Я не врываюсь в кабинет, где он осматривает Дима. Я стою у окна. Взираю на буйство природы, отсчитываю тиканье напольных часов, что на третий круг пошли. Я думаю, старательно думаю об уместности сравнения подобной стихии с седьмой казнью Египта и куда более старательно не думаю о том, что скажет профессор Вайнрих. Герр Ди-трих Вайн-рих. Я повторяю его имя раз за разом на трёх языках, выговариваю прилежно и правильно, произношу по буквам, по слогам, как мантру, которая всё одно не помогает. Что, если это всё? Что, если, как сказали остальные и оказались – будь они трижды прокляты – правы: уже сделано всё возможное и невозможное тоже? Как тогда работать? Жить? И что – как извечный вопрос – делать? Скатываются, подобно дождевым каплям, мысли к Диму. Сцепляются, выдавая волнение, пальцы. Путаются мысли. Забываются дурацкие казни Египта, Айт, что остался с Йиржи, сам Йиржи, у которого с нашей последней встречи расцвел фингал под левым глазом и который отказался признаваться, где успел набедокурить, как выразилась пани Гавелкова и на не меньшего «красавца» Дима красноречиво покосилась. Он же промолчал. Вчера. Не сказал сегодня мне ни слова, он только обернулся и криво усмехнулся прежде, чем уйти вслед за профессором. И почему-то подумалось, что в той, нашей прошлой до всех катаклизмов жизни, Дим бы лихо пропел про Марусю, которой плакать не нужно, и подмигнул. И я бы улыбнулась. Поверила бы, что слёз не нужно и переживать не стоит. Всё будет, справимся. Он же всегда, как и дядя Владя, нам пел это с Данькой, подмигивал, а мы улыбались, верили, и глаза высыхали, исчезали переживания. Можно было жить дальше, решать проблемы, которые тотчас становились решаемыми и пустяковыми. А сейчас… громыхает. Моргает свет. Озаряет не по-дневному чёрное небо всполох очередной молнии. Я же покачиваюсь, отшатываюсь от окна, в котором собственное сверкнувшее отражение пугает, ибо оно искажается. Видится вместо джинсов и свитера старинное платье. Светлые волосы, что не распущены и коротки, а убраны в сложную причёску. Как у куклы моей. И глаза, не мои, зелёные. – Фрау Крайнова, с вами всё в порядке? – Дитрих Вайнрих вопрошает удивленно, выходит из кабинета. Прорезает тишину, коя до его слов тишиной не ощущалась, не казалась столь осязаемой и вязкой, почти живой. Теперь разрезанной. И в углы приёмной отступившей. – Вета? – Дим, вторя профессору, спрашивает требовательно. Хочется верить, что обеспокоенно. Но это только хочется и кажется. Мне. – Вы закончили? – я поворачиваюсь. Улыбаюсь. Поскольку улыбка, не хуже красоты, спасёт мир, а мне ещё и психику. Она – вежливая, чуть обеспокоенная, выверенная до миллиметра, а от того контроля требующая – не даст сойти с ума, поверить в игры воображения. Просто не стоит, когда не спится, искать забытые легенды. Читать их. – Ещё где-то полчаса, фрау Крайнова, – герр профессор отвечает учтиво, растягивает тонкие губы в отстранённой полуулыбке, смотрит на меня зорко, и неуютно мне делается, появляется желание за спину Дима спрятаться. Но вытащат, не помогут, поскольку взгляд у Дима не менее холодный и цепкий. Непривычный. – Ты совсем белая, Вета. – Думаю, вам стоит пройти в мой кабинет, фрау Крайнова. Там куда более удобно, – герр Вайнрих придерживает дверь, распахивает её пошире, чтобы меня пропустить, сообщить прежде, чем уйти и Дима увести, предупредительно. – Я распоряжусь, чтобы вам принесли сладкий чай. И эклеры. Воздушные, заварные, нарядные. Посыпанные и кокосовой стружкой, и шоколадной. Они такие, что к третьему я окончательно убеждаю себя в том, что воображение моё донельзя богатое и что вокруг обыденного неудачного ограбления я тоже нагородила много лишнего, приписала ему связь со старой куклой. И загадочность пана я выдумала сама, не было в нём ничего странного. Быть может, чудаковатый пан мне вообще пригрезился, привиделся на фоне общего переутомления и всех треволнений? И…и третий эклер так и остаётся надкусанным. Откладывается. А я, моргнув для надёжности, поднимаюсь, направляюсь к книжным полкам, что книгами, умными и толстыми, заставлены, провожу пальцем по корешкам, дохожу до одной из трёх фоторамок. Фотографии, на которой герр профессор улыбается куда более искренне и широко, чем мне, сидит, закинув нога на ногу, в кресле, оное ж у шахматного стола. Разыграна партия. В которой противник не пригрезившийся мне пан. Истинный денди в круглых очках, за которыми спрятались тёмно-серые глаза. В них притаилась прожитая мудрость и насмешка, пусть последняя и читается только на фотографии. Не было насмешки в его глазах при нашей встрече, но я не ошибаюсь. Никто больше не носит бордовые жилеты поверх белоснежных рубашек и брюки салатового цвета. Никто больше не повязывает столь небрежно, но модно чёрные бабочки в повседневной жизни. Никто больше при этом всём не выглядит столь органично. Мой даритель кукол знаком с профессором. Мир ошеломительно тесен. И осознать сей факт мне времени не хватает: заходят Дитрих Вайнрих и Дим, говорят о чём-то негромко, а я, крутанувшись на пятках, выпаливаю, задаю вопрос, забывая о выпестованной за последние полгода выдержке: – Кто этот человек, герр профессор? – Простите… – герр профессор осекается. Он изумляется, и Дим, вопросительно вскинув брови, смотрит на меня непонимающе. Ещё немного и пальцем у виска покрутит, процедит сквозь зубы о том, что я неразумный и глупый ребёнок, стрекоза порхающая. И очередная моя выходка более чем неуместна. – Фотография, – я игнорирую и изумление, и непонимание, что в раздражение переплавляется, подхватываю без разрешения нужную фоторамку и к, так и застывшему на середине кабинета, герру профессору подхожу. – С кем вы тут запечатлены, герр Дитрих? – Это мой друг, фрау Крайнова, – он отвечает неторопливо. Взвешивает, наделяя весомостью и достоинством, каждое слово. И неправильность собственного поведения можно оценивать на сто баллов по десятибалльной шкале, о чём строгий взгляд голубых глаз мне и сообщает, требует ответа и объяснений, которые, быть может, добавят толику снисхождения к моей выходке. – Ваш друг… – я начинаю, запинаюсь, потому что, выражаясь языком тех самых шахмат, это полный цейтнот, нет у меня достойных объяснений, а правда… правду я не скажу, – он был когда-то знаком с моей бабушкой. Пани Власта Меншикова. Из рода Рожмильтов, если вы что-то слышали о чешском дворянстве. Она показывала мне портрет вашего друга и переживала, что все контакты были утеряны при переезде. Осталась только фотокарточка. Бабушка очень хотела бы увидеться со своими старинным приятелем. Бабушка очень хотела бы, чтобы я не врала.