— Кто бы мог подумать, что это будет так тяжело? — Он попытался улыбнуться, но улыбка вышла кривая. — Что арест, что освобождение. Луиза, мы забыли, с кем имеем дело. Забыли про невежество этих людей, их жестокость, способность делать дикие выводы! Она вспоминала Камиля два года назад. Герои Бастилии на улицах, кофе стынет рядом с кроватью, следы паники в его ужасных, широко расставленных глазах. — Якобинцы раскололись, — сказала Луиза. — Правые вышли из клуба и собираются создавать свой. Все друзья Лафайета, все, кто поддерживал Мирабо. Остались Петион, Бюзо, Робеспьер — кучка. — Что говорит Робеспьер? — Он рад, что разделение совершилось. Теперь он может начать с чистого листа, на сей раз вместе с патриотами. — Она забрала у него из рук чашку и притянула голову мужа к своему животу, гладя его по волосам. — Робеспьер выйдет на Марсово поле. Не сомневайся, он покажет свое лицо. В отличие от тех, кто с Дантоном. — Но кто подаст петицию? Кто представит кордельеров? Нет, только не это, подумал он. Рассвет, Дантон хлопает его по спине. — Вы молодец. Не сомневайтесь, мы не оставим вашу жену. И, Франсуа, кордельеры никогда вам этого не забудут. На рассвете они сошлись в кабинете Дантона с красными стенами. Слуги еще спали на антресолях. Слуги видят свои сны, предназначенные для слуг, подумала Габриэль. Она принесла мужчинам кофе, избегая их взглядов. Дантон передал Фабру экземпляр «Друга народа», тыча в страницу пальцем: — Здесь сказано — не понимаю, откуда это взялось, — что Лафайет намерен стрелять в толпу. «Поэтому, — говорит Марат, — я намерен стрелять в генерала». Теперь, когда это случилось, а ночью нас предупредили… — Нельзя ли это остановить? — спросила Габриэль. — Нельзя ли все отменить? — Отослать толпу домой? Поздно. Люди собрались праздновать. Петиция — только часть праздника. И я не отвечаю за действия Лафайета. — Наверное, мы должны бежать, Жорж? Я не возражаю, только скажи, что мне делать. Объясни, что происходит. Дантон колебался. Инстинкт говорил ему, сегодняшний день кончится плохо, бросай все и беги. Он оглядел комнату, ища того, кто выскажет его мысль вслух. Фабр открыл было рот, но Камиль не дал ему заговорить: — Два года назад, Дантон, вы могли позволить себе закрыть дверь и работать над делом, связанным с экспедицией груза. Сегодня все иначе. Дантон смотрел на него, обдумывая, кивая. Они ждали. Солнце взошло, начинался новый день грозовой, удушающей, невыносимой жары. Марсово поле, праздник, толпа в нарядной одежде. Женщины с парасольками, собачки на поводках. Малыши липкими ручонками цепляются за материнские юбки. Люди купили кокосы и не понимают, какой в них прок. Штыки вспыхивают на солнце, люди берутся за руки, подхватывают детей с земли, толкаются и зовут отошедших в сторону родных. Ошибка, должно быть, вышла ошибка. Взвивается красный флаг военного положения. Какой флаг? Сегодня же праздник! Ужасы первого залпа. Назад, спотыкаясь, кровь распускается лужами на траве, пальцы хрустят под ногами, копыта крошат кости. Спустя несколько минут все кончено. Будет им урок. Солдаты свешиваются с седел и блюют. В середине дня приходят новости: от силы пятьдесят трупов. Но сколько бы их ни было, осознать такое непросто. Комната с красными стенами уменьшается в размерах, становится тесной. На двери тот же засов, что запирал ее два года назад, когда женщины шли маршем на Версаль. — Откровенно говоря, — сказал Дантон, — нам давно пора убраться отсюда подобру-поздорову. Когда Национальная гвардия поймет, что натворила, начнут искать виновных. Проще всего обвинить авторов петиции, — он тяжело вздохнул, — а это не кто иные, как мы с вами. — Может быть, кто-то выстрелил из толпы? Что это было? Паника? — Нет, — сказал Камиль. — Я верю Марату. Я верю вашим предупреждениям, все было подстроено. Дантон покачал головой. Принять это было нелегко. Поиск нужных слов, бесконечная переделка предложений, редактирование и опять редактирование, перемещения петиции между якобинцами и Национальным собранием… а закончилось все быстро, глупо, кроваво. Он думал, что адвокатская тактика пригодится, что насилие можно использовать только в крайнем случае. Он играл по правилам — почти всегда. Еще недавно он не переходил границ закона. И он ожидал, что Лафайет и Байи поступят так же. Нет ничего плохого в правилах, если нужно сдержать толпу, но мы движемся навстречу миру, в котором правила придется переписать, и то ли еще будет. Камиль сказал: — Патриоты увидели в петиции новую возможность. Кажется, Лафайет тоже. Только для него это была возможность бойни. Все понимали, Камиль говорит как журналист. В жизни никогда не бывает такой кристальной ясности, но теперь то, что случилось, обрело имя на годы вперед: «Бойня на Марсовом поле». Дантона захлестнул гнев. В следующий раз он применит тактику быка, тактику льва, но сейчас ему оставалась только тактика бегущей крысы. Ближе к вечеру. Анжелика Шарпантье в своем саду в Фонтене-су-Буа, на руке корзинка с цветами. Она пыталась держаться с достоинством, но больше всего ей хотелось упасть на колени посреди салатной грядки и задать слизням трепку. Жара, грозовые раскаты в воздухе: так трудно держать себя в руках. — Анжелика? Солнце заслонила черная узкая тень. — Камиль? Что вы здесь делаете? — Мы можем войти в дом? В течение часа появятся другие. Не обижайтесь на Жоржа, но он решил, что здесь самое надежное место. В Париже бойня. Лафайет расстрелял толпу, которая праздновала годовщину взятия Бастилии. — Как Жорж, не ранен? — Разумеется, нет. Вы же его знаете. Но нас ищут национальные гвардейцы. — Они сюда не придут? — У нас в запасе несколько часов. В городе беспорядки. Анжелика оперлась на его руку. Это не та жизнь, о которой я мечтала, думала она. Не та жизнь, о которой я мечтала для Габриэль. Пока они шли к дому, она стянула льняную косынку, которой прикрывала от солнца шею, пригладила волосы. Сколько человек мы ждем на обед? Людей нужно накормить. Казалось, город отсюда в тысячах миль. В это время дня смолкли даже птицы, и тяжелый неподвижный аромат висел над садами. Навстречу с искаженным тревогой лицом спешил ее муж Франсуа. Несмотря на жару, он был, как всегда, собран и опрятен. Без сюртука, но при галстуке, в аккуратном каштановом парике, не хватало только перекинутой через руку салфетки. — Камиль? На миг Камилю показалось, что пяти лет как не бывало. Ах, если бы снова оказаться в прохладном и гулком кафе «Эколь»: крепкий кофе, стройная Анжелика, мэтр Вино, рассуждающий о жизненном плане. — Черт, — пробормотал он, — знать бы, куда мы движемся. Весь вечер они подтягивались один за другим. У Камиля было преимущество: когда явился Дантон, он уже сидел на террасе, читал Новый Завет и попивал лимонад. Фабр принес весть, что Франсуа Робера видели живым. Лежандр рассказывал о снующих по округу кордельеров патрулях, разбитых печатных станках, тушах, унесенных из его лавки стервятниками, налетевшими вслед за патрулями. — Бывают дни, — рассуждал мясник, — когда моя любовь к суверенному народу меркнет. Он видел, как молодого журналиста Прюдома, избитого национальными гвардейцами, унесли, и выглядел он при этом неважно. — Я хотел было пойти за ними, но вы велели нам не рисковать, верно? Он по-собачьи заглянул в глаза Дантону, ожидая одобрения. Дантон сухо кивнул. — Чего они хотели от Прюдома? — В спешке они думали, что схватили Камиля, — сказал Фабр. — Камиля я бы не бросил, — заметил Лежандр. Камиль поднял глаза от Евангелия от Матфея. — Черта с два. Бледная испуганная Габриэль прибыла с багажом, достаточным, чтобы выдержать осаду. — Ступай на кухню, — велела дочери Анжелика, выхватывая поклажу у нее из рук. — Займись овощами. Даю тебе пять минут, чтобы умыться, и за дело. Жалеть — только хуже будет, пробормотала она про себя, надо занять ее делом, отвлекать разговорами. Но Габриэль была не в состоянии даже лущить фасоль. Она присела за кухонный стол, держа Антуана на коленях, и залилась слезами. — Послушай, он жив, — сказала ее мать. — Жив и строит планы. Худшее позади. Слезы продолжали катиться из глаз Габриэль. — Ты снова ждешь ребенка, да? — спросила Анжелика. Она прижала к себе дочь, которая всхлипывала и икала, она гладила ее по волосам и горячечным, словно в лихорадке, щекам. Как не вовремя, думала она. Малыш Антуан заплакал. С террасы доносился мужской смех. Юмор висельников, подумала Анжелика. Кроме Жоржа, на которого всегда можно было положиться, никто из гостей не выказал особого аппетита. Утку не доели, соус загустел, овощи стыли на тарелках. Фрерон прибыл последним, покрытый синяками, дрожащий, утративший способность связно изъясняться. Чтобы развязать ему язык, пришлось его напоить. Его схватили на Новом мосту и начали избивать. Мимо проходил кто-то из батальона кордельеров. Его узнали, вмешались, отвлекли внимание на себя, и ему удалось сбежать. Иначе меня забили бы до смерти, сказал Фрерон. — А кто-нибудь видел Робеспьера? — спросил Камиль. Все замотали головой. Камиль взял со стола нож и принялся задумчиво водить пальцем по острию. Вероятно, Люсиль на улице Конде, она умница и не останется одна в квартире. Два дня назад она спросила: что мы решили с обоями, и да, нужен ли нам новый трельяж? Он ответил: Люсиль, задай мне серьезный вопрос. Теперь он чувствовал, что это и был серьезный вопрос. — Я возвращаюсь в Париж, — сказал Камиль, встав из-за стола.