— Вскоре жизнь станет такой прозаичной, — жаловалась она. — Конституция, надменность и квакерские шляпы. — А чего бы вам хотелось, дорогая моя? — спрашивал Дантон. — Плюмажей и роковых страстей в Школе верховой езды? Хаоса вокруг мэрии? Любви и смерти? — Ах, не смейтесь. Наши романтические представления растоптаны. Свершилась революция, дух Руссо обрел плоть, и мы думали… — А оказалось, революция — это мсье Робеспьер с его слабым зрением и провинциальным акцентом. — И люди, обсуждающие банковские счета. — Кто насплетничал вам о моих делах? — Стены и воротные столбы, мсье Дантон. — Аннетта замялась, коснулась его руки. — Расскажите мне что-нибудь. Вам не нравится Макс? — Не нравится? — Он вроде бы удивился. — Ничего подобного. При нем мне порой бывает не по себе, не стану отрицать. Он требует от людей слишком многого. А вы, его будущая теща, способны соответствовать его высоким стандартам? — Ах, ничего еще не определено. — Адель не может решиться? — Вопрос не был задан. — Значит, это то, что называют взаимопониманием, — сказал Дантон. — Не знаю, считает ли Макс, что сделал ей предложение. Впрочем, нет, мне лучше об этом не высказываться. Не поднимайте так брови. Откуда обыкновенной женщине знать, что на уме у депутата? — Нет больше обыкновенных женщин. На прошлой неделе на меня налетели ваши потенциальные зятья. Мне было сказано, что женщины во всем равны мужчинам. Им не хватает только равных возможностей. — Да, — сказала Аннетта. — Эти идеи проталкивает самоуверенная девчонка Луиза Робер, которая не сознает, что затеяла. Не понимаю, зачем мужчины доказывают, что женщины им равны? Это противоречит их интересам. — Только не интересам Робеспьера. Камиль говорит, что мы предоставим женщинам избирательное право. Вскоре мы увидим их в Школе верховой езды в черных шляпах, с папками под мышкой, бубнящими о системе налогообложения. — И жизнь станет еще прозаичнее. — Не волнуйтесь, — сказал он. — Возможно, все наши грязные маленькие трагедии еще впереди. Так есть ли у революции философия, размышляла Люсиль, есть ли у нее будущее? Робеспьера она спросить не осмеливалась — иначе он весь вечер вещал бы про Общую волю. Камиль разразился бы содержательной и логически безупречной двухчасовой лекцией о Римской республике. Поэтому Люсиль спросила Дантона. — Конечно, у нее есть философия, — серьезно ответил он. — Хватай, что можешь, и беги, пока не отняли. Декабрь 1790 года. Клод изменил свое решение. Это случилось в зловещий декабрьский день, когда чугунные, набухшие снегом облака цеплялись за городские крыши и дымоходы. — Я больше не в силах этого выносить, — заявил он. — Пусть женятся, пока не довели меня до могилы. Угрозы, слезы, обещания, ультиматумы… еще один такой год, да что там, еще одну такую неделю я просто не переживу. Мне следовало проявить твердость раньше, теперь уже поздно. Мы должны сохранить лицо, Аннетта. И Аннетта пошла к дочери. Люсиль что-то писала. Она резко и виновато вскинула глаза и закрыла рукой написанное. На странице растекалось чернильное пятно. Услышав новость, Люсиль уставилась на мать расширенными изумленными глазами. — Так просто? — прошептала она. — Клод просто изменил свое решение, и теперь все пойдет хорошо? А я думала, этому не будет конца. Она отвернулась, заплакала, положила голову на стол, позволив слезам размывать запретные слова в дневнике: пусть пропитают солью ее фразы, пусть увлажнят буквы. — Какое облегчение, — промолвила Люсиль. — Какое облегчение. Мать положила руки ей на плечи и мстительно ущипнула. — Итак, ты получила то, что хотела, поэтому не смей больше заглядываться на мсье Дантона. Отныне ты должна вести себя прилично. — Я буду совершенством. — Люсиль выпрямилась. — Скажи, пусть всё устроят. — Она вытерла щеки тыльной стороной ладони. — Я выхожу замуж немедленно. — Сейчас? Подумай, что скажут люди. И, кроме того, сейчас пост. Нельзя жениться в пост. — Мы получим разрешение. А люди пусть говорят что хотят, мне все равно. Я не могу повлиять на их мысли. Люсиль вскочила. Казалось, она больше не в состоянии удерживать себя в рамках приличий. Она бросилась бегать по дому, смеясь и плача, хлопая дверями. Появился Камиль. Он выглядел растерянным. — Почему у нее чернила на лбу? — спросил он. — Можете считать это вторым крещением, — ответила Аннетта. — Или вашим республиканским миропомазанием. К тому же, дорогой мой, в вашей жизни и без того слишком много чернил. Чернильное пятно было также на манжете Камиля. У него был вид человека, который написал передовицу и беспокоится, чтобы наборщик ее не испортил. Однажды он назвал Марата «апостолом свободы», а напечатали «супостатом». И Марат явился в редакцию, кипя от ярости… — Постойте, мадам Дюплесси, вы уверены? — спросил Камиль. — Со мной никогда не случалось ничего хорошего. Это не может быть недоразумением? Вроде опечатки? Перед мысленным взором Аннетты мелькали картины — она пыталась прогнать их, но ничего не могла с собой поделать. Как взлетела ее юбка, когда она бросилась к нему через комнату, сказать, чтобы он убирался из ее жизни. Как стучал дождь по стеклам. И поцелуй, который длился десять секунд, и, не войди в гостиную Люсиль, кончился бы запертой дверью и недостойным наслаждением на кушетке. Она смотрела на ту самую кушетку, обитую синим бархатом, который за эти годы успел потускнеть. — Аннетта, — спросил Клод, — ты рассержена? — Нет, дорогой мой, — ответила она. — Сегодня замечательный день. — Правда? Ну, раз ты так считаешь. О женщины! — нежно промолвил он, взглянув на Камиля в поисках поддержки. Тот одарил его холодным взглядом. Снова я сказал что-то не то, подумал Клод, снова забыл про его убеждения. — Кажется, Люсиль совсем потеряла голову. Надеюсь… — Клод подошел к Камилю и вроде бы хотел потрепать его по плечу, но рука застыла в воздухе и упала. — Надеюсь, вы будете счастливы. Аннетта сказала: — Камиль, дорогой, у вас чудесные комнаты, но, полагаю, вы переберетесь в квартиру побольше? Вам потребуется мебель — не хотите взять эту кушетку? Я знаю, вы всегда ею восхищались. Камиль опустил глаза: — Восхищался? Аннетта, я мечтал о ней. — Я попрошу ее перетянуть. — Пожалуйста, не стоит, — сказал Камиль. — Оставьте как есть. Клод выглядел слегка смущенным. — Что ж, пожалуй, если хотите поговорить о мебели, я вас оставлю. — Он любезно улыбнулся. — Должен сказать, мой дорогой мальчик, вы не перестаете меня удивлять. Герцог Орлеанский: — Неужели? Разве это не чудесно? Лучшая новость за последнее время! Несколько месяцев назад Люсиль предстала перед придирчивым герцогским взором и прошла проверку. В ней есть стиль, она похожа на англичанку, наверняка будет прелестно смотреться в седле. Этот поворот головы, этот гибкий стан, я сделаю молодоженам хороший подарок, решил герцог. — Лакло, что там с этим запущенным домом на углу, тем, что с садом и двенадцатью спальнями? — Отлично, — сказал Камиль. — Не дождусь, что скажет отец. Жить в этом прекрасном доме! А сколько там комнат для кушеток! Аннетта схватилась за голову. — Иногда я теряю надежду, — сказала она. — Что было бы с вами, если бы столько людей за вами не приглядывали? Камиль, как вы можете принять от герцога дом, если это самая явная, самая осязаемая взятка из всех, что вы когда-либо получали? Вам не кажется, что это вас скомпрометирует? Думаете, роялистская пресса будет молчать? — Едва ли, — сказал Камиль. Аннетта вздохнула: — Лучше попросите у него наличные. А что касается домов и прочего, взгляните сюда. — Она развернула план имения в Бур-ла-Рен. — Я сделала наброски домика, который собираюсь для вас построить. Здесь, — она показала, — в конце липовой аллеи. — Зачем? — Затем что я ценю свой отдых и не намерена смотреть, как вы с Клодом пытаетесь уязвить друг друга или храните многозначи- тельное молчание. Все равно что проводить выходные в чистилище. — Она склонилась над набросками. — Мне всегда хотелось построить прелестный маленький домик. Возможно, в своем любительском рвении я что-то упустила, но не беспокойтесь, про спальню я не забыла. И не надейтесь, одних вас надолго не оставят. Я буду навещать вас, когда мне придет охота. Она улыбнулась. Каким неуверенным в себе он выглядел. Камиль метался между страхом и радостью. Следующие несколько лет скучать нам не придется, подумала Аннетта. У Камиля были удивительные глаза: серые, почти черные, самого темного оттенка, какой можно вообразить, их радужка почти поглотила зрачок. Кажется, теперь они смотрели в будущее.