Звенящую даже в воспоминаниях. От которых я жмурюсь, сажусь резко в кровати, и встревоженный Айт, примостившийся без разрешения в ногах, голову поднимает, смотрит вопросительно. – Ни-че-го, – я выговариваю шёпотом, по слогам. Нашариваю туфли, что, как и пол, кажутся ледяными. Но вставать надо. Чтобы подушку, скрывая своё присутствие, взбить, прислушаться к размеренному дыханию Дима и Айту непонятно зачем пояснить: – Любимое русское слово Бисмарка. Которое я повторяю, выйдя в коридор и прикрыв дверь, несколько раз. Стою почти минуту, прежде чем сделать первый шаг и по стене из тёмного дерева пальцами провести. Запрокинуть голову к массивный балкам потолка. Пройти, слушая обиженный скрип половиц. Почти стон, в котором слышится справедливый упрёк. Мама ведь не хотела бы, чтобы с её домом… так, вот только и по-другому у нас не вышло. Папа сюда приезжать не любил. Не мог. И я не могла. И детская, давно ненужная, напротив спальни так и не наполнилась моими вещами. Остались неразобранными пыльные коробки в пустой комнате на втором этаже, что, кажется, должна была стать гостевой спальней. Не расположились перевязанные шпагатом стопки книг на массивных стеллажах в кабинете папы. Повисла по углам изящным кружевом паутина, а пыль укрыла серым одеялом всё остальное. Потемнели от грязи окна. Потускнели. И сам дом потускнел, постарел без хозяйки. И, наверное, это безумие просить прощение и чувствовать вину перед ним, но… – …прости, – я шепчу и по спинке стула в гостиной рукой провожу, глажу, – ты прости, что мы тебя предали. Бросили. Ибо оплачивать счета из Праги было легче и проще. И звонить от случая к случаю пани Гавелковой, узнавая всё ли в порядке, было тоже проще. Легче было обратиться раз в год в клининговую компанию и заплатить. Не приезжать самим. – Я… попытаюсь исправить. Приберусь. Для начала и сама. Без чужих людей в доме, поэтому от помощи пани Гавелковой, что приносит три пакета с кастрюлями и кастрюльками «перекусить», я отказываюсь. Распахиваю все окна, давая промозглому свежему воздуху заполнить дом. Поиграть некогда кипенно-белым, а теперь посеревшим тюлем. И тюль вместе со шторами я снимаю. Заметаю осколки. А пани Гавелкова возвращается. Тащит, прижимая к груди, ворох тряпья. – Переодевайся, молодежь! – она командует, сваливает на стол гору тряпья, что рассыпается, оказывается джинсами и футболкой, ярким платком с перекрещенными костями. Швыряет, заставляя отскочить, мне под ноги кеды. И фыркает, окидывая меня пренебрежительным взглядом и упирая руки в боки, пани Магда насмешливо: – Кто ж в костюмах-то деловых грязновую разводит, а?! Никто, но во что переодеться не нашлось, а брать вещи Дима не хватило наглости. Или смелости. Или всего и сразу, только вот выкинуть испорченные брюки с рубашкой, которые и так безбожно измялись ото сна, мне проще. – Бестолочь, – пани Магда вывод делает сама. – Ничего-то вы, молодежь, не разумеете! И не смотри, бери. Вещи чистые. Моего непутевого они, когда он ещё не раздобрел и не обнаглел окончательно. – Спасибо, – я говорю растерянно. Прижимаю старую одежду Йиржи. И к дверям в кухню, дабы переодеться, развернуть себя даю. – И платок на голову повяжи, непутевая! – пани Гавелкова кричит. Плюется, поскольку платок, подумав, я всё же повязываю, однако неправильно, и пани Магда, отвешивая подзатыльник и заставляя наклониться, мне его споро и ловко перевязывает. По-человечьи. Спрашивает, отступая и оглядывая придирчиво, деловито: – Окна мыть будешь? – Буду. – Крахмалом мой, он лучше любой химии, – она, пожевав губы и подумав, велит. Оставляет этот самый крахмал на столе, чтобы к дверям твердым гренадерским шагом направиться, остановиться на самом пороге и через плечо обеспокоенно и в тоже время иронично поинтересоваться: – Сама-то справишься? – Справлюсь, пани Магда. Я справлюсь сама. Сделаю то, что сделать должна была уже очень давно, но не сделала. Не приехала, объехав полмира, сюда. И прав был Дим, что я стрекоза. – Попрыгунья Стрекоза… – я бормочу сердито. Распластываюсь на полу гостиной, ибо ковер оказывается тяжёлым, пыльным и неповоротливым. Громоздким, и мы с Айтом, что спустился бесшумно и по пятам следовал за мной, дотолкать его до террасы не можем. – Всё, сдаюсь, – я пыхчу. И от Айта, утешающего фыркающего над ухом и тыкающегося мокрым носом мне в шею, я жмурюсь и отмахиваюсь. Перекатываюсь, устраиваясь удобней. Распахиваю глаза, чтобы увидеть… Дима, который оказывается рядом ещё более бесшумно и незаметно, чем его же собака, словно подкрадывается, заставляя вздрогнуть, выдать неловкую под пристальным взглядом улыбку и Айта за крепкую шею обхватить. Проинформировать, поправляя сползший на глаза платок, бодро: – У нас внеплановый санитарный день. Моем, убираем, стираем. Таскаем ковры. Ковёр, который Дим отбирает молча, уносит во двор. И мусорные огромные пакеты он утаскивает сам, приносит ненайденную мной стремянку, с которой снимать остатки штор удобней, чем со стула на носочках. Дим помогает. Без слов. Вот только тишина, обычно раздражающая и тягостная, с ним не напрягает и работать у нас выходит… слаженно. Привычно, и пани Гавелкова, что приносит на обед ещё четыре пакета кастрюль и кастрюлек, лишь качает непонятно головой. Не вмешивается. И в четвертый раз она появляется, когда я домываю полы, а Дим, опустившись на ступени террасы, курит. Она приходит вместе с беспутным племянником, что выглядит отвратительно бодрым, жмёт, гремя кучей браслетов, руку Диму и радостно оглашает, что ужин у него сегодня за завтрак. – Я, друзья мои, счастливо проспал весь день, но теперь жутко голоден. Съем целого вепря и мне будет мало, клянусь, – Йиржи уверяет мечтательно. Хлопает себя по впалому животу. И в сторону кухни под неодобрительное ворчание Айта он удаляется первым.