– Жить не могу и умереть не могу, – он кривится. Поднимается и шатается. Кажется, что свалится, покатится вперед по длинной лестнице вниз на каменный пол, разобьется, осуществляя самую заветную мечту, на этот раз окончательно. – Дим! Крик вырывается сам, раскатывается звонко и отчаянно. И хватаюсь я за него не менее отчаянно. До судороги. – Пойдем наверх, пожалуйста… – Зачем? Он отступает. Спускается на пару ступеней ниже, покачивается и затылком к стене приваливается. Оказывается совсем близко, лицом к лицу. И его лицо я рассматриваю жадно. Вглядываюсь в знакомо незнакомые черты. В глубоко впавшие щёки, заострившиеся сверх приличий скулы, колкую даже на вид тёмную щетину. Появившиеся морщины в уголках глаз и черноту под провалами этих самых глаз, тёмных, почти чёрных, в которых, как в бездну, и смотреть, и падать. – Больше не нравлюсь? – Дим ухмыляется. Смотрит пристально, и взгляд для вдрабадан пьяного у него слишком трезвый. Холодный. – Нравишься. – Ты зачем приехала, Север? – он спрашивает желчно. Отдирает мою руку от своей футболки, сжимает запястье, на котором уже расцвели чёрные узоры синяков от хватки Марека, отводит мою руку в сторону, и от боли я все же шиплю и рукой дергаю, но Дим держит крепко. – Пусти. Пани Гавелкова, соседка, принесла свичкову и услышала шум. Она мне позвонила. Хотела в полицию, но решила сначала мне. – И ты, конечно же, примчалась, – он заключает издевательски, рассматривает, тянет к себе, и сантиметры между нами становятся миллиметрами. – Иди, иди за мной — покорной и верною моей рабой[2]… – Замолчи, – я прошу. Закрываю, не выдерживая его взгляда, глаза. А над головой, спасая и разряжая напряжение, раздается мужской голос, интересуется насмешливо, давая признать Йиржи: – Алоха, друзья мои! Вы чего мне Магдичку пугаете?! – Мы не пугаем, – Дим кривится. Отталкивает меня и сам от стены отталкивается. Раскачивается. И удержать от пересчета ступеней я его успеваю в последний момент. – Дим! – Я сижу в господе, потягиваю пиво и жду свой ужин, когда мне звонит Магдичка и шумит, что ты сошла с ума, а твоего жильца убили, – Йиржи сообщает буднично, сбегает, грохоча берцами, стремительно. И Дима, что обмякает как-то враз, он подхватывает, резюмирует проницательно, глядя на меня поверх его головы: – Что у вас здесь произошло, я так понимаю, лучше даже не спрашивать. – Не спрашивай, – я соглашаюсь. Мешаюсь под ногами, пытаясь помочь, и Йиржи на меня сердито шикает: – Ветка, я в состоянии дотащить до кровати эту немощь. В нём живого веса меньше, чем в туше верпя, купленного мной сегодня для свадьбы. Не косись даже левым глазом! Свадьба в «Аду», а не у меня. Тьфу на тебя, Ветка! Молодые хотят королевский размах гуляний. – И национальную кухню? – А как же, – Йиржи пыхтит согласно, прислоняет Дима к кухонной стене, закрывает ногой дверь погреба и уточняет деловито. – Спальня на втором? – На третьем, мансарде. – Прелестно. Двери открой. Открою. Придержу за ошейник Айта, что при нашем появлении вскакивает, обнажает молчаливо белые острые зубы. – Айт, нельзя. Йиржи – друг. – Друг, – друг пыхтит охотно. Игнорирует недовольный оскал, и по скрипучей, рассохшейся от времени, деревянной лестнице его шатает на пару со что-то бормочущем себе под нос Димом. И поднимаются они долго, собирают, приглушенно матерясь, все косяки и углы. И на кровать ничком они падают вместе. – Всё, – Йиржи перекатывается на спину. Раскидывает руки, дышит тяжело и шумно, и сообщает он, глядя в потолок, флегматично: – Кто б сказал, кто б рассказал, что я буду таскать твоих мужиков, Ветка. – Спасибо. – Пожалуйста. Я Магдичку успокоил и отправил домой, но завтра она явится, – он смачно и заразительно зевает, приподнимается на локтях, чтобы на посеревшее небо за окном посмотреть, взглянуть на часы и удивленно-печально констатировать. – Верней, уже сегодня. Пять утра, Ветка. – Угу, – я подтверждаю. Подхожу к кровати, чтобы окончательно уснувшего Дима перевернуть, уложить на бок. – Что «угу»? – Что надо накормить Айта, выгулять, – я перечисляю послушно, тяну Дима за руку, – прибрать дом, дабы твоя тётя не пришла в ужас, придя за подробностями и объяснениями. – Тебе поспать надо в первую очередь, Ветка, – Йиржи тянет жалостливо. Взирает. И стукнуть его хочется, как в детстве. – Я посплю. – Когда? – он фыркает. Перестает наблюдать за моими тщетными попытками сдвинуть Дима и сам его переворачивает, подкладывает заботливо подушку и сунувшегося под руку Айта самоубийственно щелкает по носу, посылает его за поводком и мне возразить не дает. – Ты спать, я кормить и выгуливать собаку. Остальное после обеда, – он приказывает и пальцем мне грозит. – И не беси меня, Ветка, иначе я тебе снова подложу в кроссовок крысу. – Не подложишь, – я улыбаюсь невольно. – Конечно, не подложу! – Йиржи признает возмущенно. – Ты тогда не стала визжать, как положено всякому девчачьему созданию. Ещё достала эту мерзкую гадость за хвост и разглядывала. – Я провела детство в Каире. Город Мусорщиков[3], вот где настоящие крысы, Йиржи. – Избавь от подробностей, – он просит с показной брезгливостью и поводок, принесенный Айтом, берет, чешет сообразительного друга человека за ухом. – У меня и так от тебя психологическая травма на всю жизнь. – Ты так с ней и не справился?! – я ужасаюсь. Выхожу следом за ними в коридор, прикрываю дверь и… мешкаю. Думаю.