Я очень давно не видела ничего подобного, будто бы рассветы в самых сказочных местах мира встречала не я, будто бы не я раскидывала руки, стоя над Гранд-Каньоном или над обрывом в Шри-Ланке, будто бы мне всё это приснилось. Было не со мной. – Тут… красиво, – Алехандро говорит, подходит, останавливаясь рядом, покачивается размеренно, перекатываясь с носков на пятки. И отступить от него желание появляется, отстраниться, потому что слишком близко и потому что пространство, которое личное, начинает восприниматься неожиданно остро и болезненно, но… на месте я остаюсь, заканчиваю его фразу, которую он так тактично не договорил, вот только я всё равно поняла: – Но есть и лучше. – Есть, – он не возражает, соглашается легко и чуть насмешливо. – Надеюсь, обижаться за Родину ты не станешь. – Не стану, – я хмыкаю. Тоже соглашаюсь, так как лимит обид на сегодня закончился, исчерпался на Диме, и затевать бессмысленные споры мне не хочется. Мне хочется подставлять лицо ветру и солнцу, стоять на самом краю, ни о чем не думать и ни с кем не разговаривать. И жаль, что как хочется не будет: ворох мыслей не исчезает по одному лишь желанию, а Алехандро заговаривает, задаёт вопрос: – Это ведь был тот самый русский? – Тот самый? – я удивляюсь почти взаправду, вскидываю бровь и даже голову, чтобы продемонстрировать удивление, поворачиваю. – Главный редактор вашего журнала мне сказал не рассчитывать на твоё сердце, ведь оно уже отдано чёртовому русскому, – Алехандро смотрит пристально, повторяет без сомнений слова Любоша, ибо характеристика «чёртов русский» именно его. Он, презрительно кривя губы, так говорил. Он мне обещал так не говорить. – Главный редактор нашего журнала вполне мог ошибаться, – я улыбаюсь вежливо, выдерживаю пронзительный взгляд чёрных глаз, в которых за чернотой никаких эмоций не разобрать, не понять о чём думает Алехандро де Сорха-и-Веласко. И от этого неуютно. Ещё неловко. И, пожалуй, не следовало соглашаться из-за злости, а я вот согласилась, получилось неправильно и поняли меня, кажется, неправильно, и прав был – конечно и как всегда – Дим, что головой я думаю лишь после навороченного. Попрыгунья Стрекоза. – Значит, у меня есть надежда? – Алехандро смотрит вопросительно. Вскидывает бровь. – Значит, у нас есть целый совместный день в Либерце, – я отзываюсь эхом. Подхватываю его под руку, поворачиваю в нужную мне сторону и на едва различимый шпиль ратуши указываю, делюсь информацией: – Городская ратуша, знаменитая и фотографируемая. Говорят, Кафка перед написанием «Замка» впечатлялся и вдохновлялся как раз её видом. На вершине ратуши Роланд. Популярный герой европейского средневековья, рыцарь без страха и упрека. – Почти как твой русский. – Он не мой, – я всё же отвечаю. Выговариваю ровно, иду первой по полукругу площадки, а Алехандро тащится следом, берёт за руку, и его ладонь, что оказывается широкой и тёплой, держит крепко, согревает, даёт осознать, что мои собственные пальцы ледяные. – Отсюда видна и Польша, и Германия, во-о-он тот дымящий белоснежный мазок на горизонте польская электростанция, – я рассказываю и показываю. Я рассказывала это вчера в поезде Диму, блистала познаниями, а он слушал, смотрел внимательно на меня, а не в окно. И на факте о границах и расстояниях он прищурился, усмехнулся, объявив, что привыкнуть к крохотности европейских стран не может и что ему всё одно поразительно, когда от границы до границы меньше суток на машине. В России не так. – А это что? – Алехандро непрошенную память обрывает, указывает на, кажется, первое попавшееся строение, подходит вплотную. И голову я поворачиваю неудачно. Или удачно, если целовать. Если встать на носочки, то для поцелуя будет совсем идеально, вот только я не встаю. Я лишь смотрю, изучаю его лицо вблизи и в подробностях, отмечаю лёгкую щетину и пока ещё чуть заметные морщины у глаз. – Не стоит, – я информирую. Равнодушно, пусть это равнодушие, как и всё другое в последнее время, даётся мне с трудом: всё ж красив, харизматичен и притягателен Алехандро де Сорха-и-Веласко, наследник ювелирного дома «Сорха-и-Веласко», всё же я ещё злюсь, всё же ещё эмоции, пусть и запрятанные далеко, клокочут. И будь всё немного иначе, я бы, пожалуй, влюбилась. Но всё не иначе. – Прости, – Алехандро извиняется без всякого извинения в глазах и голосе, задерживается, скользя по моему лицу взглядом, на губах. Отстраняется первым. Медленно. – Думаю, пора спускаться, – а напоминаю и говорю первой я. Убираю, опережая его, с глаз кинутые ветром волосы, забираю в третий раз их в хвост, что получается слишком коротким и ненадежным, бубню сквозь резинку, которую в зубах удерживать умудряюсь: – Пошли искать остальных, и я предлагаю спускаться пешком. Учти, так интересней и дешевле, побудь жлобом, а не принцем хотя бы час. К тому же, Кармен хотела выжать максимум для инсты. Правда, Чарли, кажется, не разделял её желание, но муж – тварь дрожащая, права не имеющая. Я не обзываюсь, это из русской классики. Достоевский. Родион Раскольников и убитая им старушка. Читал? Я тараторю, вопрошаю деловито. Принимаю независимый вид чуда в перьях, как обзывала состояние моего показного веселья и беззаботности тётя Инга, улыбалась, пряча тревогу. И сейчас она бы улыбнулась, поддержала бы этот бессмысленный разговор, но в глаза заглянула с тревогой, которая серьёзный разговор по душам пообещала бы. Но… рядом и сейчас тёти Инги нет, не с кем мне говорить по душам. Некому вытрясать из меня всю правду и без прикрас, а значит можно, не ожидая допроса с пристрастиями, улыбаться и веселиться, задаваться вопросами и вести себя так, будто бы всё прекрасно. Всё хорошо, прекрасная маркиза… – Читал, там было не так, – Алехандро усмехается. Криво. Более криво, чем все прошлые разы. – Возможно, но ты не уточняй при Чарли. Он не читал, поверил на слово, – я фыркаю, кручу головой в поисках этого самого Чарли. И Кармен. Еще Пабло, который друг Алехандро и который всю дорогу попеременно и зазывно подмигивал то мне, то Анне, что экскурсоводом в этой компании числится, составляет программу развлечения, сопровождает везде. И на ком сосредоточиться за два прошедших часа друг Алехандро так и не определился, поэтому при нашем появлении мечется от Анны с белой розой в руках ко мне, вручает вторую такую же непонятно откуда взявшуюся. – Это тебе, bella[1], – он сверкает обаянием. Обольщает. Отчего улыбнуться и рассмеяться получается по-настоящему и задорно, и розу я принимаю, киваю благосклонно и театрально. Шутливо, потому что и для Пабло это всё шутка, игра ради самой игры и развлечения, не будет он мрачнеть и сверкать глазами, если ему сказать: «не стоит», не станет мне не по себе от его пристального и нечитаемого взгляда, поэтому, поскальзываясь на тропе при, всё же, пешем спуске, я ухватываюсь за него. – Пабло! – Держу, красавица! – тридцать два зуба мне в улыбке демонстрируют, повторяют уже привычное обращение на испанском. Думают не больше секунды, а после спину благородно и мужественно подставляют, предлагают прокатиться, и я, тоже не думая больше секунды, соглашаюсь, запрыгиваю, обхватываю крепкую шею руками. Хохочу. Тереблю его, требуя, научить меня ругаться на испанском, обещаю в ответ поделиться чешским и русским, который велик, могуч и трехэтажен, и сожалеть, что согласилась на испанскую компанию, я перестаю. Я забываю обо всём. И в зоопарке мы с Пабло ведем себя детьми, портим фотографии Кармен, почти не слушаем Анну, которая пытается рассказать о том, что это старейший зоопарк Чехии, основанный в начале прошлого столетия и… И далее я знаю. Мне всё это рассказывала ещё пани Власта, а Пабло историей, важностью и заодно причиной показываемой ему достопримечательности не интересуется, поэтому купленные мыльные пузыри я выдуваю ему в лицо. Смеюсь. Делюсь любимым местом и белыми тиграми, которые поразили меня ещё в первый визит с пани Властой, даже больше жирафов и зебр поразили, влюбили в себя, запали в сердце, поэтому к стеклу вольера, как и тогда, я прилипаю. – Меня сюда привезла бабичка после похорон мамы. Первая поездка куда-то без неё.