– Не терпят. – Тогда я поеду с тобой. – Нет. – Марек, что вы кричите на всю улицу! Господи! – Эльза, подожди! – Эльза, спасибо вам за… интересную историю, – голову, чтобы найти взглядом всполошенную тетушку, я вскидываю, отступаю, выпутываясь из рук Марека. – И тебе спасибо, что спас от смерти. – Квета, я… – Спас? Марек, что она говорит?! Я не… – Эльза! – Прости, – ему я улыбаюсь извиняюще, пячусь быстро к машине, что приветливо пищит, и руками развожу. – И спасибо за всё, но мне, правда, надо. Одной. Дим – это запредельно личное. – Квета! – Марек злится, рвется, но тётушка его тормозит. И из её рук выпутаться куда сложнее. И остановить меня он не успевает, лишь хлопает бессильно по капоту «Купера», когда я даю задний ход и, выворачивая руль, уезжаю. [1] Винарна Чертовка - самая узкая улица Праги. Глава 10 Квета Дом огромен. Мрачен. И за провалами панорамных окон клубится темнота. И цепочка фонарей вдоль каменной дорожки к дому эту темноту лишь подчёркивает. И пани Гавелкова за моей спиной испуганно затихает, перестает бормотать взволнованно и недовольно. Не требует больше не соваться одной. Не причитает, что Дим – мощь загробная – совсем почернел и что сердце её при виде мальчика разрывается от жалости, посему свичкову на сметане по-семейному рецепту и с клюквой она ему принесла. Подкормить. Ибо всё равно Йиржи – беспутный и бестолковый – уехал столь не вовремя в Брно, хотя пани Магда, как чувствовала, не хотела его отпускать. – Вы совсем неразумная молодежь, – пани Гавелкова сетует. Подытоживает. И я, взбегая на террасу, согласно киваю. – Вечно мчитесь куда-то, не остановитесь. Остановимся. Остановлюсь и даже повернусь от дверей, чтобы улыбнуться и застывшей около ступеней соседке сказать: – Пани Магда, спасибо вам, но дальше я сама. Одна. Пусть она и собирается возразить в который раз, сводит тонкие линии бровей к переносице, сверлит взглядом, не давая уйти и отнимая секунды. – Кветослава… – Пани Магда… – Кветослава! – Пани Магда, в доме собака и вас она не знает, – я говорю. Быстро, поскольку время ощущается почти физически. И оно, время, ускользает, убегает, как убегают капли недавно закончившегося дождя с покатой крыши. Торопит. – Ты безбожно упрямая! Ребёнок так и не стал взрослым человеком! – Стал, пани Магда, – я возражаю. Едва слышно. И дверь открываю. Оставляю шевельнувшийся в груди страх за порогом, шагаю во мрак, разорванный светом полумесяца и подсветкой террасы, и дорожка лунного света стелется из гостиной в прихожую, упирается в лестницу. Ослепляет. Осколками стекла. И Айт, сидящий на нижней ступени, вскакивает, пятится неловко задом, чтобы на пол не ступить, скулит тоскливо, и глядит он на меня блестящими глазами, в коих плещется человеческая растерянность. – Где Дим, Айт? – я спрашиваю. Беззвучно. Но умная собакен понимает, поворачивает морду к черноте кухонного проема и снова смотрит на меня. Ворчит глухо, говорит на своём, собачьем, языке. Объясняет. – Он тебе запретил спускаться, да? Да. Ведь иначе Айт пошёл бы за ним, не бросил бы и на лестнице, тревожно вслушиваясь в звенящий грохот, а затем в ещё более звенящую пугающую тишину, не остался бы. Но Дим приказал, рявкнул непривычно зло и металлически. Опасно. Так, что шерсть на загривке встала дыбом. Захотелось заскулить. Впрочем, он и заскулил, завыл отчаянно, когда тишина окончательно поселилась в доме, расползлась по углам вместе со страхом и едким удушающим запахом тёмного пойла, что так любил Дим. Но сегодня почему-то бутылки с этим пойлом разбил. Запретил быть рядом. И я должна понимать, что он, Айт, не мог ослушаться приказа. – Я понимаю, Айт, понимаю, – я шепчу тихо, треплю его по похожей на медвежью голове, и жесткая шерсть под пальцами придает храбрости, успокаивает, и в глаза, приседая, я ему заглядываю просительно. – Ты молодец, ты умница у нас, Айт. Потерпи ещё немного, хорошо?