– У моего беспутного никаких манер, – пани Гавелкова тяжело вздыхает. А Дим тихо хмыкает, провожает взглядом пани Магду, коя без перехода всплескивает руками, приговаривает, что на стол надо накрывать пока не остыла свиная рулька, и за племянником следом устремляется. – Манеры – это, иногда, семейное, – он стряхивает пепел. Сминает папиросу. И уйти в дом, заступая дорогу, я ему не даю: – Дим, нам надо поговорить. – Надо, – он соглашается после паузы. Рассматривает. Молчит, оступаясь на ступень вниз, и снова выходит глаза в глаза. И его глаза, карие, в сумраке вечера кажутся чёрными. Бездонными. Такими, что я теряюсь. И первым слова находит Дим. Впрочем, возможно, он в отличие от меня их никогда и не терял, поэтому и заговорить у него получается уверенно, отстраненно: – Я разгромил твой дом, ты примчалась посреди ночи из-за меня, и мне следует извиниться за это всё. И за ущерб я заплачу. – Не надо, – я говорю быстро. Мотаю головой, поскольку ветер бросает в лицо растрепанную прядь волос, опаляет вдруг холодом, пронизывает, и руками я себя обнимаю. От ветра. А не щедро-равнодушного предложения. – Посуда, она… ерундовая, временная, на ремонт. От неё давно пора было избавиться. Как и от рома. И язык я прикусываю вовремя, не говорю, но Дим понимает сам, усмехается: – Там ещё три ящика. Да. Достаточно, чтобы напиться до положения риз и свернуть себе шею или забыться хотя бы на пару часов в тяжёлом пьяном сне, что отдохнуть не даст, вымотает ещё больше, но все же это будет сон. И смотря в его покрасневшие глаза, под которыми на контрасте давно залегли чёрные тени, я всё это понимаю, читаю без букв. – Я договорилась с профессором Вайнрихом, – я сообщаю тихо, поскольку мир суживается до нас двоих, и громкие звуки в этом, нашем, мире неуместны. – Он готов тебя принять. – Я ведь не просил. Не просил. Ещё в январе на обледенелом крыльце очередной больницы Дим сказал, что баста. Хватит и врачей, и клиник, и пустых надежд. С ветряными мельницами не сражаются, с юношескими мечтами расстаются, а с неизбежным смиряются и учатся жить дальше. Точка. И если я отказываюсь это понимать, то он может лишь меня поздравить, что я последний Дон Кихот на этой планете. И Попрыгунья Стрекоза, для которой всё легко и просто, для которой всё забава. – Зачем, Север? – он спрашивает глухо. Требовательно. Отдаляется незримо. И вынести ставший враз колючим и ледяным взгляд невозможно, и кулаки, чтобы не закрыть глаза и не отшатнуться, приходится сжать, впиться ногтями в ладони, вскинуть упрямо голову и его взгляд всё ж выдержать. – Затем, что это шанс. Пусть небольшой, мизерный, но это шанс. Бороться надо до конца. А ты сдаешься. Ты ведь никогда не сдавался, Дим! – Никогда? – он ухмыляется. Желчно. Необъяснимо оскорбительно и унизительно. – Откуда ты знаешь, Север, что я и когда? Что ты вообще знаешь, а?! – То, что сдаваться нельзя. То, что профессор Вайнрих лучший нейрохирург в мире, – я говорю торопливо, и жар, который приливает к щекам, унижает даже больше, чем его интонация и взгляд. – То, что если бы я сказала заранее, то ты бы меня послал. – Тебя я пошлю и сейчас, – он отзывается любезно, едко, яростно. – Дорогу найдешь сама. Вместе со своим лучшим в мире профессором. Я никуда не поеду. Очередная точка. И отодвигает меня Дим грубо, уходит стремительно, задевая плечом, но я всё равно говорю, кричу, сама того не понимая и забывая про все манеры, ему в спину: – Ты сдаешься! Ты сдаешься и даже не хочешь попытаться! – Сдаюсь? – он переспрашивает. Тоже криком. Останавливается, чтобы покачнуться, развернуться и ко мне вернуться. Не остановиться, вынуждая пятиться: – Да, я сдаюсь, Север! А ты чего ждала, когда явилась сюда? Думала, осчастливишь? Профессор Вайнрих готов тебя принять! Какой шанс, какая возможность! А я тебя просил? Кто тебя вообще просил лезть, Север? Опять скучно стало? Нашла себе новое развлечение? Дим орёт злобно. Наступает. И где-то там, в отдалении другого мира, мелькают обеспокоенные Йиржи и пани Гавелкова. – Нашла! Я ведь стрекоза, да?! – А нет? – он ухмыляется. И мою руку, что взлетает для пощёчины сама, перехватывает. – Второй раз не ударишь, Север, – Дим отчеканивает, заламывает руку, дергает на себя так, что в него я врезаюсь, ударяюсь в каменную грудь, отчего воздух из легких выбивается и как дышать забывается. Вот только все равно больно. Дышать. Смотреть на него. И правую руку, запястье которой он обхватил, тоже больно. До разноцветных кругов перед глазами и хруста костей, что эфемерен, однако в ушах, оглушая, раздается. Только отпустить я не прошу, молчу, а он прожигает окончательно почерневшими глазами, хлещет словами: – Я. Я, а не ты, раз за разом слушал сожаления и извинения. И мне, а не тебе, повторяли, что сделано всё возможное, что уж я как врач должен понимать реальное положение дел и то, что про мизерные шансы говорят тогда, когда безнадежно и без вариантов. Утешают. Дим кривится. Не продолжает. И, наверно, это лишь секунда, которая всё же умещает в себе вечность и не меньше тысячи несказанных слов на двух языках, из которых я выбираю самые жгучие. Не менее болезненные. – Я тебя ненавижу. Правда. В эту нашу вечную секунду, что заканчивается, когда Дим отлетает, почти падая и сгибаясь пополам, от меня на несколько метров и слышится рассерженный голос Йиржи, я не лгу. Не слышу, что орет Йиржи.