— Люди всегда нуждаются в вашем совете, — заметил Камиль. — Во всяком случае, вы всегда так говорите. — Не ехидничайте, — мягко сказал Бриссо, мелкие морщинки в углах его глаз выдавали раздражение. — Я знаю, вы думаете, что с газетой ничего не выйдет, но придется постараться. Кто знал еще несколько месяцев назад, что мы достигнем такого успеха? — Этот человек называет успехом три сотни трупов, — заметил Шарпантье. — Я думаю… — Бриссо замолчал. — Я скажу вам наедине, о чем я думаю. Здесь могут быть полицейские осведомители. — Это ты и есть, — произнес голос за его спиной. Бриссо поморщился, но оборачиваться не стал. Он посмотрел на Камиля, чтобы убедиться, что тот его слышит. — Эти слухи пустил Марат, — сказал он тихо. — После того что я сделал для его карьеры и репутации, я получаю лишь гнусные намеки — люди, которых я числил товарищами, обходятся со мной хуже, чем полицейские. Камиль сказал: — Ваша беда в том, что вы постоянно сдаете назад. Я слышал, как вы утверждали, что Генеральные штаты спасут страну. В то время как два года назад вы говорили, что сперва мы должны избавиться от монархии. Что из этого правда? Нет, не отвечайте. Будет ли расследование недавних событий? Нет. Нескольких человек повесят, только и всего. Почему? Потому что никто не осмеливается задать вопрос: что на самом деле происходит? Ни Людовик, ни Неккер, ни даже сам герцог. Однако всем известно, что главное преступление Ревейона состоит в том, что он осмелился перейти дорогу кандидату герцога Орлеанского. Посетители кафе зашумели. — Нетрудно было догадаться, — заметил Шарпантье. — Но никто не мог предвидеть такого размаха, — прошептал Бриссо. — Все было продумано, людям заплатили, но не десяти же тысячам! Даже герцог не способен заплатить десяти тысячам. Люди вышли на улицы по зову сердца. — И это нарушило ваши планы? — Люди нуждаются в руководстве. — Бриссо тряхнул головой. — Мы не хотим анархии. Я внутренне содрогаюсь, оказываясь в обществе тех, на кого нам приходится возлагать надежды… — Он махнул в сторону д’Антона, который удалился вместе с мсье Шарпантье. — Посмотрите на него. Судя по одежке, респектабельный господин. Но куда уместнее он смотрелся бы с пикой наперевес. Камиль расширил глаза: — Но это же мэтр д’Антон, королевский советник! Не следует делать поспешных выводов. Мэтр д’Антон, если бы захотел, уже состоял бы на государственной службе, но он знает, какое будущее ему уготовано. Откуда этот страх, Бриссо? Вы боитесь человека из народа? — Я един с моим народом, — благоговейно промолвил Бриссо. — С его чистой и возвышенной душой. — Это неправда. Вы смотрите на народ свысока, потому что народ воняет и не умеет читать по-гречески. — Камиль прошел через комнату к д’Антону. — Он принял вас за головореза, — заявил он ему с довольным видом. — Этот Бриссо, — поделился Камиль с Шарпантье, — женат на некоей мадемуазель Дюпон, которая делала для Фелисите де Жанлис какую-то черную работу. Поэтому он связан с герцогом Орлеанским. Я его уважаю. Он провел долгие годы в эмиграции, писал, выступал. Он заслуживает революции. Сын простого кондитера, но образован и держится с достоинством, потому что много страдал. Мсье Шарпантье был удивлен и рассержен. — Вы, Камиль, вы взяли деньги у герцога, а теперь признаете, что Ревейона сделали жертвой… — Ревейон никого не волнует. Если он этого не говорил, значит мог бы сказать. Не имеет значения, как было на самом деле. Важно только, что подумают улицы. — Господь свидетель, — сказал Шарпантье, — я не сторонник старого порядка, но мне страшно подумать, что будет, если реформы доверят таким, как вы. — Реформы? — удивился Камиль. — Я говорю не о реформах. Уже летом этот город взлетит на воздух. Д’Антона мутило, скорбь захлестывала его. Хотелось отвести Камиля в сторонку, рассказать ему о ребенке. Это остудило бы его пыл. Но Камиль был так счастлив, замышляя грядущую резню. Кто я такой, подумал д’Антон, чтобы испортить ему эту неделю? Версаль. Процессию тщательно готовили. Вы же понимаете, это не встать и пойти. Нация исполнена надежд. Настает долгожданный день. Тысяча двести депутатов Генеральных штатов торжественной процессией шагают к церкви Людовика Святого, где монсеньор де Лафар, епископ Нанси, обратится к ним с проповедью и призовет Божье благословение на их труды. Духовенство, первое сословие: веселые майские лучи сияют на митрах и драгоценных цветах облачений. За ним следуют дворяне: тот же свет вспыхивает на трех сотнях эфесов, скользит по облаченным в шелка спинам. Три сотни плюмажей колышутся на ветру. Однако впереди идут простолюдины, третье сословие. По указанию церемониймейстера все одеты в черное; шестьсот человек, словно громадный черный слизень. Почему бы не обрядить их в рабочие рубахи и не приказать жевать соломинки на ходу? Но пока они шагают, унижение сменяется чем-то иным. Их траурная одежда — знак солидарности. Их призвали присутствовать при кончине старого порядка, а не гостями на бал-маскарад. На пудреных лицах над скромными галстуками написана гордость. Они здесь по делу, а посему долой пышность. Максимилиан де Робеспьер шел рядом с депутатами от своей провинции, между двумя крестьянами. Поверни он голову, увидел бы выпяченные челюсти бретонцев. Депутатов стеной окружали солдаты. Он смотрел прямо перед собой, подавляя желание обвести глазами орущую толпу. Никто здесь его не знал, никто не выкрикивал ему приветствий. Среди зрителей Камиль встретил аббата де Бурвиля. — Вы меня не помните, — пожаловался аббат, проталкиваясь к нему в толпе. — Мы вместе учились в лицее. — Тогда вы были синим от холода. — Но я же узнал вас! Вы совершенно не изменились, словно вам все еще девятнадцать. — Вы стали набожным, де Бурвиль? — Не особенно. Вы видели Луи Сюло? — Ни разу. Но подозреваю, скоро он себя проявит. Они снова обратились к процессии. На миг Камиля охватила иррациональная уверенность, что все это устроил он, Демулен, что Генеральные штаты маршируют по его приказу, что весь Париж и Версаль вертятся вокруг его персоны. — А вот и герцог Орлеанский, — потянул его за руку де Бурвиль. — Он настоял на том, чтобы идти с третьим сословием. Посмотрите, как хлопочет над ним главный церемониймейстер, аж в пот бросило. А вот и герцог де Бирон. — Я его знаю. Бывал в его доме. — А это Лафайет. Американский герой в серебристом жилете бодро вышагивал в процессии, серьезное и немного рассеянное молодое лицо, необычный вытянутый череп под треугольной шляпой в стиле Генриха IV. — Вы с ним знакомы? — Только с его репутацией, — пробормотал Камиль. — Вашингтон pot-au-feû[9]. Бурвиль рассмеялся: — Вы должны это записать. — Уже записал. В церкви Людовика Святого де Робеспьеру досталось удобное место у прохода. Удобное место, чтобы разглядывать знать вблизи. Волнующееся море епископов на мгновение расступилось, и король, грузный, в золотой парче нечаянно взглянул ему прямо в лицо. А когда королева повернула голову (во второй раз мы с вами ближе, чем в первую встречу, мадам), перо цапли в ее волосах как будто приветливо качнулось в его сторону. Гостия в украшенной драгоценными камнями дарохранительнице маленьким солнцем пылала в руках епископа. Король с королевой заняли места на помосте под бархатным пологом, вышитым золотыми геральдическими лилиями. Затем вступил хор: O salutaris hostia Если продать драгоценности короны, что можно купить для Франции? Quae coeli pandis ostium, Король выглядит полусонным. Bella premunt hostilia, А королева — гордячкой. Da robur, fer auxilium. Похожа на Габсбургов. Uni trinoque domino, Мадам Дефицит. Sit sempitema gloria, Снаружи женщины криками приветствовали герцога Орлеанского. Qui vitam sine termino, Я никого здесь не знаю. Nobis donet in patria. Где-то здесь должен быть Камиль. Где-то рядом. Amen.