Я пячусь. Не отвожу взгляда от Дима, что тоже смотрит, дышит тяжело, как после забега на длинную дистанцию или сразу марафона, молчит, пусть Йиржи и орет, кажется, именно на него, указывает рукой на меня, выглядит непривычно злым. Но удивиться этой злости не выходит. Выходит лишь нащупать ключ от машины, сжать до боли, коя удержать себя в руках дает, и, сделав ещё два шага назад, развернуться, сорваться на бег до ворот, за которыми остался «Купер». И шестьдесят километров до Праги. Квартиры. Кофе и Фанчи. Шестьдесят километров я проеду, пусть запястье, правое, и пульсирует болью, которая прокатывается до висков, набирает обороты, перерастая в гулкую дробь, и дробью этой поселяется в ушах. Дрожат предательски руки, и ключ, не вставляясь, стучит о панель издевательски. – Да чтоб тебя!.. – я ругаюсь. Когда дроби в ушах вторит стук в окно. И водительскую дверь распахивают нагло и уверенно. – Вылезай! – Йиржи приказывает. – Пойди… – я выдыхаю сквозь зубы. Оказываюсь на пассажирском сиденье раньше, чем успеваю закончить фразу, и мои ноги Йиржи перекидывает деловито. – …к чёрту. – Лучше в Прагу, – он возражает. Отбирает бесцеремонно все ещё сжатый ключ, и «Купера», предателя, у него получается завести с полуоборота. – Я понял, что надо прикупить шафрана, – Йиржи просвещает беззаботно, поправляет, подстраивая под себя, зеркала, – а настоящий шафран продается только в одной лавке и это на всю Прагу и Чехию. Безобразие. Лавку держит старый индус из Кашмира. Он угощает меня подлинным кашмирском чаем с шафраном и рассказывает про свою красавицу-внучку… – Йиржи. – Что? Не ревнуй. У красавицы-внучки есть красавец-жених. А я тебя угощу подлинным кашмирским чаем, – он обещает. Излишне искренне. Тормозит на светофоре, чтобы голову повернуть и невинность в почти бесцветных глазах продемонстрировать. – Ты дурак, – я вздыхаю. Сдаюсь. И кеды скидываю, чтобы на сиденье забраться с ногами и виском к холодному стеклу прислониться, закрыть глаза, дабы сочувствие напополам с беспокойством за невинностью не увидеть. – А то, – он соглашается. Как-то легко. И дышать от этой легкости становится не так больно. [1] Сочельник или же, как называют его в Чехии, Щедрый день (24 декабря) [2] Чешская рождественская месса, написанная Якубом Яном Рыбой, школьным учителем, в 1796 году. Музыкальный символ чешского рождества. Глава 12 Квета Чернильная ночь подкрадывается незаметно. Опускается тихо, суживая ленту дороги до света фар, и заправка, на которую, беспечно и фальшиво напевая, заворачивает Йиржи, кажется горящим сотней огней островом. Огненной землей. И, выбираясь из машины, я чувствую себя Магелланом, который далёкую и загадочную Тьерру дель Фуэго когда-то открыл, обозвал её так за мириады костров индейцев. – Кофе, – Йиржи, подходя, провозглашает торжественно. Вручает горячий стакан. И рядом, на капот «Купера», он пристраивается. Уставляется, запрокинув голову, как и я, в сверкающее звездами-брильянтами чёрное небо, что здесь, за городом, кажется куда более настоящим и во сто крат ближе. – Пятьсот миллионов бубенцов, – Йиржи сообщает задумчиво. Серьёзно. И я киваю согласно и не менее серьёзно: – Жива ли та роза или её уже нет? Вдруг барашек её съел? – Нет, принц ведь накрывает каждую ночь розу стеклянным колпаком и следит за барашком, – Йиржи произносит убеждённо, поворачивает голову ко мне, и улыбаемся мы от нашего немного безумного и одновременно самого логичного на свете разговора понимающе. – Я раз пять убегала в пустыню и искала то самое место. Верила, что Маленький принц обязательно появится, – я признаюсь, вспоминаю невольно, – а если он не появляется, то только потому, что это не то самое место. Надо искать дальше. – А то, – он фыркает. Прищуривается, разглядывая небо. И не верится, что в детстве, в мои редкие приезды, мы были с ним заклятыми врагами, не вспоминается почему дрались до разбитых носов и ободранных коленок. Устраивали вынужденное перемирие, чтобы стащить яблоки, кои в заброшенном саду через дорогу были куда вкуснее, чем у пани Гавелковой. И в Костницу мы лазили. На спор. – Расскажи про панов из Рудгардов, – я прошу. Йиржи должен знать. Ибо пани Магда легенды Кутна-Горы любила всегда, знала их, рассказывала упоённо нам обоим, вот только меня они никогда не интересовали, гробницы фараонов и боги с головами животных были куда загадочней, увлекательней. И, наверное, поэтому вспомнить панов из Рудгардов, сколько я не хмурилась, не получилось. Образованности мне всё же, как сказала бы пани Власта, не хватает. – Рудгарды? – Йиржи переспрашивает рассеяно. Дёргает себя за мочку уха и сережку. – Рудгарды, – я подтверждаю охотно, пробую кофе, что горчит и этой горечью слова окутывает, толкает уточнить нараспев. – У последнего пана из рода Рудгардов была прекрасная дочь по имени Альжбета, что пропала… – …вместе с серебряными куклами, целым городом и несметным сокровищем в придачу, – Йиржи перебивает, фыркает весело и, мотнув головой, прыскает смехом, чтобы отсмеявшись, на меня вопросительно-снисходительно взглянуть. Осведомиться: – Ты где откопала чешскую версию Эльдорадо, Ветка? – В Нюрнберге, – я буркаю. И почему мы когда-то дрались вспоминается. Хочется повторить. – В Нюрнберге? – заклятый враг детства изумляется показательно, веселится ещё больше. – Какие черти тебя туда только занесли? – Те же, что всю жизнь носят тебя, – я парирую, дергаю свободной рукой его за край косухи и требую серьёзно. – Йиржи!