И мой дорогой друг осекается, выпрямляется больше обычного, по струнке, соглашается сухо скрипучим голосом: – Ухожу. – Тогда хорошего вечера, был рад встрече, – Дим показное дружелюбие излучает. Хмыкает приглушенно над моей головой, когда Любош ограничивается совсем не дружелюбным сверканием глаз, удаляется молча. Оставляет меня наедине с Димом, которому что сказать я не знаю, поэтому, повернувшись, разглядываю его молча. Думаю, что разговоров я сегодня больше не вынесу. Как и нотаций. Порицаний, претензий, обвинений и всего прочего заслуженного, что высказать мне Дим, должно быть, хочет ничуть не меньше, чем Любош. – Пойдем в номер, Север, – Дим зовет негромко, сбрасывает показное благодушие, и настоящее раздражение прорывается, – надо поговорить. Надо очень. Ибо взгляд у него жёсткий и тяжёлый, не располагающий к возражениям и спорам, которые я, проявляя редкое благоразумие, оставляю при себе, даю увести себя к лестнице. Не вырываю локоть, а Дим не отпускает, держит крепко, будто боится, что сбегу. И в свой номер, открывая дверь, он меня впихивает. Кидает вслед: – Герберта убили. – Что? – я переспрашиваю. Поворачиваюсь, пролетая по инерции почти до середины комнаты, к нему. И удивляться излишне, но, пожалуй, я весь день всё-таки надеялась, что единственной жертвой пожара окажется не пан Герберт. Не задумывалась об этом старательно. – Твоего пана Герберта пытали, потом задушили, а тело облили бензином и подожгли. Правда, не совсем удачно, удалось опознать и найти следы, – Дим говорит равнодушно, подходит неторопливо. Надвигается, гипнотизируя взглядом, под которым пошевелиться я не могу и в котором ничего доброго и хорошего не осталось и близко. И не верится, что пять минут назад рядом с ним мне было спокойно. Сейчас же это он спокоен, невозмутим до моего ледяного ужаса, что сковывает и замораживает. И говорит Дим безмятежно, умещает всю ярость в глазах, в которые мне первый раз в жизни страшно смотреть. Не верится, что Дим может быть вот таким. Взбешенным. Даже когда я согласилась покататься и покружиться, сидя на машине и держась за антикрыло, он орал, срываясь на мат, а не говорил столь безучастно. Даже когда в Сахаре вытаскивал с водительского сидения джипа, он не смотрел настолько зло. – И я не стану рассказывать, что успел представить и надумать за эти четырнадцать часов, – Дим выговаривает медленно, словно взвешивая каждое бьющее наотмашь слово, – пока тебя не было и ты не отвечала на звонки. – Не станешь, – я соглашаюсь, улыбаюсь по такой хорошей, приобретенной за день, привычке из вредности и ещё из враз закипевшей злости, потому что не ему мне говорить что-то, я тоже представила и надумала много за те минуты, что он был в этом чёртовом доме. – Попрыгуньи Стрекозы всегда так делают, помнишь? И я не обязана была отвечать и отчитываться тебе, так ведь? – Так, – теперь, мешкая, соглашается он. – Ответы и отчёты предоставляй друзьям и Любошу, Север. Я не требую. И даже не просит. Ибо… кто мы друг другу? – Конечно, – очередь подтверждать возвращается ко мне. И ненавистную улыбку с каждым ударом застучавшего в висках пульса удерживать всё сложнее, но я справлюсь. Не отступлюсь. Пусть физически больно стоять так близко, так… остро и напряженно, так знакомо и забыто одновременно, так нервно и оголено, когда ещё не касаешься, но ощущаешь, когда не вжимаешься, но чувствуешь. Жар. И запах сигаретного дыма. Мыло и его собственный запах, который я узнаю из тысячи с закрытыми глазами и который забрать для жизни необходимо себе, потому что без него, запаха, даже дышать получается не так и не полностью. Почти дежавю, я знаю. Так стоять… ошибочно. – Откуда ты узнал про Герберта? – я шепчу в его губы. Спрашиваю, глядя в глаза, пока спросить ещё могу. Пока думаю. Пока миллионную ошибку, после которой будет непонятно: как жить дальше, в своей бестолковой стрекозьей жизни в миллионный раз не совершаю. – Бэлла… сказала, – Дим отвечает с паузами. Отступает. Отходит к окну, на подоконнике которого в переполненной пепельнице тлеет окурок. И новую папиросу он сосредоточенно вытряхивает. – Я позвонил Андрею, он же у нас стажировался в Праге, – Дим, прислонившись к подоконнику, рассказывает чуть нервно, щёлкает зажигалкой. – Попросил помочь найти кого-то, он Бэлле позвонил. Оказалось, она здесь работает, полгода как. Бэлла – бывшая… – Я помню, – рукой я машу не менее нервно, напоминаю, затирая искрящуюся неловкость, вот только на другую неловкость сама же и напарываюсь. – Мы общались. Когда-то. Давно и невзаправду. Прошло время, утекло, когда это было, выходило легко и весело, без неудобных пауз и случайно встретившихся взглядов. Тогда, в той прошлой жизни, я учила Ондру чешскому, сочиняла, втайне завидуя и подначивая вслух, вместе с ним письма для Бэллы. На бумаге. Кто в наш век пишет такие письма? Я смеялась, а Ондра грозился меня утопить во Влтаве, если нашу с ним страшную тайну о цинике, который строчит любовные письма, я кому-то выдам. – Да... – Дим соглашается, затягивается, рассматривая меня сквозь выдохнутый дым и запрокинув голову, переводит, к счастью, тему иль точнее возвращается, к насущному. – Я попытался разузнать про нашего пана, пообщался с соседкой. Герберт был научным сотрудником в местном музее. Местный – это, как я понял, Северо-чешский. – Мы сегодня там были, – я киваю согласно. Прикусываю язык, потому что, судя по косому взгляду, мне именно это и следует сделать да посильнее. И лишний раз не напоминать. – Если верить соседке, то пан Герберт был слегка не в себе. Носился с Вальберштайнами, что тут когда-то жили, доказывал уникальность их рода. Правда, в чём уникальность толком не объяснял. Одно время даже требовал устроить реконструкцию их замка, от которого два булыжника, поросшие травой, остались. Потом его, видимо, попустило, согласился ограничиться выставкой и носился уже с ней. Даже помощником в этом деле обзавелся. – Но куклу он мне отдал Альжбеты из рода Рудгардов, – я тяну задумчиво. Пытаюсь связать, вот только ничего у меня не связывается. И общего не находится. – Именно, – Дим хмыкает, тушит папиросу, отталкивается от подоконника, и к столу, на котором разложен ворох бумаг и которые я замечаю только сейчас, он подходит. – И записи у него были Альжбеты, а не кого-то из Вальберштайнов. – Что? – второй раз за вечер я вопрошаю дятлом. Моргаю. Сажусь, не глядя, на кровать, потому что для одного дня это точно перебор, и голова, разрываясь от очередного снаряда боли, это охотно подтверждает, заставляет лоб потереть, переспросить жалобно: – Какие записи? – Альжбеты из рода Рудгардов, – Дим повторяет терпеливо. Подходит вместе с этими записями ко мне, приседает около кровати, держит толстенную и даже на вид старинную книгу, из которой белые обычные и явно современные листы бумаги торчат. И на мой растерянный взгляд он поясняет тихо и как-то мягко: – Мне передали её, когда я вышел из морга. – Кто? – Можно только догадываться, – Дим пожимает плечами. Морщится как-то болезненно.