— Дантон, они сбежали. Король, его жена, сестра, дофин, вся чертова семейка. Дантон подскочил и сел на кровати. Сна не было ни в одном глазу — возможно, он не спал вовсе? — Лафайет должен был за ними следить. Либо он продался двору и предал нас, либо он болван, которому нельзя ничего доверить. — Он стукнул Фабра по плечу. — Теперь он в моих руках. Собери мне одежду, милая. — Куда ты? — Сначала к кордельерам — найду Лежандра, пусть собирает людей. Затем в мэрию, а после в Школу верховой езды. — Что, если их не поймают? — спросил Фабр. Дантон провел рукой по щеке: — Какая разница? Достаточно того, что люди узнают об их побеге. Его ответы казались очень продуманными, как будто он готовился заранее. — Вы знали, что затевается побег? Вы хотели, чтобы они сбежали? — спросил Фабр. — В любом случае их схватят. Не пройдет и недели, как их приволокут обратно. Людовик сам виноват. Бедняга, — задумчиво промолвил он. — Порой мне его даже жалко. Грейс Эллиот: «Не сомневаюсь, Лафайет был посвящен в замысел побега, а после, испугавшись, предал их». Жорж-Жак Дантон в клубе кордельеров: «Поддерживая наследственную монархию, Национальное собрание превращает Францию в страну рабов. Давайте раз и навсегда упраздним само имя и назначение монархии, превратим королевство в республику». Александр де Богарне, председатель Национального собрания: «Господа, ночью король бежал. А теперь обратимся к повестке дня». Когда Дантон в сопровождении небольшого вооруженного эскорта прибыл в Школу верховой езды, его приветствовала плотная, раздираемая слухами толпа. — Да здравствует наш отец Дантон! — крикнул кто-то. У него перехватило дух. Позднее на улице Кордельеров появился мсье Лакло. Он пристально всмотрелся в Габриэль, не с вожделением, а словно оценивал ее вероятную полезность. От его взгляда она слегка покраснела и поежилась. В последнее время, подумала она, все замечают, как сильно я располнела. У Лакло вырвался легкий вздох. — Прекрасная погода, мадам Дантон. — Лакло стоял в гостиной, медленно, палец за пальцем, стягивая перчатки, затем поднял глаза на Дантонов. — Нам следует кое-что обсудить, — весело промолвил он. Три часа спустя, натянув перчатки тем же способом, он удалился. Париж без короля. Какой-то остряк повесил на решетке Тюильри объявление: «Сдается внаем». Дантон повсюду вещал о республике. На собрании якобинцев, ежеминутно поправляя сюртук изящными пальцами с обгрызенными ногтями, встал Робеспьер. — Что есть республика? — спросил он. Пусть Дантон уточнит. Максимилиан Робеспьер ничего не принимает на веру. Герцог обрушил кулак на хрупкий столик, инкрустированный узором из роз, лент и фиалок. — Не говори со мной так, словно я трехлетний ребенок, — прорычал он. Фелисите де Жанлис была женщиной терпеливой. Она одарила его легкой улыбкой. Если потребуется, она готова была спорить до вечера. — Национальное собрание попросило тебя занять освободившийся трон, — сказала она. — В этом вся ты, — проревел герцог. — Все уже решено. Нельзя быть такой назойливой. — Не шуми, дорогой. Прежде всего, трон вряд ли освободится. Я слышала, твой кузен завершил свое путешествие и возвращается в Париж. — Вот именно. — Герцог наслаждался собой. — Болван. Позволил себя схватить. За ним послали Барнава и Петиона. Надеюсь, депутат Петион на обратном пути не станет с ним церемониться. В этом Фелисите не сомневалась. — Известно ли тебе, — продолжила она, — что Национальное собрание подготовило новую конституцию, которая ожидает подписи короля. Они — я разумею депутатов — хотят стабильности. Дела зашли так далеко, что люди возжелали возврата к старым добрым порядкам. Возможно, не пройдет и месяца, и Людовика снова посадят на трон. И все пойдет по-прежнему, словно ничего и не было. — Но, черт подери, он сбежал! Хочет править этой страной, а сам удирает! — Им необязательно вменять ему это в вину. — А что тогда вменять? Извини, я человек простой… — А они — нет. Они люди искушенные. В большинстве своем адвокаты. — Никогда не доверял этому племени, — заметил герцог. — Только подумай, дорогой, если Людовик вновь сядет на трон, подумай, как разозлит его, если он узнает, что тебе не терпится занять его место? — Но мне не терпится! Филипп смотрел на Фелисите с удивлением. Чего она добивается? Последние три года, и даже больше, все было подчинено этой цели. Разве не для того, чтобы занять трон, ему приходилось терпеть компанию людей незнатных, которые не охотились и не отличали, где у скаковой лошади перед, где зад? Разве не ради трона он позволил помыкать собой этому Лакло с его рыбьими глазами? Разве не ради короны терпел за своим столом головореза Дантона, который без стеснения строил глазки его нынешней любовнице Агнес и бывшей пассии Грейс? И разве не ради этого он платил, платил, платил без конца? Фелисите закрыла глаза. Осторожнее, подумала она. Выбирай слова, но продолжай говорить: ради спасения нации, ради спасения детей этого человека, которых я вырастила. Ради спасения нашей жизни. — Подумай сам, — сказала она. — Подумай! — взорвался герцог. — Хорошо, ты не доверяешь моим сторонникам. Я и сам доверяю им не больше. Поверь, я знаю им цену. — Сомневаюсь. — Думаешь, я позволю этим мерзавцам подмять под себя герцога Орлеанского? — Филипп, ты не тот человек, которому под силу обуздать их амбиции. Они проглотят тебя целиком, тебя, и твоих детей, и все, что тебе дорого. Ты же не думаешь, что люди, свергнувшие одного короля, остановятся перед тем, чтобы свергнуть другого? Если ты в точности не исполнишь то, что тебе велят, полагаешь, тебя пощадят? В лучшем случае станешь затычкой, пока они не поймут, что больше в тебе не нуждаются, что больше не нуждаются в королях… — Она перевела дыхание. — Вспомни, Филипп, как было до падения Бастилии. Людовик приказывал тебе: поди сюда, поди туда, вернись в Версаль, убирайся вон из Версаля. Ты привык говорить, что твоя жизнь тебе не принадлежит. Ты не знал, что такое свобода. Но стоит тебе сказать, что ты хочешь быть королем, и ты снова ее утратишь. С этого самого дня ты окажешься в темнице. Не в той темнице, где гремят цепи и решетки, — мсье Дантон соорудит для тебя удобную темницу. Темницу с цивильным листом, протоколом и прецедентом, а еще светской жизнью, балетами, маскарадами и даже скачками. — Никогда не любил балет, — сказал герцог. — Такая скука. Фелисите расправила юбку и принялась разглядывать свои руки. Руки женщины выдают ее возраст, подумала она. Они выдают все. Когда-то у нее была надежда. Обещание более справедливого, более честного мира. И никто не трудился ради этого мира усерднее, чем трудилась она. — Тюрьма, — промолвила она. — Тебя обставят и обчистят, а сами тем временем раздерут страну на части. Вот их цель. Он поднял глаза, ее великовозрастное дитя. — Думаешь, они умнее меня? — Намного, дорогой, намного умнее. Теперь герцог отвел глаза. — Я никогда не обольщался относительно своих способностей. — И это делает тебя мудрее прочих. Мудрее, чем полагают эти манипуляторы. Мысль доставила ему удовольствие. Возможно, он еще сумеет их перехитрить? Фелисите говорила так вкрадчиво, словно излагала его собственные соображения. — И что же мне делать? Скажи, Фелисите, умоляю. — Ты должен отмежеваться от них. Очистить свое имя. Не позволять им себя одурачить. — Ты хочешь, чтобы я… — он замялся, — чтобы я пошел в Национальное собрание и сказал, нет, я не хочу садиться на трон, вы могли решить, что хочу, но вы меня неправильно поняли? — Бери бумагу. Садись и пиши, что я тебе продиктую. Она откинулась на спинку кресла. Нужные слова давно были наготове у нее в голове. А я рискую, думала она. Все висит на волоске. Если бы я сумела огородить его от иных мнений, иных влияний, но как это устроить? Мне повезло, что удалось заманить его хотя бы на часок. А теперь нельзя медлить, пока он не передумал. — Подпиши. Всё, готово. Филипп отбросил перо, заляпав чернилами розы, ленты, фиалки. Схватился за голову.