– Нет… – я выдыхаю. То ли отвечая ей, то ли облачая досаду в слова. Отодвигаться она не смеет. – Да… – Север обжигает шею и дыханием, и губами. Прикусывает. И зубы приходится сцепить, сжать её талию. И плевать если до боли, мне тоже… больно. Нестерпимо, когда она неуловимо выскальзывает из моих рук, опускается на колени, смотрит снизу вверх из-под ресниц, прогибается, чтобы до самой верхней пуговицы дотянуться, расстегнуть, всматриваясь в моё лицо. Потянуться, касаясь кожи, ко второй. Улыбнуться лукаво. Так, что на щёках играют ямочки, которых у Север… нет. И глаза у неё не цвета горького шоколада. У Север белоснежные волосы, что вьются мелким бесом после мытья, а не тёмные и прямые. Да и с чуть заметной печалью взирать Кветослава Крайнова не может, не умеет, она не… – Алёнка… – Я тебя ненавижу, – Алёнка отчеканивает. Произносит, вбивая каждое слово, голосом Кветы. Толкает меня. И падаю я в темноту… …темноту разрывает яростный грохот. Отпугивает её, дымчатую и вязкую. Вот только я сопротивляюсь, цепляюсь за подушку, что пахнет чем-то забыто-знакомым и родным, пытаюсь вернуться обратно, потому что там, в изматывающем полусне, полуяви, было что-то очень важное. Нужное. То, что остаётся лишь немецкой фразой, начертанной на прохладной коже плоского живота. Черная вязь. Готическая. И прочитать её ни в темноте полусна, полуяви, ни тогда не получилось, а она рассмеялась, перевела, собирая пальцами простынь, вскрикнула, когда эту окончательно сводящую с ума вязь я поцеловал. Повторил на её коже…и нельзя. Вспоминать нельзя. Надо просыпаться, вставать. Открывать тому злобному дятлу, что в дверь продолжает грохотать, барабанить так, что чистые стёкла окон возмущенно позвякивают и здесь, на третьем этаже. И Айт им не менее возмущенно вторит, тявкает, носится, сотрясая весь дом в целом и лестницу в частности, от входной двери и до кровати. Тянет, порыкивая, за край одеяла. Пятится, оттопырив задницу. – Айт! – грозный, в теории, крик выходит глухим и хриплым карканьем, от которого скребет пересохшее горло и от которого я сам болезненно кривлюсь. Отпихиваю через силу тяжёлую и громоздкую подушку, что обычно лежит нетронутой на пустой половине кровати, и чего меня потянуло сегодня обниматься с ней, думать не хочется. Некогда. Ибо ещё немного и дверь снесут ко всем чертям, поэтому вставать, шатаясь и морщась от головной боли, всё ж приходится, подбирать брошенные джинсы. И впрыгиваю я в них, совершая чудеса эквилибристики, уже на лестнице, по которой только чудом не лечу кувырком, поскольку Айт радостно пытается снести с ног, нарезает вокруг меня круги, лает заливисто. Мучительно. И солнце, ослепляя холл, нагревает пахнущий мастикой и деревом пол, светит не менее мучительно. И, значит, утро настало давно. И, значит, можно испытывать муки совести от того, что собака не накормлена и не выгуляна. Хозяин из меня таки хреновый. – Прости, – я треплю его по лобастой макушке, отвожу взгляд от преданных карих глазах, что светятся пониманием и всепрощением, – ещё минуту, Айт. Я только открою. Дятлу. Что выглядит взвинченным и нервным. Переводит взгляд с головы Айта, который суется в щель между моей ногой и косяком двери, на меня, и в бесцветных глазах местного дятла мелькает непонятный гнев, которому вторит непривычно злобно-радостный голос: – Доброе утро, пани пьяны! Дятел в лице Йиржи щерится приветливо. Угрожающе. Выкидывает правую руку, бьёт, превращая ладонь в кулак. Резко, без замаха. И первый удар, который точно в челюсть и который отдается в и без того звенящей голове, я пропускаю, отшатываюсь, чтобы споткнуться об зарычавшего Айта и свалиться, вот только… приятель Севера упасть не даёт. Не обращает внимание на Айта, что кинуться готов. – Айт, нельзя! – я произношу торопливо. Утираю кровь. Сплевываю. Выпихиваю Йиржи, который не противится, на террасу, дабы холл, выдраенный Севером, вновь не разгромить. Она старалась, мыла вручную, высказав что-то язвительное про швабры, и волосы, выбивающиеся из-под дурацкой косынки, убирала запястьем. Она расстроится. Поэтому разбираться, пусть и непонятно в чём, лучше во дворе и лучше без Айта, перед носом которого я успеваю захлопнуть дверь. – На кулаках, – Йиржи выплевывает презрительно. – На кулаках, – я соглашаюсь. Расстегиваю ремень, дабы отбросить его не глядя, услышать глухой удар пряжки о пол террасы. И за кинутым в ту же сторону ремнем Йиржи проследить. И от стремительного удара, что следует без предупреждения, я успеваю отклониться в последний момент. Увернуться, чтобы подсечку неловко сделать. Не рассчитать. И с террасы, сцепляясь и опрокидывая кресло, мы слетаем вместе. Катимся по траве, распадаемся, дабы вскочить и по поляне насторожено закружить. Ударить. Под ребра. Или солнечное сплетение, чтобы как дышать забылось. В челюсть или в нос. И за первый пропущенный удар взять реванш у меня получается: Йиржи кровью тоже плюется, кидается остервенело в ответ, и можно признать, что драться он умеет и что внешность крайне обманчива. И, пожалуй, сия мысль – последняя связанная, потому что дальше мир смазывается, растворяется в механических, оточенных многолетними тренировками движениях, переключается на шестое чувство, которое каждый шаг противника дает предугадывать, блокировать удары, ударять самому. Действовать быстро. И на землю летит всё ж Йиржи. Взирает, тяжело дыша, хмуро и произносит, утирая разбитый нос, он хмуро: – Надо поговорить. Надо. Ещё как надо.