Пусть откормит. – Я подозреваю друзей, перебираю знакомых людей, думая, кто из них мог ударить Фанчи, – теперь слова она чеканит глухо, и они, слова, делаются тяжёлыми. – Это… дико. И неправильно. И может я ищу чёрную кошку в тёмной комнате, но мне нужен этот Герберт, понимаешь? Это не прихоть. Не очередная выходка Попрыгуньи Стрекозы. Она не договаривает, она лишь вопрошает. Отчаянно. И в глазах её зеленеющих отчаянье это плещется, и это тоже дико и неправильно, невозможно, потому что не бывает Север в отчаянье, не может быть, только не она. Я ведь её знаю. Или нет? – Тогда смотри билеты до Либерца. Поехали в гости к Герберту, – я предлагаю. Решаю и говорю быстрее, чем успеваю подумать о том, что эта спонтанная идея не настолько уж хороша и разумна. И нельзя, наверное, вот так, с бухты-барахты, не договорившись с Йиржи, что Айт у него задержится не до этого, а до следующего вечера. В целом, нельзя вот так. И вдвоем. И пусть не прихоть и блажь эта очередная выходка Север, но меня по сути она не так и касается, и играть в доктора Ватсона не хочется, и можно завалиться обратно домой и в очередной бессчетный раз напиться. Сослаться, успокаивая остатки совести, на то, что Север меня в общем-то никуда и не зовет, не предлагает ехать в Либерец, поскольку к пану Герберту она общаться собралась, судя по всему, одна. Или, быть может, в компании Любоша. Или Алехандро. Или кого-то ещё, ибо, к восторгу и радости Север, поклонников у неё всегда хватало, и звезду с неба достать ради неё они поголовно и всегда были готовы, впрочем, и дракона одолеть во имя Кветославы Крайновой они не отказывались. Герои, мать их. Я же не герой. И, значит, можно уходить и не вникать ещё больше в её проблемы. Пусть разбирается сама, я и так помог, я и так приехал из-за нее в Прагу, а после потащился в Эрланген, я и так за ней присмотрел, как просила мама. Хватит. Кутна-Гора, Айт и ром. – Сейчас? – Север изумляется. И, видимо, местами мы с ней когда-то поменяться успели, раз здравый смысл включается у неё, а бредовые и спонтанные идеи синтезируются у меня. Мир окончательно сошел с ума. И я заодно. Потому что, вынимая из её рук телефон и открывая поисковик, я соглашаюсь: – Сейчас. Глава 19 Апрель, 6 Либерец, Чехия Квета Я просыпаюсь от набата. Что глух и протяжен. Что ирреален. Что из моего сна, в котором пахло гарью, а пепел припорашивал щербатую брусчатку площади, в котором я брела босиком, а колокол бил тревожно этот самый набат, рыдал по кому-то, колыхал туман, и разглядеть я никого не смогла. Не отыскала. Я лишь потерялась сама. И сейчас, в настоящем и реальном, я тоже теряюсь, пытаюсь, шаря рукой в поисках телефона, осознать который час и откуда продолжает разноситься грохот. Стук. Моё имя. И осознание, что колотят в дверь номера, наконец приходит. Проскальзывает, разгоняя остатки сна, в мысли, заставляет сесть, соскочить с кровати, дернуть на себя одеяло, и об упавшую подушку я запинаюсь, почти падаю, но удерживаюсь. Ругаюсь. И замолкаю. Замираю, переставая заматываться в одеяло, перед окном, что задёрнуто не до конца, и между тяжёлыми полосами штор виднеются крыши домов, улица, багровый рассвет, в котором есть что-то неправильное. Пугающее. Совсем не рассветное. И осознавать что именно не так в этом рассвете я… не хочу, не даю себе, рассматривая полыхающее небо. Бездумно и заворожено. И понимание причин этого рассвета я задвигаю куда подальше, не пускаю в мысли, и пошевелиться я не могу, не подбираю упавшее одеяло. Я смотрю. А в дверь снова стучат, громыхает голос Дима: – Вета! Он барабанит отрывисто, нетерпеливо. Ещё немного и сотрясающаяся от его ударов дверь не выдержит, падёт смертью храбрых и вторым Измаилом, поскольку я не отзываюсь, не могу оторваться от чёрного неба и алых всполохов. Далеко ещё до настоящего рассвета… – Север! Дим рявкает. И его то ль давно прилипшее обзывательство, то ль уже привычное прозвище в чувство приводит, заставляет вздрогнуть, отмереть и одеяло поднять. Открыть дверь, опередить, сказать – уже зная, что мне скажет он – самой: – Там пожар. – На Ян Гуса, – Дим осматривает меня с ног до головы, скользит подозрительным взглядом, и объявить, что не моих рук дело сие происшествие, тянет. Но я молчу. Прижимаю крепче к груди треклятое одеяло, что сползти порывается, переступаю с ноги на ногу, поскольку пол холодный, я же босиком. Почти как во сне. – Ты думаешь... – я начинаю.