Уильям Огастес Майлз, анализируя ситуацию для правительства его (британского) величества: Этот человек, о котором в Национальном собрании невысокого мнения… скоро себя покажет. Он решителен, строгих принципов, скромен, воспитан, одевается сдержанно, определенно не берет взяток, презирает богатство и совершенно лишен легкости и непостоянства, свойственного французам. Ничего из того, что мог бы дать ему король… не заставит его отказаться от своих целей. Я внимательно наблюдаю за ним каждый вечер. Он безусловно заслуживает внимания и с каждым часом набирает вес, однако, как ни странно, Национальное собрание его не ценит, считая пустым местом. Когда я сказал, что скоро он получит власть и будет править миллионами, меня подняли на смех. В начале года Люсиль познакомили с Мирабо. Ей никогда не забыть этого человека, который с гордым видом стоял на дорогом персидском ковре посреди чудовищно безвкусной комнаты. Узкогубый, покрытый шрамами, массивный. Он пристально всматривался в Люсиль. — Кажется, ваш отец государственный служащий, — промолвил граф. — Затем приблизил лицо и одарил ее плотоядным взглядом: — Вы пришли оба? Казалось, Мирабо обладал способностью присваивать себе весь воздух в комнате. Хуже того, он присвоил способность Камиля связно соображать. Удивительно, что Камиль мог так обманываться. Конечно, Мирабо не состоит на содержании у двора. Это все клевета и наветы. Конечно, Мирабо истинный патриот. Когда Камиль не смог больше сохранять эти иллюзии, он чуть не наложил на себя руки. В ту неделю он почти забросил газету. — Макс его предупреждал, — сказала Адель, — но он не слушал. Мирабо назвал эту необразованную австриячку «великой и благородной женщиной». Тем не менее для толпы он божество. Лишнее доказательство того, что толпу легко обвести вокруг пальца. Клод закрыл руками лицо: — Должны ли мы каждый день, каждый час выслушивать в собственном доме богохульства и крамолу из уст молодых женщин? — Мне кажется, — заметила Люсиль, — у Мирабо могут быть свои причины договариваться со двором. Однако теперь он утратил доверие патриотов. — Причины? Деньги — вот и причина, а еще жажда власти. Он хочет спасти монархию, чтобы король с королевой были его должниками. — Спасти монархию? — спросил Клод. — От чего? От кого? — Отец, Людовик попросил Национальное собрание выделить на содержание королевской семьи двадцать пять миллионов, и эти раболепствующие идиоты согласились. Тебе известно положение дел в стране. Они хотят высосать из народа последние соки. Сам подумай, сколько это продлится? Клод всматривался в дочерей, пытаясь разглядеть девочек, которыми они были когда-то. — Но если не король, не Лафайет, не Мирабо, не министры — которых вы тоже не одобряете, — кто будет управлять страной? Сестры переглянулись. — Наши друзья, — ответили они. Камиль набросился на Мирабо в печати. Он не подозревал, что способен вызвать в себе такую ярость. Однако он вызвал ее: обида бурлит в крови, гнев слаще пищи. Некоторое время граф продолжал поддерживать Камиля, защищая от правых, которые пытались заткнуть ему рот. «Мой бедный Камиль», называл его Мирабо. Со временем граф перейдет в стан его врагов. — Я истинный христианин, — говорил Камиль. — Я люблю своих врагов. Разве не враги его сформировали? Он читает в их глазах свою цель. Отдалившись от Мирабо, Камиль сблизился с Робеспьером. Жизнь изменилась — теперь вечерами бумаги шуршали по столу, молчание прерывалось тихим бормотанием, когда кому-нибудь требовалось что-то уточнить, скрипели перья, тикали часы. Чтобы общаться с Робеспьером, Камилю пришлось примерить степенность, словно зимний плащ. — Он воплощает в себе все то, чем должен был быть я, — говорил он Люсиль. — Максу все равно: поражение или успех. Ему безразличны чужие суждения. Если он чувствует, что прав, больше ничего не надо. Он один из немногих, один из тех редких людей, кто доверяет только собственной совести. Впрочем, днем раньше Дантон заметил ей: — Молодой Максимилиан слишком хорош, чтобы быть настоящим. Я не могу его понять. В любом случае он никогда не обольщался насчет Мирабо. Что бы вы ни думали о депутате Робеспьере, приходилось признать, он почти всегда оказывается прав. В мае Теруань покинула Париж. Денег у нее не было, и ей надоело, что роялистские газеты называют ее проституткой. Один за другим на свет извлекали мутные слои ее прошлого. Жизнь в Лондоне с нищим милордом. Более выгодные отношения с маркизом де Персеном. Сожительство в Генуе с итальянским певцом. Первые глупые недели в Париже, когда она представлялась графиней де Кампинадо, знатной итальянкой, переживающей не лучшие времена. Ничего криминального, ничего чрезмерного: она совершала поступки, на которые способен каждый, если придет нужда. Однако прошлое делало ее уязвимой для насмешек и оскорблений. Чья жизнь, спрашивала она себя, собирая вещи, выдержит столь пристальное внимание? Анна думала вернуться через несколько месяцев, когда газеты найдут другие объекты для зубоскальства. После нее осталась брешь. Все привыкли, что ее фигура мелькает в Школе верховой езды, где она разгуливала по галерее для публики в алом мундире и в окружении почитателей, или в Пале-Рояле с пистолетом за пазухой. Из Льежа сообщили, что Теруань исчезла. Ее брат думал, что она сбежала с любовником, но вскоре распространились слухи, что Анну похитили австрияки. Одна надежда, сказала Люсиль, что они не отпустят ее скоро. Она ревновала к Теруань. По какому праву та изображала мужчину, являясь в клуб кордельеров и требуя предоставить ей трибуну? Ее поведение выводило Дантона из себя. Забавно было наблюдать за его яростью. Ему нравились женщины, которых он встречал за ужином у герцога: Агнес де Бюффон, которая одаривала его нелепыми томными взглядами, и белокурая англичанка Грейс Эллиот с ее таинственными политическими связями и механическим кокетством. Люсиль бывала у герцога и наблюдала за Дантоном. Она надеялась, Дантон понимает, что происходит, понимает, что Лакло его подставляет, подсовывая ему этих женщин. Саму сводню, Фелисите, Лакло оставлял Камилю. Камиль любил поддержать умную беседу с дамами. Одно из его извращений, говорил Дантон. Этим летом школьный приятель Камиля Луи Сюло приехал в Париж. Он вышел из-под ареста в Пикардии, куда угодил за крамольные антиконституционные сочинения. В отличие от Камиля, Луи исповедовал иную разновидность крамолы — он был большим роялистом, чем сам король. Его оправдали. В ночь после встречи они с Камилем проспорили до рассвета. Это был славный спор: отточенные, высокоученые аргументы под святым покровительством Вольтера. — Я должен держать Луи подальше от Робеспьера, — сказал Камиль Люсиль. — Луи — один из лучших людей на свете, но боюсь, Макс его не оценит. Луи благороден, думала Люсиль. Он был напорист, осанист, энергичен. Скоро его талантам нашлось применение — Луи вошел в редакционную коллегию скандального роялистского листка, именуемого «Деяния апостолов». Депутаты, исповедующие левые убеждения, называли себя «апостолами свободы», и Луи решил, что такая напыщенность заслуживает наказания. Кто оплачивал листок? Шайка старых распутников и попов-расстриг, утверждали патриоты, которым утерли нос. Кому вообще могло прийти в голову такое писать? «Деяния» устраивали «евангелические обеды» в ресторане «Мэ» и у Бренвилье, где сплетничали и замышляли следующие выпуски. Они станут приглашать и опаивать противников, чтобы их разговорить. Камиль знал, как вести себя в таких обстоятельствах: уступить там, уступить тут, славное времечко, проведенное за счет дураков и зануд, которые пытаются занять золотую середину. Даже остроумие, в котором не было нужды в «Революциях», в «Деяниях» пришлось ко двору. — Дорогой Камиль, — восклицал Луи, — если бы вы согласились попытать счастья в нашей газете! Однажды мы непременно сойдемся во взглядах. Выбросьте из головы вашу свободу, равенство и братство. Знаете, каков наш манифест? «Свобода, веселье, королевская демократия». Если вдуматься, мы хотим того же — сделать людей счастливыми. Какой смысл в революции, если от нее вытягиваются лица? Какой смысл в революции, которую совершают жалкие людишки в крохотных комнатках? Свобода, веселье, королевская демократия. Дамы из семьи Дюплесси заказывают платья на осень тысяча семьсот девяностого года. Черные шелка с алыми кушаками, приталенные распашные курточки с трехцветным кантом, чтобы посещать премьеры, званые ужины и вечера. Чтобы знакомиться с новыми людьми… Впрочем, лето еще не кончилось, когда в Париж прибыл Антуан Сен-Жюст. Люсиль жаждала с ним познакомиться. Она слышала рассказы, как он украл фамильное серебро и за две недели прокутил вырученные деньги. Она подозревала, что этот человек придется ей по вкусу. Сен-Жюсту исполнилось двадцать два. Истории с украденным серебром было три года. Что, если Камиль ее выдумал? Не могут люди так меняться. Люсиль подняла глаза — Сен-Жюст был высокого роста — и отметила восхитительное равнодушие на его лице. Их представили друг другу, и, судя по взгляду Сен-Жюста, она не произвела на него ни малейшего впечатления. Пришел он вместе с Робеспьером, — вероятно, ранее они состояли в переписке. Как странно, подумала Люсиль, обычно мужчины сбивались с ног, чтобы заслужить ее благосклонность. Впрочем, это ее только раззадорило: хоть какая-то новизна. Сен-Жюст был красив. Бархатные глаза, сонная улыбка и манера с аккуратностью перемещать свое тело в пространстве, свойственная крупным людям. Светлая кожа и темно-каштановые волосы — если и был в нем недостаток, то лишь слишком длинный подбородок. Это лишает его неуместной миловидности, подумала Люсиль, однако в некоторых ракурсах придает лицу странную тяжеловесность. С ней, как всегда, был Камиль, который пребывал в опасном состоянии духа — он был насмешлив и рвался в драку. — Все еще пишете стихи? — спросил он. В прошлом году Сен-Жюст опубликовал эпическую поэму, которую прислал Камилю в надежде получить его одобрение: поэму бесконечную, яростную, слегка непристойную. — А что? Вы станете их читать? — с живостью спросил Сен-Жюст. Камиль медленно мотнул головой: — Пытки запрещены. Сен-Жюст скривил губы: — Вижу, вас оскорбила моя поэма. Вы сочли ее порнографической. — Увы, нет, а было бы неплохо, — рассмеялся Камиль. Их глаза встретились. Сен-Жюст сказал: — Моя поэма посвящена важным темам. Думаете, стал бы я напрасно тратить время? — Почем мне знать, — ответил Камиль, — стали бы или нет. У Люси пересохло во рту. Она наблюдала, как двое мужчин смотрят друг на друга: вялый, покорный Сен-Жюст в ожидании чужого суждения, и нервный, напористый Камиль с горящим взором. Поэма тут ни при чем, подумала Люсиль. Робеспьер выглядел встревоженным. — Ты слишком суров, Камиль, — заметил он. — Наверняка у его поэмы есть свои достоинства. — Ни единого, — ответил Камиль. — Впрочем, если пожелаете, Антуан, я пришлю вам образцы моего раннего творчества, и вы сможете посмеяться над ними на досуге. Вероятно, вы пишете стихи лучше меня и определенно станете лучшим политиком. Вы умеете держать себя в руках. Вы могли бы ударить меня, но не стали. Лицо Сен-Жюста потемнело — этого нельзя было не заметить. — Я оскорбил вас? — В тоне Камиля прозвучало раскаяние. — Глубоко, — улыбнулся Сен-Жюст. — Я оскорблен до глубины души. Ведь вы единственное живое существо на свете, одобрения которого я жажду. Вы, без кого не обходится ни один званый аристократический обед! Сен-Жюст отвернулся и заговорил с Робеспьером. — Почему ты был так недобр к нему? — прошептала Люсиль. — Я всегда добр к друзьям. Но он обращался к редактору, не к другу. Хотел, чтобы я опубликовал похвалу его таланту. Спрашивал профессионального мнения, а не частного. Вот и получил по заслугам. — Я думала, он тебе нравится. — Я против него ничего не имею. Антуан изменился. Раньше он устраивал безумные авантюры и влипал в неприятности с женщинами. Но посмотри на этого юношу сейчас — как он важничает. Жаль, что его не видит Луи Сюло, вот прекрасный образчик убогого революционера. Называет себя республиканцем. Не хотел бы я жить в его республике. — Возможно, он бы тебе не позволил. Позднее Люсиль услышала, как Сен-Жюст заметил Робеспьеру: — Он такой легкомысленный. Люсиль задумалась над этим определением. Оно отзывалось в ней веселыми летними пикниками, праздными театральными вечеринками с шампанским: суматошные разгоряченные актрисы, еще не снявшие грим, вижу-вижу, вы влюблены, он такой красавчик, надеюсь, вы будете счастливы. Легкомысленный. Никогда раньше ей не доводилось слышать, чтобы это слово произносили с осуждением, презрением и угрозой. В этом году Национальное собрание сделало епископов и священников государственными чиновниками, которые получают жалованье, избираются и должны присягнуть новой конституции. Некоторые считали ошибкой ставить священников перед суровым выбором — отказаться было опасно. Все соглашались (в крошечном салоне ее матери), что религиозный конфликт — худшее, что может случиться с нацией. Время от времени мать сетовала на перемены.