– Ищу подтверждения, что ты жива и цела, – слова, представляющиеся монолитными, он чеканит. Перехватывает меня, не давая сесть. Держит цепко, заглядывает в глаза, убеждаясь, видимо, окончательно и бесповоротно, что я жива и цела, а после к себе порывисто прижимает, сжимает в медвежьих объятиях, из которых не вырваться и в которых душно. Неудобно. – Я так за тебя испугался... – Любош бормочет приглушенно, сообщает пылко и отрывисто. – Ты даже не представляешь, Квета, как я за тебя испугался… я чуть не сошёл с ума, когда увидел это дикое видео в новостях. Я ничего не мог сделать, я мог только смотреть, как ты пыталась кинуться в огонь. Квета!.. Он говорит быстро, жарко, обнимает с каждым словом всё сильнее и крепче. Так, что мне уже больно. И отстраниться хочется. – Любош… – я всё ж выговариваю, вставляю, разбавляя его пламенную речь, в которой он почти задыхается. Не слышит меня. Шепчет: – Если бы с тобой что-то случилось, если бы… я бы не пережил, Квета. Ты из-за него полезла, ты кричала его имя, но он ведь этого не стоит. Зачем… – Любош. – Я ж тебя люблю, я для тебя сделаю всё. Почему всегда он? – Любош вопрошает отчаянно. Сжимает так, что и дышать не выходит. И стыд, что он испугался и примчался, что боялся в очередной раз за меня, пропадает вместе с воздухом, а я ударяю, стучу по широкой спине, требую сердито: – Любош, мне больно. Пусти! – Что? – он вздрагивает. Ослабляет на мгновение хватку, но и этого мгновения, чтобы выбраться из его рук, мне хватает. И на шаг я наконец отступаю, разматываю одолженный и намотанный лично Пабло разноцветный шарф, заверяю: – Я в порядке, честное слово. И в огонь я не лезла, не надо было так… переживать. И мчаться в Либерец не следовало. Однако это я уже не добавляю, замолкаю вовремя и в то же время поздно, поскольку мой лучший друг понимает, слышит то, что вслух не произнесено, и отвечает после вязкой паузы он на то, что не сказано. Выговаривает сухо и отстраненно: – Ты не ответила ни на один мой звонок. И все сообщения остались непрочитанными. – Прости. – Конечно, Квета, как всегда, – он соглашается желчно, улыбается ещё более желчно и ядовито. – И ты прости, что волновался и явился так не вовремя. Не подумал о том, что помешаю твоей личной жизни. – Любош… – я выдыхаю устало. Тоскливо. Потому что разборкам быть. И обидам. Что заслужены и что извинений долгих, ведь коротких Любош не приемлет, требуют. И можно начинать посыпать голову пеплом, сочинять покаяния и оправдания, без которых со мной нормально общаться не станут. И на которые у меня совсем нет сил. – Что? – Любош ухмыляется. Пытается, вскидывая руку, коснуться ворота моего пальто, ухмыляется ещё больше и шире, потому что я отклоняюсь. Не даюсь. А он, опуская руку и окидывая взглядом, говорит презрительно: – У тебя уже привычка, Крайнова, в одежде с чужого мужского плеча расхаживать. Твой русский не возражает? Он уж час как вернулся, причем в куртке кожаной, – меня просвещают любезно, спрашивают едко. – Ему ты тоже замену нашла? Не нашла. Но на пальто Алехандро, без которого из музея меня выпускать наотрез отказались, эгоистично согласилась. Не стала долго ломаться, потому что вечера ещё, правда, промозглы, а на пожар я выскочила в одном только свитере, не вернулась после за своей курткой. И кривую улыбку наследника «Сорха-и-Веласко», что так появится ещё один повод увидеться, я пропустила. – Любош, я… – я начинаю, чтобы сразу замолчать, осознать, что слов, подходящих для этого разговора, у меня нет. И объяснить у меня ничего не получится. Вот только Любош ждёт, глядит пристально, и голова, ноющая от боли, уже, кажется, вечность, под его взглядом начинает ныть ещё сильнее, противнее. Тошнотворнее. – Я сожалею, что заставила волноваться, но… – я произношу медленно, подбираю слова, которые под непроницаемым взглядом кажутся пластмассовыми, неверными, не теми, – но давай поговорим завтра, я обещаю, что всё тебе расскажу. Про серебряный город и куклы. Про забытые легенды. Я расскажу. Попрошу дать добро на статью, коя на сенсацию потянет. – Поговорим, – Любош молвит тихо, подтверждает ледяным тоном, когда в полной тишине сверлить меня глазами ему, видимо, надоедает, – мы, конечно, поговорим завтра, Крайнова. На совещании. В девять утра, если ты вдруг забыла. – Не забыла. – Хорошо, – он улыбается скупо. Подхватывает пиджак, чтобы после ещё раз пренебрежительным взглядом одарить, растоптать этим взглядом окончательно, заставить почувствовать себя никчёмной и худшей на свете. И добивает меня Любош уничижительно: – Будь добра, в конце концов, явиться на рабочее место. На завтра ты не отпрашивалась. – Явится. Не волнуйся, Любош, – невозмутимый и безукоризненно вежливый голос Дима врывается, раздаётся позади. И его самого, останавливающегося за моей спиной, я ощущаю отчетливо, чувствую его запах и тепло, что окружают, дают силы, которых у меня самой не осталось, дабы и высоко поднятую голову, и осанку удержать. Не распустить нюни, как сказала бы пани Власта. Добавила бы, что слёзы не допустимы. И, запрокидывая больше необходимого голову, чтоб без этих самых слёз, я мысленно считаю до десяти, смотрю перевернуто на Дима, говорю то, что говорить нельзя, но о чём всю дорогу до отеля думалось, билось в голове: – Ты не уехал. – Нет, – он отвечает кратко. Гасит удивление, что в его глазах мелькает слишком быстро, но заметить я успеваю. И сердце, никчёмное, как и я сама, удар пропускает, ухает только от того, что Дим рядом и что в глаза, в которых я всегда терялась и теряюсь, я смотрю. – Здравствуй, Любош, давно не виделись, – Дим, возвращая взгляд к нему и словно забывая про меня, приветствует, протягивает руку. Которую мой друг не пожимает, буркает мрачно: – Привет. – Тоже приехал город посмотреть? – Дим осведомляется светским тоном, не смущается от того, что отвечать на приветствие Любош не стал, заиграл на заданный вопрос желваками. – Советуем. Нам тут очень понравилось, прекрасно провели день. Столько достопримечательностей, и даже местный морг, не поверишь, крайне занимательное место. Тихо, светло, уютно. Все лежат и молчат. Вот был там и прям как раз о тебе вспомнил, подумал, что именно ты бы и оценил. – Жаль, что ты не оценил, – Любош отзывается не менее светским тоном. Переключается на меня, обращаясь исключительно и подчеркнуто ко мне: – Квета, на… – Так ты уже уходишь, да? Или я ошибаюсь? – Дим перебивает, уточняет и заботливо, и обеспокоенно.