Давить помноженную на тревогу злость, что в голове искрила. Не ловить за хвост верткую мысль, которая при взгляде на фотографию мелькнула, и не думать на кой ляд Северу понадобился этот старик тоже пришлось. Обещать себе, что навязчивую мысль отыщу и Север в лучших традициях инквизиции допрошу, заставлю ответить на все вопросы позже, без профессора и иных свидетелей. Вытряхну из неё правду. Вескую причину, по которой идиотом мне быть довелось. И ответы из неё сейчас, без светила медицины и свидетелей, тянет вытряхнуть в прямом смысле, встряхнуть со всей силой и злостью, затрясти её, приложить затылком об каменную кладку, чтобы мозги на место встали. Чтобы не смотрела. Чтобы наконец ответила. – Север! – Кукла, – губы она разлепляет. Отвечает, когда я всё ж её встряхиваю. Потому что лучше уже встряхнуть, чем об стену приложить. И глаза я закрываю, считаю до десяти, интересуюсь только после этого: – Какая кукла, Север? – Он подарил мне куклу. Даже не представился, но вот подарил. Ещё сказал никому не верить, – Север выговаривает медленно, но старательно, разговаривает будто бы сама с собой, смотрит в никуда. И не рявкнуть на неё сложно, но я перекатываюсь с пяток на носки и обратно, молчу. Жду. – Эльза сказала, что кукла времён Ивана Грозного и Екатерины Медичи, – она поясняет. – Мне подарили игрушку Альжбеты из рода Рудгардов, которая жила в Кутна-Горе в шестнадцатом веке. – Герберт подарил? – очевидное я всё же уточняю. Хмурюсь. Потому что про руины замка Рудгардов Йиржи цедил неохотно и тоже хмурясь, ворчал, что Ветке там делать нечего и что, зная её, делать там она всё равно что-то да будет. Хотя бы просто поглядеть на поросшие мхом старые булыжники явится. И ведь явится. Полезет. И можно только тихо радоваться, что до сих пор со всем своим энтузиазмом и бедовостью она туда не сунулась. – Да. Он подарил и пропал. И как его найти я не знаю… не знала, – она запинается. Исправляется. Молчит долго, обкусывает губы прежде, чем голову запрокинуть, поймать мой взгляд, спросить тихо, почти неразборчиво: – Что тебе сказал профессор, Дим? И очередь молчать моя. Слушать, как в голове, набирая громкость, всё отчетливей трещат невидимые кастаньеты, задают ритм боли, от которой в глазах рябит и тошнота подкатывает. И курить не стоит. Прав Дитрих Вайнрих, что не при моем здоровье ещё смолить, сам знаю, вот только за папиросами лезу, шарю по карманам в поисках зажигалки. В конце концов, терять уже нечего. Можно гробиться. – Ничего… – я прислоняюсь рядом. Опираюсь об стену, без которой, кажется, не устою, не смогу, и сказать ей я ничего не смогу, а сказать надо, пусть и не сразу, пусть только после двух длинных затяжек и дерганья меня за рукав куртки. Как маленькая. – Дим… – Ничего нового он не сказал, – поясняю теперь тоже я, усмехаюсь. – Чудес не бывает, Север. Даже если хочется верить. Даже если очень-очень хочется в них верить. Даже если есть личный ангел-хранитель, с которым – как произнес с чем-то похожим на зависть профессор Вайнрих – мне в этой жизни несказанно повезло, стоит рядом и глаза и без того огромные распахивает, гипнотизирует болью, от которой эти самые глаза сереют. Хамелеоны. – Но… – Можно попробовать, снова разрезать, подправить и сшить. Пятьдесят на пятьдесят, что повезет и будет лучше, – слова разъедают вместе с дымом, и рука слушается меньше обычного, появляется фантомная боль, ещё немного и папироса выпадет, но… к чёрту, и очередную затяжку я делаю. – Как было уже не будет. Вот хуже статься может. Нервы – штука тонкая. – Если надумаю, то звонить в мае, – я щёлкаю зажигалкой, смотрю на огненные языки. – Будем пробовать. Другие тоже пробовали. Резали. И говорили после, что ничего-то большего сделать уже нельзя. И поэтому заниматься ерундой дальше не стоит, излишне по сто раз слушать одно и то же, тратя только время, и иллюзии напополам с надеждой питать не следует. Не хочу. Лучше вернуться к разговору о куклах и стариках, что эти самые куклы дарят, а после пропадают. И лучше, когда Север говорит, а не молчит столь трагично, что желание заорать на неё возникает. Иль рассмешить. Сделать хоть что-то, лишь бы она стала стрекозой. Привычной. И безбашенной. И рассказывать Север всё ж начинает. – …он испугался кого-то там, увидел и… убежал, – она доходит до заключительного акта и голову, щекоча волосами, поворачивает, смотрит требовательно. – Понимаешь, Дим? Нет. Ни черта я не понимаю. И понимать не особо-то и хочется, вот только куклу вместе с кучей проблем вручили именно Север, а не кому-то ещё. Её подставил чудаковатый пан, вызывая далеко не красивое желание по панской морде за это съездить. И за Фанчи добавить. Потому что в совпадения у меня верить не получается: куклу ищут, не гнушаются ради неё взламывать чужие квартиры и по голове бить, а значит слушать и понимать придётся. – Любош, Алехандро, Марек, Ага. Кого он мог узнать? Или испугался в целом? Увидел кого-то ещё? Мы ведь не одни там были! – она почти вскрикивает, а после заговаривает быстро, пылко, тараторит, закрыв глаза. – Любош всегда интересовался историей, даже на раскопки ездил. И артефакты он разные любит. Папе никогда не нравился его хаотичный подход. У Любоша сарматский шлем соседствует с погребальной маской майя. Он то ищет Атлантиду, то Эльдорадо, то готов разгадывать рукопись Войнича. Ага была недавно в Кутна-Горе, рассказывала про собор и Влашский двор. Она ведет блог, готовит материал. Север выдыхает шумно, трёт виски, что, думая, всегда делала, а пани Власта её всегда же отчитывала и отучала. Не отучила. – Марек… он в нужном времени, в нужном месте. Мы встретились здесь, а его тетушка оказалась знатоком старинных кукол. Легенд тоже. И получается он больше всех может быть в теме. Алехандро… не знаю, мы познакомились на выставке. Он спас меня от пани Богдаловой, потом розы притащил и на свидание звал. Север замолкает, переводит дыхание. Ёжится. Становится будто бы меньше, пусть в ней и так ни роста, ни веса. И мысль о пани Гавелковой со всеми её супами, котлетами и прочей снедью возникает крайне неуместно, но возникает, и Север к ней отправить хочется.