, которую подставили под тонкую струю воды. Она наполняется, наполняется… Очень долго по времени наполняется. Кажется, что процесс бесконечен, что свободного места еще полно. А потом вода доходит до горлышка и — раз! — не успеешь опомниться, как она уже поверху льется! И это самый короткий, коварный момент наполнения, его трудно контролировать, вы никогда не замечали? Вот и у Жанны с Юлианом так произошло. И сами не заметили, как полилось наружу. — Да что, что у них полилось, Марк? Я не понимаю твоих аллегорий. Объясни. — Да нечего и объяснять, и без того все ясно. То и полилось, что втекало долгие годы, что накопилось, что дошло до горлышка. То, что вы сами в них складывали. Ваш контроль, ваша вседозволенность и властность, ваше разочарование от их неудач, ваше самоуправство и раздражение, ваша убийственно насмешливая холодная ирония, в конце концов. И ваше чувство собственности, которое называется «я им всю жизнь отдала», и требование благодарности к себе и любви к себе. Довольно жестокий коктейль получился, термоядерная смесь. Когда-то она должна была зашевелиться и выплеснуться, что ж. Время пришло. — Ты хочешь сказать, что мои дети злопамятны? Но я же мать. А матери все нужно прощать — автоматически, потому она мать, и этим все сказано! Они же должны понимать, они права не имеют. Это же страшно, что ты сейчас говоришь! Это невозможно! — Да, я понимаю, что вам страшно и что подобное кажется невозможным. И возмущение ваше вполне искренне — как же так, мол! Я беспомощна и беззащитна на данный момент, и потому меня должны любить и жалеть! Обязаны! — Да, именно так! Обязаны! Родителей не выбирают, какие есть, такие и есть! Еще ни один родитель не сделал ничего такого, что бы шло во вред своему ребенку! По крайней мере, сознательно. Дети должны это понимать. И долг свой обязаны исполнять, как бы там ни было, хотят или не хотят! — Да все дело в том, что они хотят! Хотят, но не могут! Да, им стыдно, и от стыда еще хуже становится. Но все равно не могут! Не владеют собой, понимаете? Когда психика переполняется накопленным негативом, человек перестает управлять собой. Это физика с химией, с этим ничего поделать нельзя. Елена Максимовна приподняла голову, глянула в лицо Марку, прищурив глаза и горделиво поджав губы. По всему было видно, что спокойный, доброжелательный тон Марка ужасно раздражает ее. Но пересилила себя, не выпустила наружу ни одной гневной эмоции, заговорила вполне миролюбиво: — Ты говоришь сейчас ужасные вещи, Марк… Ужасные! И я бы даже рассердилась на тебя, но не могу себе этого позволить. — Почему? — Но как я могу… Ты же не Марк, мой племянник, ты Матвей Горюнов! Известный писатель, непререкаемый для меня авторитет! — Ну что вы, тетя… — пожал плечами Марк, с удивлением и грустью на нее глядя, — мне бы как раз хотелось, чтобы Матвей Горюнов при нашем разговоре не присутствовал… Но если вам так легче… — Да, мне так легче! Может, Матвей Горюнов не станет меня уничтожать, но подскажет, как исправить ситуацию? Даст дельный совет? — Не подскажет и совета не даст, тетя. Потому что ваша ситуация не подлежит исправлению, вот что самое страшное. Если вы даже очень сильно захотите понять свои ошибки и раскаяться, все равно сделать ничего нельзя. Вы, как тот мавр, который сделал свое дело… Я понимаю, что это жестоко, но это правда. — И что же мне прикажешь в таком случае делать? — спросила Елена Максимовна, упорно сохраняя в голосе иронические нотки. — Вам это принять надо, — вполне серьезно ответил Марк, будто не замечая ее защитной иронии. — Иначе — никак. Принять и смириться с их ненавистью. — Но как это возможно — смириться с ненавистью собственных детей? Нет, я не могу. — Очень жаль, тетя. — А если ты поговоришь с ними, Марк? Объяснишь им, что так нельзя? — Да уж… Чужую беду руками разведу. Нет, посредничество в данном случае не имеет смысла. — Ну что ж, тогда мне самой придется с ними поговорить. И даже прощения просить придется, хотя я не понимаю, за что. — Они не услышат вашей просьбы о прощении, к сожалению, какая бы она ни была, вполне искренняя или вынужденно горделивая. Они уже сломлены, бесчувственны, глухи и слепы, к сожалению. — И что же… Мои дети никогда не простят меня? — Насчет «никогда» — не знаю. Но сейчас их надо оставить в покое, не трогать пока. — Но… Как же тогда быть? Ты же понимаешь, что это невозможно… Я не могу вставать с постели, им все равно придется помогать мне. — Да, придется. Через ненависть. А это путь к окончательному самоуничтожению. Вы этого хотите? — Боже, Марк! Боже… Не пугай меня… Как же все это жестоко, как безысходно! Я не могу, не могу… Что же мне делать, Марк? Проситься в дом скорби на жительство? При живых детях? Да и не возьмут меня. Что же мне делать, Марк? — Тетя, поедемте с нами. — Что? — Поедемте с нами. Дом большой, всем хватит места. Я вас поселю в комнате с видом на речную излучину. — Марк, что ты говоришь? Ты сам себя слышишь, что ты мне предлагаешь? — Я вас приглашаю к себе. А в чем проблема, не понимаю? Отчего вы с таким ужасом на меня смотрите? — Ты?! Ты меня зовешь к себе? Ты должен меня ненавидеть гораздо больше, чем мои родные дети, и ты… Зовешь меня к себе?! От удивления она не чувствовала, что плачет. Слезы щекотали лицо, и пришлось досадливо смахнуть их рукой, и некрасиво утереть под носом краешком покрывала, и цапнуть непослушными пальцами протянутую Марком бумажную салфетку. Такого сильного потрясения она никогда в жизни не испытывала. И не было оно потрясением благодарным — унизительным, скорее. — Не плачьте, тетя, успокойтесь. В моем предложении нет ничего странного. И насчет ненависти вы сильно преувеличиваете, мне давно уже незнакомо это чувство как таковое. А ваши дети — да. Они пусть ненавидят, и хорошо, что ненавидят. Звучит, конечно, парадоксально, но в данной ситуации пусть так и будет. Это значит, что они живые. Значит, сопротивляются. Ведь что такое, по сути, ненависть? Это боль нашей души… А присутствие боли говорит о том, что душа жива. Радуйтесь хотя бы этому, тетя. Да, радуйтесь, иного выхода у вас нет. Хотя бы таким способом, но пробуйте бороться со своими демонами. — Значит, они меня не простят?.. — Не знаю. Вряд ли, даже когда-нибудь. Они вам не верят. Полное и безоговорочное неверие — процесс чаще всего необратимый. Это как раковая опухоль. И хотел бы от нее избавиться, но одного желания мало… Да и в самом деле, очень трудно поверить, что мадам Тюссо снимет вывеску со своей мастерской и выбросит на свалку все запасы воска. Мавр сделал свое дело… — Но ведь я могу хотя бы попробовать… Поговорить с ними… — А вот этого не нужно делать, я думаю. Ваши дети на данный момент законченные неврастеники, всякое прикосновение к их душе будет восприниматься ими негативно, их память до краев переполнена болью. И этой боли очень, очень много, по самую маковку… Это вы не помните, как походя ломали-унижали-уничтожали, а они все помнят. Все, до последней малости. — Но ведь ты! Ты же простил меня, Марк? Или тоже не простил? — Я простил. Но мне было легче — я не жил с вами рядом и не вращался на вашей орбите. Я забыл, что это такое. И я не успел стать восковой фигурой, потому что процесс этот по времени достаточно долгий. — Ну, не знаю… По-моему, ты слишком суров ко мне. Я же мать, я же старалась жить для детей. Да, я не понимала, что творила, но я хотела, как лучше! Знаешь, что другие матери говорят по этому поводу? — И что же? — Как бы ты ребенка ни любил, как бы для него ни старался, но когда он повзрослеет, то всегда найдет, что рассказать своему психологу! — Да, я слышал это расхожее выражение. Но к вам оно неприменимо, у вас другой случай. Ну что, вы принимаете мое приглашение, тетя? — Не знаю, Марк… Не представляю, как это… Да и кем я тебе буду? Обузой? Нет-нет, я не смогу! Это для меня слишком тяжело! — Хм… А у вас есть еще какие-то варианты, простите за грубость? И насчет обузы… Наоборот, я буду очень благодарен, если вы примете мое предложение. Потому что мне как раз требуется обуза, она мне просто необходима на данный момент. — Странно ты говоришь… Зачем? — А для самоутверждения. Да, есть в любом человеке такая потребность — осознавать себя кому-то нужным. И чем больше трудностей на пути такого осознания, тем лучше. Вообще, я много могу на эту тему рассуждать, моя волонтерская натура в этом смысле весьма болтлива. Так что не сомневайтесь — вы даже больше мне нужны, чем я вам. Обыкновенный эгоизм с моей стороны, чистой воды. Каюсь. — Но ты же сам только что рассказывал, какая я плохая и коварная мадам Тюссо… Не боишься моего коварства? — Нет, чего не боюсь, того не боюсь. Вы можете располагать мною во всех смыслах. И можете рассчитывать на мою помощь. Например, могу к хорошим врачам отправить, если захотите… Да, я весь ваш, но со своими демонами уж будьте добры, сами как-нибудь управляйтесь. Так устроена жизнь — нет в этом деле помощников. Духовное здоровье важнее физического, из духа человеческого все произрастает. Но мы еще поговорим об этом, сидя долгими зимними вечерами у камина… Мне кажется, вы занимательный в этом плане собеседник. Я уж не говорю о вас как о литературном архетипе. Елена Максимовна в очередной раз отерла распухшее от слез лицо, глянула на Марка с усталым недоумением. В голове шумело, и непонятно было, как реагировать на это неожиданное предложение. То ли обидеться, то ли согласиться.