Она требовала. И за обман, несуразный и ненужный, единожды отходила лично, не пожалела, всыпала, как сердобольно причитала после Фанчи, по первое число, отучила на неделю сидеть и на всегда, как мне думалось, врать. Ошиблась. Врать я научилась снова. – Власта Меншикова, – герр профессор повторяет задумчиво, искажает знакомое с детства имя, которое в его исполнении звучит чуждо. – Герберт никогда не упоминал её. Однако я ведь не могу знать всех знакомых моего друга, правда, фрау Крайнова? – Правда, герр Дитрих, – я соглашаюсь. Не дергаюсь, пусть ноги под рентгеновским взглядом и подкашиваются. Мелькают мысли про истинных арийцев и застенки гестапо, где герр Дитрих Вайнрих, кажется, смотрелся бы очень уместно, у него бы получилось, хватало бы и взгляда для признаний. – Действительно, одно лицо, Ветка! Дайте-ка… Нет, это в самом деле он! Дим возникает рядом, выуживает ловко из рук профессора фоторамку, и языком он восхищенно прищелкивает, разряжает обстановку, а взгляд голубых глаз перестает меня сверлить, отпускает. Переходит на Дима, который вопрошает озабоченно: – Помнишь, Вета, она его ещё называла, кажется, Бертом? Или Гери? Дим задумывается. Хмурится. И, не видь лично его диплом, я подумала бы, что учился он в театральном, был лучшим студентом курса и на доске почёта – какое учебное заведение без этой выдающейся доски – висел. Блистал на подмостках великих сцен после. И даже «Оскар» получал. – Берт, – герр профессор молвит сухо. А Дим радостно сверкает глазами, щёлкает звучно пальцами: – Точно! Именно Бертом пани Власта его и называла. Вы не представляете, с какой теплотой она о нём отзывалась, как сокрушалась, что все координаты утеряны. Там была трагичная история любви, Вета с моей сестрой вырыдали все глаза, – он вздыхает. Говорит столь убежденно, что верится и мне. Была любовь трагичная, и мы с Дарийкой рыдали, «вырыдали все глаза», как проникновенно и искренне сообщил Дим, а пани Власта сокрушалась… только не в этой жизни, поскольку в этой сокрушаться пани Власта не умеет. Но не Дитриху Вайнриху это знать. – У пани Власты скоро день рождения. И это просто фантастика, совпадение, – Дим сверкает улыбкой в тридцать два зуба, качает головой, ибо в фантастическое совпадение поверить сразу нельзя, – что мы нашли друга Берта — вот таким образом и при таких обстоятельствах. Герр Дитрих, вы нам просто обязаны дать его номер телефона, прошу вас. Я скептик и рационалист, но я готов поверить, что это судьба. А я готова поверить, что совсем не знаю Дима. Я никогда не видела, чтобы он умел так… притворяться, изворачиваться, пускаться в сомнительные авантюры и молчаливо соглашаться на потворство моим выходкам, кои всегда его бесили. Они не поддерживались, они пресекались на корню. И сейчас Дим не должен мне помогать, не должен спасать и участвовать в этом обмане. Он ведь сжимает до боли мой локоть, считает явно, что это моя очередная сумасбродная выходка ради самой выходки и ещё веселья ради. Иль от скуки. – Мы устроим пани Власте сюрприз. Она так любит сюрпризы. Терпеть их она не может. Но я говорю другое: – Герр профессор, я прошу прощения, что без спроса схватила ваши вещи, но… это было так неожиданно и внезапно. Я была поражена, только это мне служит оправданием. Я представила, как обрадуется бабушка, если узнает, что я нашла её Берта. – Помогите нам, профессор, – Дим просит. Вот только требования и стали в его голосе куда больше, чем просьбы, что, впрочем, скорее ощущается, чем слышится. И ощущается мной, ибо Дитрих Вайнрих кивает. Согласно. Направляется к столу, чтобы пухлый ежедневник со множеством торчащих листков взять, пролистать несколько страниц, а потом ещё десяток, остановиться наконец-то на записи и, подняв голову, продиктовать: – Герберт живет в Либерце, улица Ян Гуса, дом седьмой. Номера… номера телефона у меня нет. Если ваша бабушка, фрау Крайнова, помнит, то Берт всегда был подозрительным. С возрастом эта черта характера лишь усилилась, переросла в настоящую паранойю. В последнюю встречу он уверял меня, что его хотят убить. Герр профессор одаряет очередной полуулыбкой, которая призывает не воспринимать его слова всерьез, вот только я воспринимаю. Наверное, снова бледнею, потому что Дим, впиваясь, кажется, даже в кости, пальцы на моем локте сжимает, призывает изобразить очередную улыбку, от которой губы за сегодня уже болят, но я улыбаюсь послушно. Рассыпаюсь в благодарностях. Прощаюсь. Оказываюсь незаметно в коридоре, в котором отпускать меня Дим не торопится. Он держит крепко, шагает быстро, размашисто. Так, что переставлять ноги я не успеваю, бегу за ним, и на крыльцо клиники мы вываливаемся, наталкиваемся на людей. Извиняется отрывисто Дим. Дёргает за руку, не обращает внимания на озёра луж. Он подгоняет, чтобы за угол здания завернуть и к мокрой от только закончившегося дождя стене меня пихнуть, нависнуть сверху и тоном ледяным и жутким приказать: – А теперь рассказывай правду, Север. Глава 18 Дим – А теперь рассказывай правду, Север, – я предлагаю. Пихаю её к стене. Разжимаю, отпуская запястье, пальцы, под которыми и без того цветные разводы синяков, что ещё явно болезненны, но она молчит, не напоминает. И, когда мы шли, отпустить она не просила, не вырывалась, будто бы больно ей и не было. Се-вер. Упрямый. Взбалмошный Север. Редкостная зараза, из-за которой я там, в кабинете… улыбался. Удивлялся, восторгался, заливался, чтоб её, соловьём. Вновь улыбался, ощущая, как внутри ворочалось, кололось у сердца что-то такое, чего ни в одним учебнике нормальной анатомии не предусмотрено. Впрочем, и в патологии такого не найти. Оно мнимо. И всё же оно есть. Было, горело. Полыхало огнём, которого в грудной клетке тоже быть не должно, вот только он был. И рёбра, кажется, этот огонь расплавил, прожёг легкие, отчего слова дались через силу, отыскались с большим трудом. Всё ж нашлись. И убедить профессора Вайнриха получилось. И на Север неприязненно смотреть он перестал, не выставил нас за дверь, когда уже казалось, что выставит и охрану для надежности вызовет, занесет нас в чёрный список, но… он выслушал. Кивнул пару раз, и заливать восторженным соловьем мне пришлось дальше, соображать лихорадочно. Креативить.