Проблески чего-то разумного у неё таки есть. – Домработницей её называл Любош, – Йиржи поясняет, отбарабанивает пальцами по столу незамысловатую мелодию прежде, чем продолжить. – А Ветка не возражала. Хотя ей не до этого было. Он усмехается криво. – Всю квартиру перевернули, как в фильмах. Как в очень плохих и дешевых фильмах, – уточняет Йиржи задумчиво, стряхивает пепел, чтобы снова затянуться, прищуриться и заговорить отрывисто. – Замки уже поменяли. Этот её… Любош подсуетился. Квохчет над Веткой, как курица-наседка. Достал даже меня… Да-а-а… Рудгарды эти опять ж. Какая к бесам статья про историю и загадки. Как-то оно одно к одному, не находишь? Нахожу. И закурить уже без счета от подобного нахождения тянет. – Ты мне про этих Рудгардов обещал сказку… сказать, – я напоминаю. Выслушиваю сказку, что слишком сказочная. Невероятная. По-детски пугающая и неправдоподобная. В чёрном-чёрном городе на чёрной-чёрной улице чёрный-чёрный дом… Улыбнуться хочется снисходительно. Вот только… в квартиру Север залезли, проломили Фанчи череп и в Нюрнберге с самой Север творилась какая-то чертовщина, о которой заголосил Любош, но опомнился при виде Йиржи, заткнулся недовольно. Отложил занимательную беседу. К сожалению. Моему, вящему. – Она что-то скрывает, Дим, – Йиржи заявляет уверенно, отбивает ещё раз незатейливую мелодию, вздыхает тяжело. – И хорошим это не закончится. – Не закончится, – я повторяю эхом. Игнорирую пытливый взгляд. Я... не хочу. Или не могу. От удушающего невыносимого сочувствия я смотался в Чехию не для того, чтобы влезать и разбираться с очередными выкрутасами и неприятностями Север, чтобы снова её вытаскивать и спасать, чтобы переживать за неё. Мне нужен покой. И одиночество. А со злостью и ожившими страхами я справлюсь сам, не маленький. И Север давно уже не маленькая, должна была думать головой, не влезать, куда влезать не следует. И к профессору своему Вайнриху не ездить. Чтоб её… – Думается, даже её разлюбезный друг не в курсе, – Йиржи замечает отрешенно. Подливает масло. – Она дура, – я выговариваю зло. Встаю, поскольку сидеть дальше не получается, и стул, на этот раз мой, мерзостно скрежещет по полу, отчего задремавший рядом Айт голову вскидывает, смотрит вопрошающе. – Дура, – Йиржи соглашается. Как-то участливо. Насмешливо. – И жить спокойно не умеет. Безмозглая идиотка. – Идиотка, – со мной опять же соглашаются. Затыкаются после красноречивого взгляда. Не вмешиваются, когда полупустую пачку папирос я все ж смахиваю на пол, врезаю и так разбитым кулаком по стене и голову под кран сую, включаю ледяную воду, чтобы успокоиться и очевидное признать. Спросить, опираясь о раковину: – Когда ближайший поезд до Праги? Глава 15 Дим Прага встречает гулом. Суетой. Людьми, что говорят быстро-быстро, галдят весело, недовольно, непонятно. Мешаются языки, создавая ошеломляющую какофонию, над которой из громкоговорителей объявляют поезда, что приходят и уходят. И слышно не должно быть, однако слышно, как играет расписанное надписями чёрное пианино. Разносится по слепящему своими огнями зданию Главного вокзала знаменитая композиция Клинта Мэнселла, что сменяет беззаботный «Собачий вальс» и зарождает тревогу. Торопит. Будто можно опоздать. Не на поезд – к… Северу. Она не отвечает на звонки. И после двадцатого я убираю телефон, дергаю от раздражения, а не надобности Айта, что башкой своей крутит степенно, вот только выходит всё одно с любопытством. И на взрослого серьёзного пса он не тянет, пусть и вышагивает рядом чинно, не облаивает встречных и поперечных, как в Кутна-Горе. Айт молчит. Глядит, поднимая голову, вопрошающе, будто понимает, знает всё. И в сторону Вацлавской площади, что никогда в моём понимании на площадь не тянула, смахивая куда больше на проспект, мы устремляемся поспешно, лавируем среди туристов. Они же толпятся организованными могучими кучками, лепечут на своём родном и по команде гида головы в сторону очередной достопримечательности века этак девятнадцатого послушно задирают. Восторгаются. Фотографируют не менее восторженно. И этот чужой восторг раздражает, злит, как и ослепляющие резкие вспышки фотоаппаратов, и щелчки затворов, и голоса пронзительные, и смех звенящий… Какого хрена, обыкновенного, Север не отвечает? Злится? Обижается? Она сказала, что ненавидит, и удрала в свою Прагу, а значит не отвечать на звонки вполне может, в её манере, вот только… не спокойно. И раздражённо. И на людей, подходя к подъезду Севера, я налетаю. Врезаюсь плечом в старика, который неловко покачивается, роняет трость, и о брусчатку она гулко ударяется, катится к Айту. Он же внезапно щерится. Рычит. А старик бормочет невнятно. Непонятно. И его спутник его же перебивает, улыбается извиняюще и располагающе, чтобы под руку старика придержать, протянуть тягуче и певуче: – Простите моего дядю. Он слегка не в себе. Вы в порядке? – Да, – я соглашаюсь.