— Смотрите-смотрите, — сказал Камиль де Бурвилю. — Максимилиан. — Да, это он. Наш дорогой Как-вас-там. Стоит ли удивляться? — Мое место там. В процессии. Де Робеспьер уступает мне интеллектом. — Что? — Изумленный аббат обернулся и зашелся смехом. — Людовик Шестнадцатый, милостью Божией король Франции, уступает вам интеллектом. Его святейшество папа римский уступает вам интеллектом. Кем еще вы хотели бы стать, кроме как депутатом? Камиль не ответил. — О Боже мой, Боже мой. — Аббат сделал вид, будто вытирает глаза. — А это Мирабо, — сказал Камиль. — Он собирается издавать газету. Я буду для него писать. — Как вы это провернули? — Никак. Я приступаю завтра. Де Бурвиль бросил на него косой взгляд. Камиль лжец, подумал он, всегда был лжецом. А впрочем, скажем мягче: он приукрашивает. — Что ж, удачи, — сказал аббат. — Видели, как толпа принимала королеву? Весьма нелюбезно, не правда ли? Зато как приветствовали герцога Орлеанского! И Лафайета. И Мирабо. И д’Антона, чуть слышно шепнул Камиль, словно пробуя слова на вкус. У д’Антона важное дело, он даже не пошел смотреть процессию. И Демулена, добавил Камиль. Демулена приветствовали громче всех. Он ощущал тупую боль разочарования. Всю прошлую ночь шел дождь. В десять, когда началась процессия, по улицам бежали ручьи, но к полудню земля была суха и горяча. Камиль договорился, что переночует в Версале у своего кузена. Он специально попросил депутата при чужих, чтобы тому неловко было отказать. Явился Камиль далеко за полночь. — Где, ради всего святого, тебя носило? — спросил де Вьефвиль. — Я был у герцога де Бирона и графа де Жанлиса, — пробормотал Камиль. — Ясно. — Де Вьефвиль был раздосадован, не зная, верить ему или нет. К тому же в комнате присутствовал третий, мешая хорошенько отчитать Камиля. Молодой человек покинул тихое место у камина. — Я ухожу, мсье де Вьефвиль. Однако поразмыслите над моими словами. Де Вьефвиль и не подумал их друг другу представить. Молодой человек сам обратился к Камилю: — Я Барнав, возможно, вы обо мне слышали. — Все о вас слышали. — Вероятно, вы считаете меня обычным смутьяном. Надеюсь, я докажу, что способен на большее. Спокойной ночи, господа. Он тихо закрыл за собой дверь. Камилю хотелось выскочить вслед за ним, задать вопрос, завязать знакомство, но на сегодня он утратил способность изумляться. Это был тот самый Барнав, который выступил против королевских эдиктов в провинции Дофине. Люди называли его Тигром, но сейчас, разглядев этого скромного, некрасивого, курносого адвоката, Камиль понимал, что в прозвище содержалась легкая насмешка. — В чем дело? — спросил де Вьефвиль. — Ты разочарован? Представлял его себе иначе? — Зачем он приходил? — За поддержкой. Уделил мне жалких пятнадцать минут, да и то среди ночи. — Вы оскорблены? — Завтра увидишь, как они будут драться за привилегии. Все думают только о том, как бы что-нибудь ухватить, если хочешь знать мое мнение. — Неужели ничто не способно поколебать ваши провинциальные взгляды? — спросил Камиль. — Вы хуже моего отца. — Камиль, будь я твоим отцом, я бы давным-давно свернул твою тощую шею. Часы во дворце и в городе согласно пробили час. Де Вьефвиль развернулся и ушел спать. Камиль вытащил черновик памфлета «Свободная Франция». Он прочитывал каждую страницу, рвал поперек и ронял обрывки в камин. Камиль не успевал за развитием событий. На следующей неделе, deo volente[10], в следующем месяце он перепишет его снова. В пламени Камиль видел картину: он пишет, чернила скользят по бумаге, он откидывает волосы со лба. Когда под окнами стихло, он свернулся в кресле и уснул при свете догорающего камина. В пять утра рассвет просочился сквозь ставни, первая телега с кислым черным хлебом покатила на версальский рынок. Он проснулся, сел, оглядел незнакомую комнату, болезненные предчувствия пронизывали его, словно медленное холодное пламя. Слуга, который был скорее телохранителем, чем лакеем, спросил: — Это вы написали? В руке он держал копию первого памфлета Камиля «Философия французской революции». Слуга помахал памфлетом, словно судебной повесткой. Камиль отпрянул. В восемь утра передняя Мирабо кишела посетителями. Весь Версаль, весь Париж хотел получить аудиенцию. Камиль ощущал себя мелким и незначительным и был совершенно подавлен напористостью слуги. — Я, — ответил он. — Мое имя стоит на обложке. — Господи, вас же ищет граф. — Слуга взял его под локоть. — Идемте. До сих пор все складывалось непросто, да Камиль и не надеялся, что дальше будет проще. Пурпурный шлафрок графа ниспадал античными складками, словно тот позировал сразу нескольким скульпторам. Он был небрит, серое с желтизной лицо, покрытое оспинами, слегка блестело от пота. — Итак, я заполучил философа, — сказал граф. — Тейтш, кофе. — Он медленно обернулся. — Подойдите. Камиль медлил, чувствуя, что ему не хватает сети и трезубца. — Я сказал, подойдите, — рявкнул граф. — Я не опасен. — Он зевнул. — В это время суток. Пристальный взгляд графа причинял почти физическую боль и был призван вызывать благоговейный страх. — Я надеялся подкараулить вас где-нибудь в публичном месте, — сказал Мирабо, — и притащить сюда. К сожалению, мне приходится прозябать здесь, дожидаясь королевского зова. — Король непременно за вами пришлет. — Так вы мой сторонник? — Я имел честь отстаивать ваши убеждения. — Ах вот оно что, — с насмешкой промолвил граф. — Я нежно люблю льстецов, мэтр Демулен. Этого Камиль никак не мог понять: то, как смотрели на него люди герцога Орлеанского, то, как смотрел на него Мирабо. Словно имели на него какие-то виды. С тех пор как святые отцы махнули на Камиля рукой, никто не строил на его счет никаких планов. — Вы должны простить мой внешний вид, — мягко сказал граф. — До утра мне не удалось сомкнуть глаз. Впрочем, должен признаться, меня занимала не только политика. Вранье, сразу понял Камиль. Если бы граф захотел, он принимал бы своих почитателей чисто выбритым и трезвым. Это был просчитанный ход, как все, что он делал; небрежностью и беспечностью, а равно и легкостью, с которой за них извинялся, граф хотел смутить и унизить одетых с иголочки и скованных посетителей. Граф взглянул в лицо своему невозмутимому слуге Тейтшу и громко расхохотался, словно тот сказал что-то смешное. Отсмеявшись, снова обратился к Камилю: — Мне нравится, как вы пишете, мэтр Демулен. Проникновенно, с чувством. — Когда-то я сочинял стихи. Теперь-то я знаю, что у меня нет таланта. — Полагаю, сложностей вообще так много, что незачем сковывать себя еще и стихотворным размером. — Я не собирался посвящать себя поэзии. Надеюсь заниматься делами государства. — Оставьте это тем, кто старше вас. — Граф поднял памфлет. — Можете повторить? — А, это… да, разумеется. — Он привык относиться к своему первому памфлету с презрением, которое до некоторой степени распространялось на тех, кто им восхищался. — Для меня это все равно что дышать. Я не сказал «говорить» по очевидной причине. — Однако вы говорили, мэтр Демулен. В Пале-Рояле. — Мне пришлось себя заставлять. — Природа создала меня народным трибуном. — Граф повернул голову, демонстрируя выгодный ракурс. — Как давно вы заикаетесь? Послушать его, так заикание — забавное или элегантное новшество. Камиль сказал: — Очень давно. С семи лет. С тех пор, как впервые оставил родной дом. — Вас так расстроило расставание с семьей? — Уже не помню. Вероятно. Или, напротив, не сумел справиться с облегчением. — Разные бывают семьи. — Мирабо улыбнулся. — Я не понаслышке знаком со всеми домашними затруднениями, от вспыльчивости за завтраком до последствий инцеста. — Он поманил Камиля за собой в комнату. — Король — покойный король — говорил, что следует ввести должность министра, который занимался бы только нашими семейными ссорами. Видите ли, моя семья очень древняя. И очень знатная. — Правда? Моя только притворяется таковой. — Кто ваш отец?