— Лакло меня убьет, — взвыл он. Фелисите заворковала над ним, словно утешала ребенка, у которого болит живот, и забрала у Филиппа листок, чтобы расставить знаки препинания. Когда герцог сообщил Лакло о своем решении, тот еле заметно пожал плечами. — Как пожелаете, милорд, — промолвил он и удалился. Впоследствии он никогда не мог понять, почему назвал герцога на английский манер милордом. В своей комнате он сел лицом к стене и с задумчивым, но кровожадным выражением на лице осушил бутылку коньяка. У Дантона Лакло походил по комнате в поисках удобного кресла, хватаясь за предметы мебели, словно на море в качку. — Терпение, — сказал он. — Сейчас вы услышите нечто очень глубокое. — Я ухожу, — объявил Камиль. Он не хотел выслушивать откровения Лакло. Камиль предпочитал не задумываться об условиях тайных договоренностей между Лакло и Дантоном и хотя знал, что Филиппа приберегали на крайний случай, смириться с таким поворотом нелегко, если человек был так к тебе добр. Всякий раз, когда болваны из кордельеров расхаживали по его квартире, оглашая ее криками, он вспоминал о свадебном подарке с двенадцатью спальнями. Камиль чуть не плакал. — Сядьте, Камиль, — велел Дантон. — Можете остаться, — сказал Лакло, — но держите язык за зубами, иначе я вас убью. — Разумеется, он будет молчать, — ответил Дантон. — Говорите. — Мои рассуждения состоят из трех частей. Первое, Филипп — трусливый болван, у которого мозг размером с горошину. Второе, Фелисите — ничтожная злобная шлюха, от которой тянет блевать. — Допустим, — сказал Дантон. — А третья часть ваших рассуждений? — Государственный переворот, — промолвил Лакло, взглянув на Дантона исподлобья. — Продолжайте. Но не слишком увлекайтесь. — Принудить Филиппа. Пусть осознает, в чем состоит его долг. Поставить его в положение… — Правой рукой он вяло рубанул по воздуху. Дантон стоял над ним. — Что именно вы задумали? — Национальное собрание восстановит Людовика в правах. Он нужен им, чтобы их любимая конституция обрела силу. Потому что они люди короля, Дантон, потому что Барнава, продажного пса, подкупили. Аллитерация. — Он икнул. — А если не подкупили, то соблазняют сейчас, когда он едет в одной карете с австрийской шлюхой. Уверяю вас, даже сегодня они пытаются измыслить самые смехотворные причины побега. Вы видели, какое воззвание выпустил Лафайет: «Враги революции схватили короля»? Они называют это насильственным похищением… — Лакло что было силы стукнул ребром ладони по подлокотнику, — утверждают, что жирного дурня увезли к границе против его воли! Они придумают все, что угодно, лишь бы сохранить лицо. А теперь скажите мне, Дантон, если людям морочат голову подобной ложью, не пора ли пролить немного крови? Теперь Лакло смотрел на свои ноги, был трезв и логичен. — Национальное собрание пойдет на поводу, должно пойти на поводу у народа. Люди никогда не простят Людовику, что он их бросил. Поэтому dignum et justum est, aequum et salutare[19], если Школе верховой езды придется поступить по-нашему. Мы составим петицию. Какой-нибудь писака вроде Бриссо набросает призыв к свержению Людовика. Инициаторами выступят кордельеры. Вероятно, якобинцев придется долго уговаривать подписать петицию. Семнадцатого июля весь город придет на Марсово поле праздновать годовщину взятия Бастилии. Мы соберем под петицией тысячи и тысячи подписей и вручим ее Национальному собранию. Если они откажутся действовать в соответствии с нашими требованиями, мы захватим Национальное собрание — как велит нам священный долг, и так далее и тому подобное. Теоретически все обоснуем, когда будет время. — Вы хотите выступить против Национального собрания с оружием в руках? — Да. — Против наших представителей? — Которые ничего из себя не представляют. — Устроим резню? — Черт вас подери, — сказал Лакло, и кровь бросилась ему в лицо. — Неужели мы проделали весь этот путь ради того, чтобы в конце отступиться, повести себя как хнычущие гуманисты — сейчас, когда все в наших руках? — Он раскинул руки ладонями вверх. — Вы верите в бескровные революции? — Я никогда такого не утверждал. — Даже Робеспьер в них не верит. — Я просто хотел, чтобы вы прояснили вашу позицию. — Понимаю. — А что потом, когда мы свергнем Людовика? — Тогда, Дантон, мы с вами разделим добычу. — А с Филиппом поделимся? — Он уже отказался от трона. Но Филипп вспомнит о долге, если я задушу Фелисите собственными руками, и уверяю вас, это будет упоительно. Только вообразите, Дантон, мы станем править страной. Сделаем Робеспьера министром финансов, говорят, он малый честный. Вернем Марата на родину и пусть задаст перцу швейцарцам. Мы… — Лакло, это несерьезно. — Понимаю. — Шатаясь, Лакло поднялся на ноги. — Я знаю, чего вы хотите. Филипп Легковерный взойдет на престол, а через месяц господина Лакло найдут мертвым в канаве. На него случайно наедет карета. А еще два месяца спустя в канаве найдут короля Филиппа — неудивительно, это очень опасный участок дороги! Наследники и правопреемники Филиппа долго не проживут, конец монархии, правление мсье Дантона. — Как далеко вас заносит воображение. — Говорят, когда пьешь без продыху, начинаешь видеть змей, — сказал Лакло. — Огромных питонов, драконов и прочее. Вы готовы, Дантон? Готовы рискнуть вместе со мной? Дантон не ответил. — Готовы, готовы. — Лакло встал, немного пошатываясь, и распахнул руки. — Триумф и слава. — Руки упали вдоль тела. — А затем, вероятно, вы меня убьете. Ничего, я готов рискнуть. Ради примечания в учебнике истории. Видите ли, я страшусь безвестности. Нищая, всеми забытая старость, ничтожный конец посредственности, без всего, как говорит тот английский поэт. «Вот идет старина Лакло, когда-то он написал книгу, не припомню названия». Я ухожу, — промолвил он с достоинством. — Прошу только, чтобы вы подумали еще. Он качнулся к двери, навстречу входившей Габриэль. — Милая маленькая женщина, — пробормотал Лакло себе под нос. Они слышали, как он с грохотом спускается по лестнице. — Думаю, вы должны знать, — сказала она. — Их вернули. — Семью Капетов? — спросил Камиль. — Королевскую семью. Она вышла, мягко закрыв за собой дверь. Они прислушались. Над городом нависли зной и тишина. — Люблю, когда наступает перелом, — сказал Камиль. Короткая пауза. Дантон смотрел сквозь него. — Я буду поддерживать в вас дух ваших последних республиканских речей. Пока Лакло разглагольствовал, я размышлял — сожалею, но Филиппу придется уйти. Вы используете его, а после избавитесь от него. — Вы хладнокровны, как… — Дантон замолчал. Он не мог найти, с чем сравнить хладнокровие Камиля, когда тот откидывал волосы со лба изящным движением запястья, говоря: «Вы используете его, а после избавитесь от него». — Этот жест у вас от рождения или вы подхватили его от какой-нибудь шлюхи? — Сначала отделаемся от Людовика, потом развяжем бой. — Мы можем все потерять, — сказал Дантон. Впрочем, он уже все обдумал: всегда, когда казалось, будто он охвачен приступом безрассудной и насмешливой враждебности, его разум продолжал спокойно анализировать ситуацию. Он уже все для себя решил. Он был готов. Короля и его семью перехватили в Варенне; они преодолели сто шестьдесят пять миль от нелепого начала до неловкого конца пути. Шестьсот человек окружали карету в начале их обратного путешествия. День спустя к семье присоединились три депутата Национального собрания. Барнав и Петион сидели вместе с ними в карете-берлине. Дофин проникся симпатией к Петиону. Он болтал с ним, крутил пуговицы на его сюртуке и пытался разобрать выгравированный на них девиз: «Живи свободно или умри». — Мы должны держаться с достоинством, — снова и снова повторяла королева. К концу путешествия будущее депутата Барнава определилось. Мирабо мертв, и Барнаву придется его заменить, став тайным советником двора. Петион вообразил, что пухленькая младшая сестра короля мадам Елизавета от него без ума, — и действительно, на долгой обратной дороге она часто засыпала, преклонив головку ему на плечо. По возвращении в Париж Петион месяц-другой трещал об этом без умолку. В знойный летний день король вернулся в Париж. По обочинам стояли молчаливые толпы. В берлине было нечем дышать от дорожной пыли, в окне виднелось измученное морщинистое лицо седой женщины — Антуанетты. Они прибыли в Тюильри, а когда разошлись по комнатам, Лафайет расставил караул и поспешил к королю: — Каковы будут приказы вашего величества на сегодня? — Кажется, теперь вы вправе мне приказывать, а не я вам. Когда они ехали по городу, солдаты вдоль дороги выставляли ружья с перевернутыми прикладами, словно на похоронах, что в известном смысле соответствовало действительности. Камиль Демулен, «Революции Франции», номер 83: Когда Людовик XVI вернулся в свои апартаменты в Тюильри, он бросился в кресло, заявив: «Чертовски жарко», затем: «Что за… путешествие! Впрочем, я давно лелеял мысли о нем». После, взглянув на стоявшего в карауле национального гвардейца, он сказал: «Признаюсь, я совершил глупость. Но чем моя глупость хуже глупостей остальных? Ступайте принесите мне курицу». Вошел слуга. «А вот и вы, — сказал король, — а вот и я». Ему принесли курицу, и Людовик XVI принялся есть и пить с аппетитом, которому мог позавидовать правитель Кокани. Эбер изменил своим роялистским взглядам: Мы засунем тебя в Шарантон, а твою шлюху в желтый дом. Когда вас наконец запрут, вас обоих, и когда на твое содержание перестанут выделять деньги, воткни в меня топор, если выйдешь сухим из воды.