Двери будут открыты с пяти тридцати, начало ровно в шесть тридцать Новый памфлет Камиля вышел в сентябре. Он назывался: «Речь Фонаря к парижанам», эпиграф был взят из евангелиста Матфея: «Qui male agit odit Lucem»[15]. В вольном авторском переводе: «Негодяи ненавидят Фонарь». Железная виселица на Гревской площади заявляла, что готова принять новый груз. Намекала на известные имена. Имени автора не было, памфлет был подписан: «Прокурор Фонаря». Антуанетте в Версале хватило первых двух страниц. — В былые времена, — сказала она Людовику, — автор этого надолго угодил бы за решетку. Король поднял глаза от учебника по географии. — Думаю, нужно посоветоваться с Лафайетом. — Вы в своем уме? — холодно спросила его жена. В чрезвычайных обстоятельствах супруги вернулись к привычной манере общения. — Маркиз — наш заклятый враг. Это он платит негодяям, которые нас порочат. — Это дело рук герцога, — тихо промолвил король, которому было трудно даже произносить имя Филиппа. «Наш красный кузен», называла его королева. — Кто из них опаснее? Они задумались. Королева полагала, что Лафайет. Лафайет прочел памфлет, бормоча себе под нос. Передал памфлет мэру Байи. — Это слишком опасно, — сказал мэр. — Согласен. — Я имею в виду, арестовать его слишком опасно. Кордельеры, вы понимаете. Он переезжает в их округ. — При всем моем уважении, мсье Байи, это крамольное сочинение. — Я только хочу напомнить вам, генерал, что в прошлом месяце положение было критическим. Маркиз Сент-Юрюж прислал мне открытое письмо, в котором призывал выступить против королевского вето, или со мной расправятся без суда. Когда его арестовали, кордельеры подняли такой шум, что я счел за лучшее его отпустить. Мне самому все это не по душе, но деваться некуда. Весь округ настроен воинственно. Вы знаете некоего Дантона, председателя кордельеров? — Знаю, — сказал Лафайет. — Еще бы не знать. Байи покачал головой. — Мы должны вести себя осмотрительнее. Мы не справимся с новыми мятежами. Ни в коем случае нельзя создавать мучеников. — Вынужден признать, — сказал Лафайет, — в ваших словах есть смысл. Если тех, кому угрожает Демулен, завтра утром вздернут на виселице, это не будет избиением младенцев. Посему мы бездействуем. Но скоро нам придется что-то решать, иначе нас обвинят в потакании толпе. — И что вы предлагаете? — О, мне хотелось бы… — Лафайет закрыл глаза. — Я послал бы за реку трех-четырех дюжих молодцов, велев им оставить от господина прокурора алое пятно на стене. — Мой дорогой маркиз! — Вы же знаете, я этого не одобряю, — с горечью промолвил Лафайет. — Однако порой мне хочется отбросить благородные манеры. И я спрашиваю себя, так ли хороши цивилизованные методы в обращении с такими людьми? — Вы образец благородства, — твердо сказал мэр. — Это знают все. — Вся вселенная, сказал бы он, если бы не был астрономом. — Почему с кордельерами столько хлопот? — спросил Лафайет. — Этот Дантон, этот недоносок Марат, а теперь еще этот… — Он показал на памфлет. — Кстати, в Версале он живет у Мирабо, и это кое-что говорит нам о самом Мирабо. — Я это запомню, — мягко сказал мэр. — Кстати, с литературной точки зрения памфлет превосходен. — Не говорите мне о литературе, — сказал Лафайет, думая о трупе Бертье и кишках, выпавших из распоротого живота. Он постучал пальцем по памфлету. — Вы знаете этого Камиля Демулена? Вы хоть раз его видели? Выпускник адвокатской школы. Никогда не держал в руках ничего опаснее перочинного ножа. — Он изумленно потряс головой. — Откуда они берутся, эти люди? Они же девственники. Они никогда не нюхали пороха. Никогда не охотились. Не убивали зверей, не говоря о людях. Но они жаждут крови. — До тех пор, пока их не заставляют убивать собственными руками, — сказал мэр. Он не забыл разрезанное сердце на своем столе, дрожащий шмат мяса. В Гизе. — Как мне теперь ходить по улицам с поднятой головой? — риторически вопрошал Жан-Николя. — А хуже всего, что он убежден, будто я должен им гордиться. Пишет, что его имя у всех на устах и каждый вечер он обедает с аристократами. — Хорошо хоть обедает, — заметила мадам Демулен, удивившись своим словам. Ей было несвойственно в открытую проявлять материнские чувства. Камиль никогда не отличался хорошим аппетитом. — Я не знаю, как мне смотреть в глаза Годарам. Все уже знают. Хотя бы Роз-Флер не придется жалеть, что она ему отказала. — Как мало ты смыслишь в женщинах! — сказала его жена. Роз-Флер Годар держала памфлет на столике для шитья и цитировала по поводу и без, чтобы позлить своего нового жениха мсье Таррье де Тайлана. Дантон прочел памфлет и протянул Габриэль. — Прочти, — сказал он. — Скоро этот памфлет будет у всех на устах. Габриэль осилила половину. Рассуждала она так: ей и без того приходится в некотором роде делить кров с Камилем, и лучше не задумываться о его взглядах. Она стала спокойней: жила день за днем, словно слепая в новом доме. Никогда не спрашивала Жоржа, что происходит на собраниях кордельеров. Когда за столом появлялось новое лицо, просто ставила тарелку и старалась поддержать разговор. Габриэль снова была беременна. Никто не требовал от нее многого. Никто не требовал, чтобы она забивала голову текущим положением нации. Знаменитый литератор Мерсье ввел Камиля в салоны Парижа и Версаля. — Пройдет двадцать лет, — предрекал Мерсье, — и он прославится как писатель. Двадцать лет? Камиль не собирался ждать и двадцати минут. Каждую минуту его настроение на этих собраниях менялось: от воодушевления до чувства, что он занимает не свое место. Хозяйки салонов, которые приложили столько усилий, чтобы его заполучить, зачастую делали вид, будто видят его впервые. Предполагалось, что сведения о нем должны медленно просачиваться среди гостей, чтобы тот, кто захочет уйти, мог сделать это, не устраивая сцен. И все-таки он был им нужен, хозяйки салонов ценили трепет и эпатаж. Гулять так с сердцем… Головные боли вернулись, — вероятно, он слишком часто мотал головой, откидывая волосы со лба. Объединяло все эти собрания то, что самому Камилю обычно не давали раскрыть рта. Говорили другие. Говорили о нем. Вечер пятницы, дом графини де Богарне: молодые поэты, которые без устали льстят хозяйке, представительные богатые креолы. Просторные комнаты сияли: серебро и бледно-синий. Фанни де Богарне жестом собственницы взяла его под руку — до сих пор никто не желал предъявлять на него права. — Его зовут Артур Дийон, — прошептала она. — Вы не знакомы? Сын одиннадцатого виконта Дийона, депутат Национального собрания от Мартиники. Касание, шепот, шелест шелков: — Генерал Дийон, у меня для вас кое-что занятное. Дийон обернулся. Сорокалетний обладатель на редкость утонченной и благородной внешности, он был почти карикатурой на аристократа: тонкий нос с горбинкой, узкие алые губы. — Фонарный прокурор, — шепнула Фанни. — Только никому не говорите. Не всё сразу. Дийон окинул его взглядом: — Дьявол, никогда бы не подумал, что вы такой. В облачке духов Фанни скользнула в сторону. Генерал не мог оторвать взгляда от Камиля. — Времена меняются, и мы вместе с ними, — произнес он на латыни и положил руку на плечо Камилю, беря его под свое покровительство. — Идемте, представлю вас жене. Лаура Дийон возлежала на кушетке. Белое муслиновое платье, шитое серебром, на голове серебристый тюрбан из тончайшего газа. Она предавалась любимому занятию — грызла огарок восковой свечи, который повсюду таскала с собой. — Дорогая моя, — сказал Дийон, — это Фонарный прокурор. Лаура слегка раздраженно шевельнулась: — Кто? — Тот самый, кто стал зачинщиком волнений перед падением Бастилии. Тот, благодаря кому режут головы и вздергивают на виселицу. — А. — Лаура подняла глаза. Сверкнули кольца серебряных серег. Прекрасные глаза скользнули по Камилю. — Хорошенький, — сказала она. Артур усмехнулся: — Моя жена не увлекается политикой. Лаура отлепила от нежной губы кусочек воска, вздохнула, рассеянно приласкала ленточку на шее: — Приходите к нам ужинать. Когда Дийон увлек его обратно в центр комнаты, Камиль увидел себя со стороны: свое бледное смуглое лицо с резкими чертами. Часы пробили одиннадцать.