Всё же сглазила. «Если что» случилось, пусть именно такого «если что» я и не хотела, не желала, чтобы всё закончилось так. Или желала? – А ты совсем запуталась, – тётя Инга заправляет мне прядь волос за ухо, утирает, как когда-то в детстве мама, тыльной стороной ладони слёзы. – Ты ещё маленькая и глупенькая. И ты ни в чём не виновата. – Я большая и ужасная, – я возражаю. Вздыхаю прерывисто. А тётя Инга грустно улыбается, не соглашается: – Ты маленькая и глупенькая. И Димыч такой же. Даром, что выше меня на голову вымахал и диплом получил. Наломал дров, что оказались жизнями и людьми. И я тоже. И виноваты мы оба, а она… Она в коридоре, в белом-белом коридоре без дверей и вереницы оконных проёмов. Я выхожу в него из палаты, чтобы умыться и успокоиться. Вот только идти можно до бесконечности. Вперёд или назад. Белоснежный коридор конца не имеет. Я знаю, но всё равно иду, а потом бегу и снова иду. Ищу дверь, потому что в палате остался Дим. Не Димитрий, как упрямо я величала его последние годы и как не смогла твердить раз за разом под дверями реанимации. Слишком длинным и неправильным это имя оказалось для моих молитв. Не Димыч. Дим, к которому мне надо вернуться, оказаться рядом, ведь иначе он умрёт, я знаю. Но… тянется коридор, белый-белый, появляется она. Улыбается. Играют милые ямки на щёках. И глаза, шоколадные, широко распахнутые, смотрят приветливо. И говорит она приветливо: – Ты не успеешь, не найдешь, ты погибнешь и умрешь. Обернись, Квета. Она шепчет. А я оборачиваюсь, оказываюсь в прихожей дома, что разгромлена и пуста. Гуляет ветер, переворачивает страницы распахнутой книги. А дверь, входную и резную, открывают, поворачивают с тихим скрежетом ключ. Раз оборот. Два. На три скрипнет старое дерево, а сквозняк пройдется по комнатам, взметнет к потолку легкий тюль, поиграет. Человек зайдет на четыре. Ударит – даже не больно – на пять. И, проваливаясь в черноту, я услышу звучащий отовсюду мелодичный смех: – Митя – мой… … мой крик разносится по спальне. Будит окончательно. И на кровати я сажусь, путаюсь в одеяле, дергаюсь к изножью, чтобы вскочить и… прочь, подальше от спальни и тягучего кошмара. Я сварю свой паршивый кофе. Я досижу на кухне до рассвета, дождусь солнца, а после наведаюсь в редакцию и под причитания главного метранпажа, что в редакции бывает во сколько ты не приди, доделаю все дела, напишу все спихнутые мне статьи и отредактирую всё, до чего руки старательно не доходили. Я не сойду с ума. Я… – Север! Я почти отвоевываю у одеяла ногу, а Дим… Он зовёт, перехватывает, удерживает. Он… почему-то рядом. Пахнет табаком, кофе, мылом. Тянет к себе, прижимает меня вместе с одеялом к груди и руками, пряча от кошмаров и всего мира заодно, обхватывает. – Ты… – я выдыхаю, замираю, слушаю стук сердца, что слишком громок и быстр, и руки предательски дрожат, срывается голос, – … что тут делаешь? – Ты кричала, – он вздыхает шумно, где-то над ухом, которое горячим дыханием опаляется, поясняет недовольно. – Айт меня притащил. Он на редкость упрямая псина. – Собакен. – Весь в тебя, – Дим хмыкает. Не задаёт вопросов. Даёт… успокоиться, дождаться, когда сердце, почти разрывая грудную клетку, перестанет грохотать столь оглушительно, выровняется дыхание. И осознание, что мои кошмары не просочились в явь, придёт. Закрепится, облачаясь в мысль о том, что страшный сон закончился. Остался по ту сторону. А Дим жив. Он здесь, за спиной. Щекочет дыханием мою шею, обнимает крепко и на Айта, что навострился запрыгнуть к нам, шикает. Повторяет строго, поскольку умная псина, положив морду на самый край, делает наичестнейшие глаза, в коих посягательство на кровать заподозрить немыслимо и просто кощунственно. – Ты стала совсем костлявой, Север, – Дим сообщает задумчиво. Как-то рассеянно. И, наверное, можно обижаться или брыкаться, мотать строптиво головой, на которую он свой острый подбородок уместил. Можно поставить в известность, что не его это дело: какой я стала. Можно вскочить, лишить себя тепла, его запаха и чувства защищенности, которое всегда приходит ко мне с ним. И не можно спрашивать, однако я именно спрашиваю: – Она была не такой? – Алёнка... – он усмехается мне в волосы, понимает и отвечает. – Она другой... была. – Расскажи. – Зачем? – Легче... тебе. А мне понятней, быть может. Почему именно она? Почему из всех твоих девушек она оказалась лучше всех, стала не временной, очередной, а любимой навсегда? Почему так… быстро? Что в ней было особенного?! – Она любила каштановый мёд, – Дим всё ж заговаривает, начинает тогда, когда я перестаю ждать ответа и последние секунды, прежде чем выбраться из его рук, отсчитываю. – Я как-то исколесил весь город в поисках этого мёда. Нигде не было. Нашёл на выезде, у старого узбека, который носит тюбетейку и продаёт самые вкусные фрукты. Он мне продал мёд и подарил арбуз. Арбуз в феврале. Сладкий, сочный, будто летний. Алёнка сказала, что это чудо. И сама она была явно чудом.