Хаджар этого лучика не видел. Когда он вглядывался во тьму, то даже своего отражения не мог рассмотреть. Лишь кружащийся мрак, которой лишь изредка становился светлее. – Ничего, – честно ответил Хаджар. Фигура в плаще опустила свое израненное крыло. – И я – ничего, – ответила она. – Кто ты? – спросил Хаджар. – А когда-то, – продолжила, будто не замечая вопроса, фигура. – Здесь не было ни света, ни тьмы, славный генерал. Лишь бесконечные просторы лазури. И я парил в них. Свободно. Мои крылья были сильны и прочны. Их несла вперед мечта. Мечта… Да, когда-то Хаджар мечтал. Это было давно. Сперва, когда он был прикован к постели в далекой, кажущейся глупым сном, мифической стране под названием Земля. Кажется, она называлась планетой. Единственной, в бескрайней вселенной, где существовала жизнь. Интересно, когда Хаджар, не засыпая в звездные ночи, поднимал взор к космосу, то там, где-нибудь на далекой звезде по имени Солнце, опаляющую израненную, как плащ незнакомца, Землю, кто-нибудь смотрит на него? Кто-нибудь мечтает о всем том, что произошло с Хаджаром. Так же, как он, порой, мечтает о том, что… А когда он в последний раз мечтал? Может быть лежа в окопе о том, чтобы пушечное ядро ударило куда-нибудь в другое место? Была ли его мечта сильнее другой, такой же, но принадлежащей менее везучему солдату. Или когда он бродил по горячим барханам Моря Песка и вожделел, чтобы следующий оазис оказался не миражем. Или когда раз за разом бился с бесчисленным множеством врагов в Даанатане, пытаясь понять ради чего, в итоге, он сюда пришел. Ответ был пугающе прост. Хаджар не мечтал. С того самого момента, как с его рук исчезли струпья; с того момента как деревянные костыли сменились на крепкие, мускулистые ноги; с того момента как язвы заменили шрамы от бесчисленных сражений. Хаджар уже больше не мечтал. Он лишь ставил цели. Достигал их. Карабкался по отвесной стене этого жестокого мира. Карабкался в надежде, что однажды он сможет забраться так высоко, чтобы вместо темного камня, заслонявшего ему взор, открылся вид на бескрайнее небо. В котором он сможет расправиться крылья. Расправить и полететь. Дотянуться до горизонта и узнать, что же находиться за полосой, в которой небо сливается с землей. – Я знаю, кто ты, – прошептал Хаджар. Из-под плаща, похожего на разбитое крыло, показалась морщинистая, покрытая струпьями и язвами, рука. – Ты забыл меня, славный генерал, – прошептал, теперь уже, знакомец. –Забыл… Он откинул капюшон. На Хаджара смотрели ясные, синие глаза. Его собственные глаза. Глаза, небом сиявшие на изуродованном, жутком лице. В руках уродца появился Ронг’Жа. Хаджар узнал его. Именно благодаря этому инструменту Хаджар выживал те жестокие десять лет. Десять лет, которые он провел мечтая о небе, нависавшем над его головой. Насмехавшимся над ним своей бескрайней свободой. Хаджар начал играть. Он играл простую песню. Самую простую из всех, что знал когда-то. Его пальцы, десятилетиями привыкавшие к мечу, отвыкли от струн. Они резали его пальцы. И капли алой крови, осколками души падали в сгущавшийся мрак. Хаджар играл так плохо, будто впервые в жизни взял в руки музыкальный инструмент. Уродец играл так прекрасно, словно его руки были созданы только для того, чтобы извлекать из нескольких струн самые красивые из звуков. Они играли. Играли так долго, что само понятие “времени” стало бесполезным, чтобы определить границы этого срока. А затем уродец исчез. Он упал внутрь озера из тьмы. И все, что о нем напоминало – разбитой Ронг’Жа. Его база прогнила, струны порвались, колки выпали, а плашки аккордов облупились и потрескались. – Прости, – прошептал Хаджар. Он прыгнул внутрь озера из тьмы. В самую его глубь. В самую глубь собственной души. В её выжженную отсутствием мечты черноту. Каждое движение Хаджара опаляло его. Оно отнимало у него силы. Оно отнимало у него ноги, заменяя их на деревянный костыли. Отнимало красоту лица, делая его уродливым и страшным. Вытягивало силу из мышц. Стирало смуглость с кожи, оставляя после себя жуткие, зловонные язвы и струпья. Оно отнимало у него сверкающую броню, оставляя лишь старый, видавший виды плащ с капюшоном. И там, в глубине выжженной души, он увидел маленький, синий огонек. Он обнял его, прижал к себе и прошептал: – Прости. Уродец, спрятавшийся под плащом, прижимал к себе маленького, синего птенца Кецаль. Символ свободы. Хаджар прижимал к себе собственную мечту. – Не бойся, – услышал он голос. Свой собственный. – Я всегда буду с тобой. Я – твоя сила. Ты – моя сила. Птенец расправил крылья. Огромная птица, обняв Хаджара крыльями-покровами, разбивая оковы озера черной смолы, взлетела куда-то в небесный мрак. И когда они оба покинули эти загадочные глубины души, то к царствовавшему здесь мраку добавилось маленькое пятнышко синего света. Когда стих вихрь черной силы, то Орун смог, наконец, разглядеть своего ученика. Хаджар, сидя в позе лотоса по центру гнезда, выглядел как-то… иначе. И это не было связано с тем, что с его тела пропали все шрамы, что мышцы стали чуть плотнее и крепче, да и сам он казался немного выше и даже красивее, чем прежде. Нет, просто ученик выглядел более целостным. Будто отыскавшем что-то, что потерял за время своего пути. Он выглядел Рыцарем Духа. – Кья, – пронзил небеса клич Стальной Птицы. Глава 791 Хаджар открыл глаза и улыбнулся. Давненько он уже не просыпался в окружении белых стен, глядя, при этом, на такой же белый потолок. И, что происходило еще реже, не просыпался он на мягких, теплых перинах. Которые, более того, были не небрежно брошены на холодную, временами еще мокрую землю, а заботливо уложенные на кровать. – Лазарет, – Хаджар буквально смаковал это слово. – Тебя сложно с чем-то спутать. – Не думала, что мы встретимся, потомок Дархана. Хаджар принял сидячее положение настолько резко, насколько только позволяло опутанное бинтами, еще не выздоровевшее тело. – Где Азеря? – Кто? – Тигрица.