Швырнуть об стену. И стеклянный звон, заполняющий дом, послушать. И ещё одну бутылку с недопитым ромом разбить, посмотреть на россыпь острых неровных осколков. Отправить следом бокал. Смести с барной стойки на кухне взятые впрок бутылки, кои протяжно ухают, ударяются о чёрную плитку пола, разрываются подобно гранатам и своим грохотом оглушают. Заполняют невыносимую тишину. Дают дышать. Через раз. В унисон с очередным искрящимся взрывом и болью от впивающегося в кожу стекла, что стремительно окрашивается кровью. Глава 8 Март, 31 Прага, Чехия – Эрланген, Германия Квета Седьмой звонок Любоша настигает аккурат на границе с Германией, когда я, чувствуя себя Шумахером, ловко лавирую между двух грузовиков, вдавливаю педаль газа, собираясь обогнать ещё и автобус. Вырваться вперед. Разогнаться до предела на своём «Мини Купере», который Любош именует исключительно канареечным чу… чудом, взывает к покупке нормальной машины и сейчас названивает с особой настойчивостью, поэтому, скорчив гримасу зеркалу заднего вида, я всё ж ему отвечаю. – Да? – Крайнова! – он грохочет без приветствий. И представить, как испуганно затихает вся редакция, а главный редактор приподнимается в кресле и тяжело упирается ладонью в стол, сминая бумаги, получается легко. Привычно. – Немедленно скажи, что я ослышался или что Люси – клиническая идиотка, которая неправильно поняла твои слова! – Любош требует гневно. И отзываюсь я немедленно: – Ты не ослышался и твоя секретарша не идиотка. Идиотка здесь только я, поскольку надежды любимого начальства не оправдываю и данные миллион раз обещания не гонять, выворачивая резко руль, забываю. Вылетаю в левый – только для обгона – ряд. Довожу стрелку спидометра до ста сорока, выдыхаю сквозь зубы, а скорость, размывая мир, забирает зарождающуюся от голоса Любоша тревогу. Сомнения, которым места нет. – Значит, поехала. – Да. – И где ты сейчас? – Пересекла границу, – информирую, провожая в боковое зеркало оставшийся позади знак, я любезно и охотно. – Пробираюсь тропами контрабандистов и собираюсь просить политическое убежище от босса-тирана. Как думаешь, дадут? – Нет, – Любош отрезает мрачно, – дам и наподдам тебе я. Крайнова, ты… ты дура. – Знаю, – я соглашаюсь беззаботно. И мой главный редактор на такую беззаботность выразительно фыркает, спрашивает занудно-обречено и явно возводя глаза к потолку: – Тебя хотя бы ждут? – Да, – я вру без запинки. Обманываю скорее себя и свои страхи, чем Любоша, который скептически хмыкает, не верит в мою браваду, и интересуется он иронично: – Думаешь, лично добьешься большего? – Думаю. Верую, ибо абсурдно. У меня получится. Я умею быть обаятельной и очаровательной. Настойчивой. Упрямой до раздражения, но профессор Дитрих Вайнрих – мой последний шанс, и я сделаю всё, чтобы с ним поговорить. Он мне нужен. Он – лучший, он – первый после Бога, он – последний, кто может помочь Диму. Пусть и так уже сделано много, больше, чем возможно и можно представить. И правую руку, которую планировали ампутировать, Диму оставили, собрали, словно мелкий пазл, по частям, сшили сосуды и нервы. И она, рука, перестала быть похожей на «обезьянью кисть». Сгибаются неловко пальцы. Удерживают. Но чувствительности нет. И кардиохирургом Диму уже не быть. И я слишком отчётливо помню его закаменевшее лицо, когда в декабре врачебная комиссия огласила свой вердикт. Вынесла приговор. Смертельный. Потому что крест получился не только на мечте. На последнем поводе жить дальше этот самый крест ему тоже нарисовали. И «научиться жить как-то ещё и заново» можно обнадеживающе или пафосно сказать, но не сделать. У Дима не выйдет. Ему было семнадцать, когда на ступенях Рыночной колоннады в Карловых Варах, запрокинув голову к белоснежной резьбе, он уверенно сказал, что станет врачом. Кардиохирургом. Он сказал, а я влюбилась. Окончательно и бесповоротно. Острая цыганская игла проткнула сердце, засела намертво. Не вытащить. И тот далёкий летний вечер стоит перед глазами, пока я меряю шагами стеклянный и стальной холл больницы при Эрлангенском университете, расхаживаю, заполняя гулкую тишину шагами. Жду окончания лекции будущих медиков, что из большого лекционного зала вываливаются пёстрой галдящей толпой, оглушают, и профессора – невысокого, сухопарого и седого – среди них я на миг теряю. Меньше пары секунд. Но даже их хватает, чтобы испугаться, врезаться стремительно в самую гущу толпы, пройтись по ногам, бормоча извинения, и в локоть профессора Вайнриха беспардонно вцепиться. Вклиниться в его степенный, странный для окружающей круговерти, разговор: – Добрый день! Профессор Дитрих Вайнрих?