Покачивается. – И ты догадываешься? – Пацан мелкий принёс, сказал, что просили передать тому, кто спас Диту, – Дим рассказывает неторопливо, рассматривает меня задумчиво, упираясь подбородком в железный угол отданной книженции, договаривает, помедлив. – Возможно, я и ошибаюсь, но думаю, что передать записи просила Агнешка. Утром, когда мы разговаривали, она определенно была напугана и быстро от меня отвязалась. Я решил, что из-за пожара и дочери... – Которую сама она, однако, спасать не бросилась, – я фыркаю. Кажется, шиплю. Потому что даже изображать, как Дим, невозмутимость у меня не получается, не выходит говорить спокойно и равнодушно размеренным тоном, и эмоции, которые верх над разумом – пани Власта плохое в голову не вдолбит! – брать никогда не должны, этот самый верх берут, переполняют и разносят. И… и Дим сам виноват. Это он настоял на разговорах, на которые запасы спокойствия у меня закончились и сил нет. Это он, как самой собой разумеющееся, говорит про пожар и дочь Агнешки. Это он сидит и смотрит, будто всё в порядке и хорошо, будто вся эта чертовщина с загадками – самое важное в нашей жизни, будто я весь день думала и переживала именно об этом. – Ты… ты не должен был, – я всё ж выпаливаю. Всё ж произношу то, что сто раз за сегодня поклялась ему не говорить, не выказывать претензий, потому что права не имею. Ибо… кто мы друг другу? – Ты не смел, – я добавлю. И по плечу, толкая его, ударяю, отпихиваю, чтобы вскочить, свалиться, покачнувшись, на кровать, отползти к изголовью, нашарить одну из множества мелких подушек и в него швырнуть, зафитилить от души. – Ты мог погибнуть! – вторую подушку я отправлю следом, повышаю голос, ни хрена не заботясь о соседях, которые на хрен катиться и могут. – Ты жизнью рисковал! Третья, как и первые две, цели тоже не достигает. И стакан с прикроватной тумбочки под руку попадается сам. – Ты чёртов кретин, а не герой! – второй стакан, вызывая желание поблагодарить того, кто сии стаканы поставил в большом количестве, летит туда же. – Что я сказала бы тёте Инге? Дарийке? Дяде Владе? Ты о них подумал? – Север… – Ты о нас подумал? – я уже визжу, запускаю последний, шестой, стакан, который разбивается с не меньшим звоном, что и остальные, и в голове звенеть начинает созвучно, разрывает от боли, но плевать. – Мы… мы летом тебя едва не потеряли! Ты знаешь, что такое сидеть под дверями реанимации часами, час за часом, чтобы в день, а потом во второй, третий они сложились? Как это: медленно сходить с ума, потому что ты можешь только ждать и ждать, снова ждать, а потом ещё сто тысяч раз только ждать? Каково это, когда ты ничего, понимаешь, ничего не можешь сделать?! И от тебя ничего не зависит, ни от кого ничего не зависит! Только ждите, ждите, ждите… Я не выношу это мерзкое слово. Не произношу полгода. Повторяю раз за разом на русском, стуча по Диму, сейчас, мешаю чешский с русским. И, когда он успел подойти, я не разбираюсь, я сражаюсь, потому что он молчит, не возражает, не отвечает хоть что-то, что успокоиться мне бы дало. – И сегодня ждать, смотреть на этот дом и ждать! Опять и снова ждать! Ты, ты… – Я не мог иначе, Север, – Дим шепчет. Перехватывает мои руки, не давая снова и больше ударить, держит крепко, прижимая к себе. И я затихаю, замолкаю хотя бы для того, чтобы в том, что он заговорил, сказал хоть что-то, удостовериться. Поверить, что не показалось, а после осознать, переварить его слова. – И ты права, я не подумал, – он сжимает крепко, кладет подбородок мне на макушку, словно спелёнывая, как ребёнка маленького, окончательно. – Я делал, потому что так было… правильно, только так. – И повторись, ты б полез снова, – я выговариваю. Горько и осознанно. Пожалуй, первый раз осознанно и понимая. Принимая. – Да. – Я тебя ненавижу, – я сообщаю глухо. Перевожу дыхание, которого после воплей и сражений почти не остается, слушаю стук его сердца, что бьется аккурат под моим ухом, правым. И пальцами ткань его футболки на спине я собираю, сжимаю мертвой хваткой. Не оторвать. – Ты это уже говорила. – Да. – История слишком дерьмовая, Север. Не смей больше никогда не отвечать мне на звонки, лучше сразу дерись и ругайся, – он требует или просит, не разобрать, – так я хотя бы уверен, что ты цела. И записи я тебе не отдам. – Думаешь, его из-за них убили? – Думаю, из-за всего и сразу. И ещё очень вовремя, – Дим произносит задумчиво. – Там первые страницы перепечатаны и распечатаны, видимо, Гербертом. Я, пока тебя ждал, начал их читать. Интерес, потухший вместе с пожаром, всё же разжигается, просыпается, и голову я задираю, спрашиваю: – И что там? – Про Вену и наряды. И про занятия латынью, склонения, – Дим усмехается. – Страданиями я проникся. Ничего интересного, но надо дальше смотреть. – Дашь? – Не сегодня, уже поздно и у тебя болит голова, – он хмыкает, объясняет насмешливо, будто сама я понять должна, как он узнал, не смотреть вопросительно и удивлённо. – Ты лоб всё время трёшь. Всегда так делаешь, когда болит. – Тогда завтра, – я вздыхаю, не спорю. – Завтра у тебя совещание и Любош, – Дим напоминает, цедит недовольно, поскольку нелюбовь у них с Любошем взаимная. Яркая. – А ты? – А я… – он тянет задумчиво, отпускает меня и по разгромленному номеру проходится, проводит, ероша, рукой по волосам в знакомом растерянном жесте. – Я бы хотел поговорить ещё раз с Агнешкой, только вот опоздал. Она ещё днём, подхватив чемоданы и дочь, уехала, как сказали вездесущие соседи. – Надо попробовать её найти, – я говорю, давлю сожаления, что больше меня не обнимают и не держат, оставляют чувствовать себя замерзшей, – если ты прав про записи, значит, оставил их ей Герберт, а если он ей доверил записи, то, получается, доверял… – … и она могла что-то знать, – Дим договаривает за меня. И мы переглядываемся. Кажется, это что-то бежать её и заставило. Глава 23 Дим Север спит. В моём номере, в моей кровати. Она остаётся, потому что так спокойней мне. Можно не волноваться, что посреди ночи её понесёт к очередным приключениям. Можно не бояться, что этой ночью кто-то до неё, как и до Герберта, доберется. Можно выдыхать. Спать, не переживая, что утром, как и в её квартире, мы проснёмся рядом и я буду её обнимать. Не буду, поскольку кровать здесь куда больше и затеряться, не касаясь Север, вполне выйдет, вот только… Не спится. Разглядывается. Думается о многом. И ещё о одеяле, втором, которое просить придётся. Первое и единственное, а также огромное – под стать постели – Север подгребла к себе, закинула на него ногу и руку. Рассыпались по подушке до сих пор непривычно короткие волосы, показались, как и при нашей первой встрече, ненастоящими, точно крашеными, потому что столь белых, будто снег, настоящих не бывает.