– Ветка, он прав, – Йиржи вздыхает, обнимает за плечи, ведёт настойчиво к распахнутому подъезду, около которого всё так же толпятся и расходиться не спешат люди, перешептываются, косятся. – Идём в дом. В квартиру. Дверь которой – деревянная и резная – сиротливо распахнута. И подставка для зонтов, начала прошлого века и так любимая пани Властой за причудливую форму, опрокинута. Перегораживает. И через неё, подставку, приходится перешагивать. Чувствовать запах лекарств. Беды. И от Йиржи и Любоша я отмахиваюсь. Пусть последний и пытается что-то сказать, даже говорит, но я не слушаю, молчу, когда он следует за мной, продолжает говорить. Или объяснять. Неважно. Не сейчас, когда мой дом перестал быть моим домом и последней неприступной крепостью мира, в которой можно не бояться даже самых страшных чудовищ, в которой на столе всегда оставляют стакан молока, а плетённую корзину с завиванцами накрывают льняным полотенцем, в которой ждут всегда, даже если ты обещаешься быть только через пару дней или месяц. И сегодня Фанчи несмотря на мой звонок и предупреждения меня ждала. Вот только пришла не я. – Проверь драгоценности пани Власты, деньги. Или ты их здесь не хранишь? – Любош советует, спрашивает деловито, и рассыпанный бисер, которым Фанчи вышивала картины, под его ботинками шуршит. – Всё перевёрнуто. – Как Мамай прошёл, – я произношу вслух. Усмехаюсь криво. – Кто? – Мамай, – я повторяю, поднимаю фоторамку, стекло которой покрылось вязью трещин, рассматриваю пани Власту с дедечкой, и хорошо, что они не видят свой дом таким. – Так дедечка говорил. Я раскидывала в детской все игрушки, а он так говорил. Называл меня Мамаем. Рассказывал про Куликовскую битву и бой двух богатырей. Про Россию, что была его Родиной. – Иногда я тебя не понимаю, – Любош заявляет печально. Наблюдает. Хмыкает удивлённо, когда бриллиантовые серьги пани Власты в шкатулке находятся, переливаются в свете люстры всеми цветами радуги, искрятся. – Однако, не успели, – Любош, заглядывая через плечо, произносит удовлетворенно. – Невезучие грабители. – Да, – я соглашаюсь. Возвращаюсь в гостиную, где хмурый и сутулый человек, представившийся Теодором Буриани, лейтенантом, терпеливо ждёт, стучит худыми нервными пальцами по кожаной папке, разглядывает меня без толики смущения. Задаёт вопросы. Коих много, слишком много. И наша беседа смахивает на допрос, поскольку я его раздражаю, как и нависший коршуном Любош, что объявляет о дружбе с министром внутренних дел. И ещё как Йиржи, что застывает в дверном проеме со скучающим видом. Зевает показательно. И второй час монотонного общения из ста тысячи однотипных вопросов перетекает в третий, катится к четвертому, когда мне наконец подают исписанные бисерным почерком листы бумаги для подписи. Следят за ручкой, которой я вывожу размашистый автограф, и последний вопрос озвучивают доверительным тоном: – Пани Кветослава, может есть что-то ещё, о чём мне следует знать в интересах дела? – Нет. Я вру. Всем и сразу. И вру на этот раз убедительно. Глава 13 Апрель, 1 Кутна-Гора, Чехия Дим – Я тебя ненавижу, – Север отчеканивает. Приговаривает. Прожигает взглядом, и её глаза невозможного цвета северного сияния полыхают зеленью. И, наверное, у ведьм, сжигаемых на кострах, были точно такие же глаза. И можно тогда понять инквизиторов. Я бы тоже сжёг. К чёрту и от греха. – Вы рехнулись оба! – Йиржи, возникая из ниоткуда, рявкает. Ударяет, заставляя меня согнуться пополам, под дых. Отталкивает. А Север смотрит, опускает руку, отступает, чтобы развернуться и сбежать. Чтобы оставить, как всегда, за собой последнее слово, чтобы исчезнуть, дыша духами и туманами, столь же внезапно, как и появилась, чтобы ускользнуть, когда кажется, что ты её поймал. В этом вся Кветослава Крайнова. Это в её духе. И злость на неё от понимания этого закипает ещё больше, перекатывается даже через точку кипения, если у злости на Север подобная точка существует. – С-стре…коза, – я выдыхаю рвано. Распрямляюсь, чтобы кинуться следом. Договорить. Она не может сбежать вот так. Или может, поскольку дорогу мне заступает пани Гавелкова, удерживает узловатыми и цепкими пальцами за рукав, когда я слышу хлопок двери и дергаюсь. Пани Гавелкова же восклицает звонко и тонко: – Димо! Димо, а не Дима. Или Дим, как называет Север. Собственное имя, искорёженное звательным падежом, режет по ушам как никогда, заставляет скрипнуть зубами. И послать, а то и отпихнуть драгоценную соседку с пути, хочется неимоверно, но… – Остановись, – она требует, смотрит пристально и… понимающе, и это её вселенское понимание тормозит, заставляет разжать кулаки, вслушаться в певучий голос, что увещает и заговаривает, как заговаривают в сказках бабки-шептухи. – Пусть Йиржи с ней поговорит. Вам обоим надо успокоиться. Подумать. Врозь. Не твори ещё больших глупостей, Димо. – Не творю, – я цежу. Вслушиваюсь в тишину, что вспарывается неразборчивыми возгласами Йиржи, разбавляется шелестом колёс.