Апрель, 2 Прага, Чехия Квета Моя квартира огромна. Просторна. И в ней гуляет эхо. Ветер, который из по-вечернему тёплого, пропахшего магнолиями и машинами, становится морозным и свежим, ночным. И сам приход ночи я пропускаю, не замечаю, когда солнце окончательно уплывает за горизонт, исчезает буйство красок заката, расползается тёмная синь отдельных мазков на всё полотно небосвода. И кажется, что Прага замирает. Засыпает под шелест Влтавы. Обманчивое впечатление, но… сегодня мне нравится так думать. И не думать о завтра и о том, что в нём будет, мне нравится. Пусть лучше будет холодная ночь. Почти тишина. Айт, который чувство одиночества у меня крадет, лежит рядом, греет и лобастую голову под мою руку подставляет. Жмурится довольно, и разбираться умеют ли в самом деле собаки жмуриться, а тем более довольно, мне не хочется. Мне нравится думать, что этот собакен умеет. Он умный. И он собакен, сколько бы Дим не морщился и не требовал не издеваться над русским языком в целом и псом в частности, но… Айт – собакен. А Дим – зануда. Правильный зануда, с которым в огромной квартире мне тесно. Мало места в том доме, где всегда, по словам Фанчи, можно было потеряться, скрыться за широкими дверями, затеряться в комнатах с высокими потолками, не пересекаться месяцами при желании. Вот только мы пересекались. Натыкались. Сталкивались, чтобы тут же разойтись, а через пять минуть вновь столкнуться. Остановиться и вглядеться, читая вопросы в глазах. «Ты, правда, приехал?» «Ты, правда, считаешь, я мог не приехать?» Да. И нет. И, наверно, наверное. Ты мог, ты должен был не приезжать. Я ведь стрекоза, ходячая неприятность, которой давно пора взрослеть, быть серьезной, решать самостоятельно проблемы и не навешивать к тому же оные проблемы ещё и на окружающих, не впутывать близких. Я знаю. И… я выставила за дверь Любоша, который после больницы произнёс пламенную речь и потребовал переехать к нему, для безопасности, его спокойствия. Нервов, коих у него из-за меня и так почти не осталось. Пожалуй, теперь не осталось совсем, ибо я упрямая и я дура. Упрямая дура, как рявкнул Любош в закрытую дверь. Ушёл. А я осталась, дабы, стоя посреди ставшей пустой и разорённой квартиры, упрямой дурой себя в самом деле почувствовать. Потеряться, не сходя с места, в разгроме. И на пол, глядя перед собой и не видя ничего, я села. А холод, скользя от распахнутых окон, прокрался, добрался до костей, выморозил. И, наверное, застыть совсем получилось бы, но вредность победила, заставила... встать. Поднять, убрать на место уцелевшую вазу. Вымыть. И полы, ползая на коленках, надраить. Пусть паркет – ореховый, тёмный – и подобает не драить, а прилежно натирать. Мастикой. До благородного, как говорила пани Власта, сияния. Повторяла, что ныне найти хорошего полотёра есть задача почти невыполнимая. Всё ж выполнимая для неё, поскольку старого Вацлава она приглашала в третью среду каждого месяца. И мне следовало бы, вот только… я пропела. Пропорхала. – Север… – Дим окликает, находит. И голову, переставая вырисовывать на шерсти узоры, я поднимаю, задираю, чтобы на него взглянуть, вздрогнуть от пледа, который на плечи он мне опускает. И увернуться от руки, что касается моего носа, я не успеваю. – Ты совсем замёрзла, – он хмурится. Садится. И Айта, лениво приоткрывшего один глаз, по носу щёлкает, констатирует печально: – Псина, ты предатель. – Ревнуешь? – я фыркаю. А Айт вторит, и улыбаемся – кто сказал, что собакены не умеют улыбаться? – мы с псиной слаженно и насмешливо. – Признаю очевидное. Эта псина тебя любит больше, чем меня, – Дим вздыхает, но за медвежьим ухом предателя чешет. А я одёргиваю руку, чтобы не коснуться. Ни случайно, ни специально. Не стоит. И замечать моих дёрганий не стоит, сделать вид, что всё нормально, не так уж и сложно. Мы весь вечер делаем вид, что всё нормально. У меня всегда в квартире такой погром, а Дим всегда приезжает по пятницам и варит кофе, потому что кофий у меня паршивый. Пытаемся потеряться и спрятаться друг от друга мы тоже всегда. Да. – Я позвонила профессору. Он ждёт нас в понедельник, к часу. – Хорошо, – Дим отзывается равнодушно, после паузы. Соглашается. Не продолжает. И за молчание, которое куда лучше, чем натянутый и вымученный разговор, я ему благодарна, как благодарна и за сумасшедший сердитый стук в дверь, чёрный кофе на подоконнике, сам приезд. Пусть в последнем я и не признаюсь. Не скажу вслух, что ещё полчаса-час, и я бы признала, что Любош был прав, говоря, что одной мне быть не стоит. Ещё один мерный круг часовых стрелок, и я бы сбежала к нему, потому что находиться одной было, правда, больше невозможно. Невыносимо. Гулко. Нашлось место для призрачных шагов за стеной, протяжных скрипов, шорохов. И вообразить, как в замок бесшумно вставят ключ и сделают два оборота влево, получилось легко, слишком живо и красочно, в подробностях.