Какое-то мгновение никто не понимает, что происходит. Ни хлопков, ни удивленного ропота. Депутаты встают, чтобы рассмотреть человека на трибуне. Его бросает в краску. Здесь все начинается: шестое июня тысяча семьсот восемьдесят девятого года, три пополудни. Шестое июня, семь вечера, дневник Люсиль Дюплесси: Должны ли мы вечно пресмыкаться? Когда же мы обретем счастье, которого жаждем? Человека легко ослепить — забывая себя, он думает, будто счастлив. Но на свете нет счастья, одна лишь химера. Если мира больше не существует, может ли он исчезнуть? Говорят, не будет ничего. Ничего. Солнце навеки погаснет. Что случится тогда? Каким будет это ничто? Люсиль медлит, сомневаясь, не стоит ли подчеркнуть «ничто»? Нет, в этом нет нужды. Ее отец говорит: — Ты не ешь, Люсиль. Ты таешь на глазах. Что стало с моей милой дочуркой? Она истончается, отец. Проступают углы ее тела, плечи, запястья. Под глазами залегли круги. Люсиль отказывается подкалывать волосы наверх. Глаза, некогда живые и проницательные, теперь смотрят сосредоточенно и хмуро. Ее мать говорит: — Люсиль, перестань все время теребить волосы. Это напоминает мне… вернее, это меня раздражает. Тогда выйди из комнаты, матушка, и не смотри. Наверное, у нее каменное сердце, иначе оно давно разбилось бы. Каждое утро Люсиль просыпается живой, дышащей, телесной, начинает день в железном кольце их лиц. Глядя в отцовские глаза, она видит отражение счастливой молодой женщины лет двадцати пяти, на ее коленях двое или трое симпатичных малышей. Сзади стоит почтенный крепкий мужчина в отглаженном сюртуке, на месте лица мутное пятно. Такого удовольствия она им не доставит. Люсиль перебирает способы лишить себя жизни. Однако это означает конец всему, а истинная страсть, как известно, вечна. Лучше найти монастырь, задушить эту метафизическую жажду накрахмаленным чепцом. Или выйти однажды из дому навстречу бедности, любви и случаю и никогда не вернуться. Мисс Лэнгвиш, называет ее д’Антон. Это из какой-то английской пьесы, которую он читает. Двенадцатого июня трое провинциальных кюре переходят на сторону третьего сословия. К семнадцатому числу к ним присоединяются еще шестнадцать. Теперь третье сословие называет себя Национальным собранием. Двадцатого июня Национальное собрание обнаруживает, что его выставили из зала. Закрыто на ремонт, говорят им. Мсье Байи сохраняет серьезность среди сардонических смешков, летний дождь стекает с полей его шляпы. Рядом его ученый коллега доктор Гильотен. — Что скажете насчет зала для игры в мяч? Те, кто слышит его слова, удивленно таращатся на председателя. — Там не заперто. Я понимаю, места не слишком много, но… У кого-нибудь есть предложение получше? В зале для игры в мяч они ставят Байи на стол. Приносят клятву не расходиться, пока не дадут Франции конституцию. От избытка чувств ученый принимает античную позу. В общем и целом картина, достойная Рима. — Посмотрим, как они будут проявлять солидарность, когда на них двинут войска, — говорит граф де Мирабо. Тремя днями позже, когда депутаты на прежнем месте, король посещает заседание. Сбивчивым нерешительным голосом он аннулирует их решения. Король самолично предложит им программу реформ, только он, и никто другой. Перед ним в молчании чернеют сюртуки, белеют галстуки, маячат каменные лица: депутаты сидят словно памятники. Он велит им разойтись и, пытаясь сохранить хоть какое-то величие, удаляется вместе со свитой. Мирабо вскакивает. Он должен поддерживать свой славный образ, потому граф оглядывается в поисках стенографистов и газетчиков. Вмешивается главный церемониймейстер: не соблаговолят ли они разойтись, как велел король? Мирабо: — Если вам велено выставить нас из этого зала, вам следует запастись приказом о применении силы. Мы отступим только перед остриями штыков. Король может приговорить нас к смерти, так скажите ему, что мы готовы умереть, но не разойдемся, прежде чем примем конституцию. И тихо добавляет соседу: — Если они появятся, смываемся. На мгновение все умолкают: циники, клеветники, любители ворошить прошлое. Депутаты разражаются восторженными аплодисментами. Позже они расступятся, давая графу проход и созерцая невидимый лавровый венок, украшающий непослушную шевелюру. — Ничего нового, Камиль, — сказал издатель Моморо. — Я это публикую, и мы оба оказываемся в Бастилии. Нет смысла снова переделывать, если каждая новая версия радикальнее предыдущей. Камиль вздохнул и забрал рукопись. — До встречи. Возможно. Утром на Новом мосту женщина предложила ему погадать. Всё как обычно: богатство, власть, успех в сердечных делах. Но когда он спросил, суждена ли ему долгая жизнь, она снова взглянула на его ладонь и вернула деньги. Д’Антон сидел в конторе, перед ним высилась стопка бумаг. — Вечером приходите послушать мое выступление в суде, — пригласил он Камиля. — Я собираюсь втоптать в грязь вашего дружка Перрена. — Вы способны испытывать злобу к кому-нибудь, кроме тех, с кем судитесь? — Злобу? — удивился д’Антон. — Это не злоба. Я в прекрасных отношениях с Перреном. Хотя и не в таких доверительных, как вы. — Не понимаю, неужели вас занимают эти мелкие дрязги? — Видите ли, — медленно сказал д’Антон, — я должен зарабатывать на хлеб. Мне хотелось бы съездить в Версаль и посмотреть, что там творится. Вместо этого ровно в два я буду иметь удовольствие лицезреть мэтра Перрена и пререкающихся истцов с ответчиками. — Жорж-Жак, чего вы хотите? Д’Антон усмехнулся: — Чего я всегда хотел? — Денег. Хорошо. Я раздобуду вам денег. Кафе «Фуа». Заседает патриотическое общество Пале-Рояля. Новости из Версаля приходят каждые полчаса. Священники массово переходят на сторону третьего сословия. По слухам, завтра к ним присоединятся пятьдесят дворян во главе с герцогом Орлеанским. К радости патриотического общества установлено, что имел место заговор крупных спекулянтов. Народ морили голодом, чтобы добиться послушания. Стоит ли этому удивляться — каждый день цена на хлеб растет. Король отозвал войска с границы, и теперь тысячи и тысячи немецких наемников маршируют в столицу. Впрочем, сейчас главная опасность — разбойники, как их называют. Они прячутся за городскими стенами и, несмотря на предосторожности, проникают внутрь каждую ночь. Они бежали из бедных провинций, от полей, опустошенных ливнем и суровыми зимами. Голодные и ожесточившиеся, они крадутся по улицам, словно пророки, в руках узловатые палки, ребра просвечивают сквозь лохмотья. Женщины больше не выходят из дому без сопровождающих. Ремесленники вооружают подмастерьев черенками от мотыг. Лавочники переставляют засовы покрепче. Служанки стоят в хлебных очередях, пряча в фартуках кухонные ножи. То, что разбойники тоже полезны, способны понять немногие — патриотическое общество Пале-Рояля. — Так в Гизе слышали о ваших деяниях? — спросил Камиля Фрерон. — Да, отец завалил меня предостережениями. А вот еще одно письмо. Он протянул Фрерону письмо от то ли родственника, то ли нет — Антуана Сен-Жюста, знаменитого малолетнего преступника из Нуайона. — Прочтите, — сказал Камиль. — Можете вслух. Фрерон взял письмо. Прошла минута, какой дурной почерк. — Почему бы вам самому его не прочесть? Камиль мотнул головой. Маленькие помещения не для него. (Почему нет? Лицо Фабра, который перед рассветом становится буйным, нависает над ним. Почему это сложнее, чем говорить перед толпой? Как такое возможно?) — Хорошо, давайте, — согласился Фрерон. Чем труднее Камилю даются обыденные дела, тем лучше для него, Фрерона. В письме содержались важные новости: по всей Пикардии прокатились волнения, на улицы вышли толпы, дома горят, мельники и землевладельцы опасаются за свою жизнь. В каждой строчке сквозила с трудом подавляемая радость. — Я с нетерпением жду встречи с вашим кузеном! Судя по письму, он тихий и миролюбивый юноша, — сказал Фабр. — А отец даже не упоминает об этом. — Камиль забрал письмо. — Вы думаете, Антуан преувеличивает? — Он нахмурился. — Господи, его правописание оставляет желать лучшего… Он так страстно хочет, чтобы события развивались, только этим и дышит… Странная пунктуация, злоупотребляет прописными… Я думаю сходить в Ле-Аль, поговорить с рыночными торговцами. — Еще одна из ваших плохих привычек, Камиль? — спросил Фабр. — Они там все пикардийцы. — Фрерон потрогал маленький пистолет в кармане сюртука. — Скажите им, что Париж в них нуждается. Скажите, пусть выходят на улицы. — Но Антуан меня поражает, — сказал Камиль. — Пока вы сидите тут, привычно оплакивая чрезмерное насилие, кровь этих торговцев для него словно… — Молоко и мед, — промолвил Фабр. — Как и для вас, Камиль. Июль — ваша земля обетованная. Глава 7 Время убивать (1789) Третье июля 1789 года: комендант Бастилии де Лоне министру господину де Вильдею: