Критики единодушно восторгались спектаклем, который удостоился целой страницы в культурном разделе «Монд» и аж разворота в «Либерасьон». Кстати, Клер в этом хоре славословий отводилось отнюдь не последнее место, «Либерасьон», в частности, сравнивала ее с блондинками Хичкока, с виду холодными, но пылкими в душе, таких комплиментов в стиле «лед и пламя» я за свою жизнь начитался и теперь сразу понимаю, о чем речь, хотя и не видел ни одного фильма Хичкока, я скорее принадлежу к поколению Безумного Макса, но должен согласиться, применительно к Клер эта аналогия оказалась довольно меткой. В предпоследней сцене спектакля, которую режиссер явно считал ключевой, Клер, повернувшись лицом к публике, задирала юбки и, расставив ноги, принималась дрочить, в то время как другая актриса декламировала на ее фоне длинный текст Жоржа Батая, в котором, как мне показалось, речь шла в основном об анусе. Рецензент «Монд», особенно смакуя эту картину, восхвалял Клер за «иератизм» ее исполнения. Ну, с иератизмом он загнул, скажем просто, что она была совершенно невозмутима и вроде бы совсем не возбуждена – так оно и было, она мне сама это подтвердила сразу после премьеры. Таким образом стартовала ее карьера, и к этому первому торжественному событию в один прекрасный мартовский день добавилось второе, когда воскресный рейс Air France AF232, направлявшийся в Рио-де-Жанейро, потерпел крушение над Южной Атлантикой. Все пассажиры, среди которых значилась и мать Клер, погибли. Для родственников жертв катастрофы был немедленно открыт пункт психологической помощи. – И вот тут я почувствовала себя прекрасной актрисой, – сказала Клер вечером, вернувшись после первой встречи с экспертами-психологами. – Я так убедительно сыграла убитую горем дочь, что они не заметили моей радости. Дело в том, что, несмотря на ненависть, которую они питали друг к другу, Клер понимала, что ее мать слишком эгоцентрична, чтобы потрудиться составить завещание и хоть на мгновение задуматься о том, что может произойти после ее смерти, но в любом случае лишить детей наследства очень трудно, и, будучи единственной дочерью, Клер имела законное и неотъемлемое право на обязательную долю в 50 % и, в общем, могла спать спокойно; через месяц после этой чудесной авиакатастрофы она и вправду вступила в права наследства, став, прежде всего, обладательницей потрясающей квартиры в пассаже Рюиссо-де-Менильмонтан в 20-м округе Парижа. Еще спустя две недели мы туда въехали, предварительно избавившись от старухиных вещей, – ее, кстати, и старухой-то назвать нельзя, ей было всего сорок девять лет, и авиакатастрофа, стоившая ей жизни, произошла на пути в Бразилию, куда она отправилась в отпуск в компании юноши двадцати шести лет, то есть моего ровесника. Квартира находилась в здании бывшего проволочно-гвоздильного завода, закрывшего свои двери в начале семидесятых, несколько лет он простоял пустой, а потом его выкупил отец Клер, предприимчивый архитектор, и, быстро учуяв выгодное дельце, перестроил его в лофты. Высокие ворота забрали в решетку с массивными прутьями, кодовый замок поменяли на биометрический терминал распознавания по радужной оболочке; к услугам гостей имелся к тому же домофон, соединенный с видеокамерой. Преодолев это препятствие, вы попадали в большой мощеный двор, окруженный старыми промышленными строениями, которыми владели человек двадцать. Лофт, доставшийся матери Клер, один из самых просторных, состоял из гигантского опен-спейса площадью 100 квадратных метров с шестиметровыми потолками, выходившего на открытую кухню с центральным островом, а также необъятной ванной комнаты с итальянским душем и джакузи, и двух спален, в мезонине и внизу, к последней примыкали гардеробная и кабинет с выходом в палисадник. Все вместе около двухсот квадратных метров. Даже если в то время термин «бобо»[20] еще не получил широкого хождения, остальные собственники жилья принадлежали именно к этой категории и, разумеется, очень обрадовались соседке-актрисе, да и вообще еще неизвестно, во что бы превратился театр без этих бобо, кроме того, газету «Либерасьон» в то время читали не только работники зрелищных искусств, но также и некоторая часть (пусть и постоянно убывающая) их публики, да и «Монд» еще не утратила тогда свой престиж и уровень продаж, так что в этом доме Клер приняли с распростертыми объятьями. Я понимал, что нахожусь в более щекотливой ситуации, «Монсанто», наверное, представлялась им столь же достойной уважения организацией, что и ЦРУ. Умелая ложь должна хоть частично основываться на реальности, поэтому я с ходу сообщил им, что занимаюсь генетическими исследованиями орфанных болезней, к орфанным болезням не придерешься, все сразу воображают себе либо аутистов, либо несчастных деток, страдающих прогерией, которые в двенадцать лет выглядят стариками, я бы никогда не смог работать в этой области, но все-таки достаточно хорошо разбирался в генетике, чтобы отразить нападки любого бобо, даже бобо образованного. По правде говоря, мне самому становилось не по себе от своей работы. Риски, связанные с ГМО, были не так уж очевидны, радикальные экологи по большей части оказывались невежественными идиотами, при этом и безвредность ГМО была не так уж очевидна, а мои начальники проявили себя патологическими лгунами. На самом деле мы вообще ничего или почти ничего не знали о долгосрочных последствиях манипуляций с генами растительных культур; хотя проблема, по-моему, состояла даже не в этом, а в том, что производители посевного материала, удобрений и пестицидов самим фактом своего существования сыграли разрушительную и, более того, смертельно опасную роль в развитии сельского хозяйства: дело в том, что интенсивное сельскохозяйственное производство, построенное на гигантских агрокомплексах и на максимизации прибыли в пересчете на гектар, агропромышленность, целиком построенная на экспорте, на отрыве растениеводства от животноводства, была, на мой взгляд, полной противоположностью тому, что следовало бы сделать для устойчивого развития, – надо было, напротив, во главу угла ставить критерии качества, местного потребления и производства, оберегать почвы и грунтовые воды, вернувшись к комплексным севооборотам и использованию удобрений животного происхождения. Во время наших многочисленных выпивок с соседями, на которые нас начали приглашать через несколько месяцев после переезда, я, должно быть, многих поразил пылкостью своих выступлений на эту тему и тщательной аргументацией, ну разумеется, они во всем мне поддакивали, ничего в этом не соображая, на самом деле из чисто левацкого конформизма, но все-таки у меня были какие-никакие идеи и даже идеал, ведь не случайно я поступил в Агро, а не в какой-нибудь институт широкого профиля типа Политеха или Высшей школы коммерции, да, у меня были идеалы, и я им изменял. При этом я совершенно не собирался увольняться, без моей зарплаты мы бы не выжили, потому что карьера Клер, несмотря на успех у критики спектакля по Жоржу Батаю, упорно не сдвигалась с мертвой точки. Прошлое Клер приговорило ее к области высокой культуры, что было чистым недоразумением, потому что она мечтала работать в развлекательном кино, она и сама ходила только на фильмы для широкой публики, в свое время придя в восторг от «Голубой бездны», не говоря уже о «Пришельцах», тогда как текст Батая она сочла «совершенно идиотским», то же самое произошло со спектаклем по тексту Лейриса, в который она впуталась чуть позже, но больше всего она настрадалась на часовой читке Бланшо на радио France Culture, она даже не подозревала, сказала она, что существует подобное дерьмо, поразительно, сказала она, что публике осмеливаются предлагать такую хрень. У меня лично никакого мнения о Бланшо нет, я помню только забавный отрывок из Чорана, где он объясняет, что Бланшо – идеальный автор для обучения машинописи, потому что «смысл не отвлекает». К сожалению, внешность Клер полностью соответствовала ее резюме: холодная элегантная красотка словно создана для того, чтобы читать отрешенным голосом тексты в государственных театрах, тогда как индустрия развлечений в те годы была скорее охоча до латиноамериканских секс-бомб и похотливых метисок, в общем, Клер была совсем не в тренде и в течение следующего года не получила ни одной роли, если не считать упомянутой выше зауми, несмотря на регулярное чтение журнала для профессионалов Le Film francais и остервенелую, жестокую борьбу за всевозможные кастинги. Даже в рекламах дезодорантов не нашлось ни одного места для льда и пламени. Как ни парадоксально, ей бы наверняка больше повезло в порноиндустрии, хотя нельзя недооценивать латинских и негритянских секс-бомб, в этом секторе всегда делали упор на внешнее и этническое разнообразие. Не будь меня, она, может быть, на это и решилась бы, даже понимая, что успех порноактрисы еще ни разу в нормальном кино не повторился, и все же я считаю, что при сопоставимой оплате читкам Бланшо на France Culture она предпочла бы порно. И то ненадолго – порноиндустрия доживала последние дни и вскоре пала жертвой любительской порнухи в интернете, YouPorn расправился с порнобизнесом еще быстрее, чем YouTube – с музыкальным, порнобизнес всегда шел в авангарде технического прогресса, что, впрочем, уже отметили многие аналитики, хотя ни до кого из них не дошло, насколько парадоксально звучит это утверждение, ведь в такой сфере человеческой деятельности, как порнография, инновации, в сущности, не делают погоду, более того, там в принципе ничего нового не происходит, все мыслимые и немыслимые фантазии в области порнографии получили широкое распространение уже в эпоху Древней Греции и Рима. Что же касается меня, то «Монсанто» уже давно сидела у меня в печенках, я на самом деле начал просматривать объявления о работе, используя все возможности, предоставленные выпускнику Агро, в частности, при посредничестве Ассоциации выпускников, но только в начале ноября наткнулся на действительно интересное предложение, размещенное Региональной дирекцией сельского и лесного хозяйства Нижней Нормандии. Они собирались создать новую структуру, которая занималась бы экспортом французского сыра. Я отправил им свое резюме, мне довольно быстро назначили встречу, и я за день смотался туда-сюда в Кан. Директор РДСЛ оказался тоже выпускником Агро, даже недавним выпускником, я знал его в лицо, он учился на втором курсе, когда я был на первом. Уж не знаю, где он проходил стажировку по окончании учебы, но он приобрел там привычку (еще несвойственную тогда французской администрации) бестолково пересыпать свою речь англицизмами. Его изначальный посыл заключался в том, что французский сыр по-прежнему экспортируется почти исключительно в европейские страны, тогда как в Соединенных Штатах его позиции оставляют желать лучшего, а главное, что в отличие от вина (тут он разразился длинной речью, воспевая достоинства Межпрофессионального совета вин Бордо) сегмент сыров не сумел предугадать вступление в игру развивающихся рынков, в особенности России, к которой вскоре присоединится Китай, а затем, несомненно, и Индия. Это относилось ко всем французским сырам без исключения; но поскольку мы находимся в Нормандии, многозначительно заметил он, то task force[21], которую он собирается создать, займется прежде всего продвижением на рынок «великой нормандской триады» – камамбера, пон-левека и ливаро. До сих пор один только камамбер пользуется поистине международным признанием в силу интереснейших, кстати сказать, исторических причин, на которых сейчас нет времени останавливаться, а вот ливаро и даже пон-левек в России и Китае совершенно неизвестны, он, конечно, ограничен в средствах, но все-таки ему удалось изыскать ресурсы для найма пяти человек, и теперь ему срочно требуется руководитель этой task force, не заинтересует ли меня такой job? Заинтересует, что я и подтвердил ему с точно отмеренной долей профессионализма и энтузиазма. Мне сразу пришла в голову одна идея, и я решил, что неплохо будет поделиться ею с ним: многие американцы – ну не факт, что многие, скажем, просто американцы – ежегодно посещают пляжи Высадки союзников, где члены их семей, а иногда даже отцы пали смертью храбрых. Мы, разумеется, не собираемся прерывать траурную церемонию или устраивать дегустацию сыров у входа на военные кладбища, но все равно рано или поздно все сядут есть, так вот, уверен ли он, что нормандские сыры в должной мере эксплуатируют такого рода туризм по памятным местам? Он пришел в восторг: вот именно такие мероприятия и следует реализовать, и вообще креативный подход к работе никто не отменял; нам вряд ли удастся достичь в ближайшее время синергии, которая позволила развить виноградарство Шампани с помощью французской индустрии роскоши: вы можете представить себе Жизель Бюндхен, дегустирующую ливаро (притом что она вполне смотрится с бокалом Moet & Chandon)? В общем, у меня будет практически карт-бланш, он не позволит себе сдерживать творческий полет моей мысли, ведь и в «Монсанто» мне наверняка пришлось нелегко (на самом деле я там особо не перетруждался, аргументы этого производителя семян были на удивление просты: без ГМО у нас не хватит средств прокормить население планеты, численность которого неуклонно растет; иными словами – либо «Монсанто», либо голод). В общем, выходя из его офиса, я понимал, что, судя по тому, что он говорил о моей службе в «Монсанто» в прошедшем времени, меня приняли. Со мной заключили контракт с первого января 2001 года. Прожив несколько недель в отеле, я снял симпатичный домик на отшибе, среди холмов, пастбищ и рощ, в двух километрах от деревни Клеси, гордо носящей немного завышенное звание «столицы Нормандской Швейцарии». Это был действительно замечательный фахверковый домик: большая гостиная, пол которой выложен терракотовой плиткой, три спальни с паркетом и рабочий кабинет. Пристройка, где раньше находилась давильня, вполне могла служить гостевым домиком; там было установлено центральное отопление. Дом был замечательный, я почувствовал, что владелец, скрюченный старичок лет семидесяти пяти – восьмидесяти, который принял меня, очень любит его и содержит в чистоте и порядке, он сразу признался, что хорошо тут пожил, но теперь, увы, нуждается в регулярной медицинской помощи, медсестра должна приходить к нему как минимум три раза в неделю, а в период обострения вообще каждый день, поэтому разумнее в его положении жить в городе, впрочем, ему еще повезло, у него очень заботливые дети, дочка вот настояла на том, чтобы лично выбрать ему медсестру, а это дорогого стоит, учитывая, что сейчас творится, вот уж повезло так повезло, я был с ним полностью согласен, только после смерти жены все уже не так, как было, и, как было, уже не будет никогда, он, само собой, человек верующий, и вариант самоубийства даже не рассматривает, но порой ему кажется, что Господь Бог почему-то канителится и не призывает его к себе, хотя в его-то годы зачем ему вот это все, я следовал за ним по дому со слезами на глазах. Дом был замечательный, но жить в нем мне предстояло одному. На предложение переехать в нормандскую деревню Клер ответила категорическим отказом. Поначалу я даже собирался подсказать ей, что оттуда можно «ездить в Париж на кастинги», но тут же осознал всю нелепость этой затеи, она набирала в среднем по десять кастингов в неделю, какой смысл переезжать в деревню, это стало бы для нее самоубийством в карьерном плане, но ведь не так уж страшно самоубить то, что и так уже мертво. Вот что я подумал в глубине души, но сказать вслух, конечно, не отважился, во всяком случае, не так вот в лоб, а как такое скажешь не в лоб? Ни к какому решению я так и не пришел. Тогда мы договорились, на первый взгляд вполне разумно, что я буду приезжать в Париж на выходные, не исключено даже, что у нас возникла обоюдная иллюзия, что еженедельные встречи и расставания вдохнут новую энергию в наши отношения, а уикенды превратятся в торжество любви, ну и так далее. Мы с Клер, в общем, не расстались, во всяком случае, не расстались окончательно и бесповоротно. Подумаешь, дело – сесть в прямой поезд Кан – Париж и через два часа с чем-то быть на месте, но так случилось, что я садился в него все реже и реже, сначала под тем предлогом, что у меня аврал на работе, потом вообще не утруждая себя предлогами, а через несколько месяцев все и так стало ясно. В глубине души я не терял надежды, что Клер переедет ко мне, бросит свое сомнительное актерское поприще и согласится стать просто моей женой. Несколько раз я посылал ей фотографии дома, сделанные в хорошую погоду, с широко распахнутыми окнами и видом на рощи и луга, сейчас даже вспоминать об этом стыдно. Оглядываясь назад, нельзя не поразиться тому, что, как и в момент расставания с Юдзу двадцать лет спустя, все мое земное достояние уместилось в одном чемодане. Явно земное достояние не особо меня прельщало, что в глазах некоторых греческих философов (эпикурейцев? стоиков? циников? или всех понемножку?) было скорее счастливым состоянием духа; противоположное умонастроение, если не ошибаюсь, редко получало одобрение; в этом конкретном пункте все философы пришли к консенсусу, а это достаточно редкое явление и потому заслуживает особого упоминания. Было часов пять с чем-то, когда я закончил телефонный разговор с Клер, и мне оставалось убить еще три часа до ужина. Вскоре, буквально через пару минут, я задумался, так уж ли нужна эта встреча. В любом случае ничем хорошим она закончиться не может, разве что разбередит чувства разочарования и горечи, с которыми за прошедшие двадцать лет нам удалось кое-как совладать. Мы оба прекрасно знали, что жизнь вообще полна горечи и разочарований, так стоит ли тратиться на такси и ресторан, чтобы еще раз в этом убедиться? Мне что, так не терпится узнать, как поживает Клер? Скорее всего, не блестяще, ожидания ее наверняка не оправдались, в противном случае я и так узнал бы о ее успехах из киноафиш. Мои собственные профессиональные устремления были более туманны, а следовательно, и неудачи не так бросались в глаза, хотя меня все равно не покидало ощущение, и довольно внятное, что на сегодняшний день я являюсь неудачником. Из встречи двух немолодых лузеров и бывших любовников могла бы выйти потрясающая сцена французского фильма, с подходящими случаю актерами, допустим, для наглядности, с Бенуа Пульвордом и Изабель Юппер; но зачем мне это наяву? В критические минуты жизни мне случалось прибегать к своего рода телегаданию, которое я сам и изобрел, насколько мне известно. Рыцари Средних веков и вслед за ними пуритане Новой Англии, принимая трудное решение, наугад открывали Библию, наугад тыкали пальцем в страницу и, пытаясь истолковать выпавшую строфу, принимали решение, повинуясь указующему персту. Вот и я, бывало, включал наобум телевизор (не выбирая канала, а тупо нажимая на кнопку Оn) и старался истолковать возникшие на экране кадры. Ровно в полседьмого я нажал на On, включив телевизор в своем номере отеля «Меркюр». Поначалу появившееся изображение сбило меня с толку, его как-то трудно было расшифровать (впрочем, со средневековыми рыцарями это тоже нередко случалось, и даже с пуританами Новой Англии): я попал на программу, посвященную Лорану Баффи[22], что само по себе было удивительно (он, что ли, умер? Баффи совсем еще молод, но некоторых телеведущих может хватить кондрашка и на гребне славы, внезапно лишив поклонников их кумира, такова жизнь). Тон, во всяком случае, был вполне поминальным, выступающие подчеркивали «глубочайшую человечность» Лорана, некоторые называли его «братаном, крутым челом и безбашенным чуваком», другие, знавшие героя не так близко, уважали его за «безупречный профессионализм», эта полифония, умело оркестрованная с помощью монтажа, привела чуть ли не к новому прочтению творчества Лорана Баффи и завершилась по-симфонически мощно, настоящим хором, стройно выводившим единодушное мнение собравшихся – как ни посмотри, Лоран был «прекрасным человеком». В 19.20 я вызвал такси. Я приехал в «Бистро дю паризьен» на улице Пельпор ровно в восемь, Клер и правда заказала столик, очко в еe пользу, хотя с первых же секунд, проходя по полупустому залу ресторана – впрочем, в воскресный вечер это неудивительно, – я почувствовал, что сегодня оно останется единственным. Минут через десять официант подошел узнать, не хочу ли я выпить аперитив в ожидании гостя. С виду он был вполне доброжелателен и явно предан своему делу, а главное, я тут же это понял, он почуял, что наше свидание обещает быть проблемным (ну а как иначе, официант в бистро 20-го округа обязан быть слегка шаманом, а то и психопомпом), а еще я догадался, что он примет, скорее всего, мою сторону (может, он заметил мое растущее беспокойство? еще бы, я уже успел сожрать целую охапку грессини), ну, гулять так гулять, и я заказал тройной Jack Daniels. Клер появилась около половины девятого, она ступала очень осторожно и даже пару раз оперлась по пути на столики, будучи, вероятно, уже в подпитии; неужто перспектива нашей встречи так потрясла ее и острой болью в душе отозвались воспоминания о надеждах на счастье, которые не оправдала жизнь? Я пребывал во власти этого заблуждения всего несколько мгновений, два-три максимум, потом мне пришла в голову куда более здравая мысль – Клер, скорее всего, каждый день к этому часу уже успевала основательно надраться. С чувством раскрыв ей объятия, я воскликнул, что она прекрасно выглядит и совершенно не изменилась, не знаю, где я научился так ловко врать, во всяком случае не у родителей, возможно, в первых классах лицея, не важно, дело в том, что она ужасно сдала, отовсюду свисали жировые складки, лицо покрылось сосудистой сеткой, впрочем, она взглянула на меня недоверчиво, решив поначалу, видимо, что я над ней издеваюсь, но это продолжалось не дольше десяти секунд, она опустила голову и тут же вскинула ее, полностью поменяв выражение лица, передо мной снова возникла юная девица и едва ли не кокетливо подмигнула мне. На изучение меню, радующее глаз своей традиционностью, я потратил довольно много времени. В итоге я выбрал на закуску улитки по-бургундски (6 штук), запеченные с чесночным маслом, а на второе – жаренные в оливковом масле морские гребешки с тальятелле. Я рассчитывал таким образом обойти вечную дилемму земля-море (красное вино vs белое вино) – при таком выборе нам не возбранялось взять по бутылке и того и другого. Клер, судя по всему, руководствовалась той же логикой, заказав мозговую косточку на поджаренном хлебе с герандской солью и бурриду из трески по-провансальски с соусом айоли. Я боялся, что мне придется поведать ей что-нибудь сокровенное и вообще рассказывать свою жизнь, но ничего подобного, сделав заказ, Клер тут же пустилась в долгое повествование, представлявшее собой, на минуточку, подробный обзор почти двух десятилетий, прошедших с нашей последней встречи. Она пила быстро, залпом, и вскоре стало очевидно, что нам понадобятся еще две бутылки красного (а также, чуть позже, две бутылки белого). После моего отъезда жизнь ее не наладилась, поиски ролей ничем не увенчались, а потом и вообще создалась странная ситуация, между 2002-м и 2007-м цены на недвижимость в Париже выросли вдвое, а в ее квартале и того круче, улица Менильмонтан становилась все более хайповой, ходили упорные слухи, что сюда недавно перебрался Венсан Кассель собственной персоной, Кад Мерад и Беатрис Даль должны вскоре последовать его примеру, а возможность пить кофе в том же баре, что и Венсан Кассель, – огромный плюс, эта информация, не получив опровержения, привела к новому скачку цен, и к 2003–2004 году Клер поняла, что ее квартира зарабатывает ежемесячно гораздо больше, чем она сама, так что ей во что бы то ни стало надо было продержаться и не продавать ее, это было бы чистым самоубийством в финансовом плане, и от отчаяния она решила, за неимением лучшего, согласиться на запись серии компакт-дисков с текстами Мориса Бланшо на France Culture, ее колотила дрожь, когда она об этом рассказывала, и, бросая на меня безумные взгляды, она буквально вгрызалась в мозговую косточку, так что я знаком поторопил официанта. Буррида из трески немного умиротворила Клер, совпав с самым спокойным моментом ее жизнеописания. В начале 2008-го она согласилась на предложение Центра занятости организовать театральные мастерские для безработных, благодаря чему последние обрели бы уверенность в себе, зарплату ей положили не бог весть какую, зато ее каждый месяц исправно переводили ей на счет, на что она и жила последние десять лет, в Центре она уже пообвыклась и теперь, оглядываясь назад, могла с уверенностью сказать, что эта идея не была такой уж абсурдной, во всяком случае, это занятие куда полезнее психотерапии, ведь безработный со стажем неминуемо превращается в маленькое забитое существо, а театр и в особенности, по каким-то непонятным причинам, водевильный репертуар помогает этим унылым созданиям вернуть себе хоть какие-то навыки свободного общения, необходимые для собеседования при приеме на работу, в любом случае благодаря своей скромной, но зато ежемесячной зарплате она могла бы теперь свести концы с концами, если бы не оплата коммунальных услуг, потому что некоторые совладельцы ее дома, опьяненные молниеносной джентрификацией квартала Менильмонтан, решили вложиться в какие-то уж совсем бредовые затеи, замена входного кода на биометрическую систему распознавания по радужной оболочке была лишь прелюдией, теперь один за другим посыпались безумные проекты вроде превращения мощеного двора в дзен-сад с каскадами и доставленными прямиком с Кот-д’Армора гранитными блоками под чутким руководством всемирно известного японского мэтра. Но Клер уже приняла решение, к тому же после второго, более краткосрочного скачка цен в 2015–2017 годах рынок недвижимости в Париже надолго затих, в общем, она собиралась продать квартиру и уже даже связалась с одним агентством. Про личную жизнь ей почти нечего было сказать, за это время она завела несколько романов, дважды чуть не дошло до семейной жизни, ей все же удалось собраться с силами, чтобы поговорить об этом, она не могла себе не признаться, что оба ее возлюбленных (актеры, приблизительно столь же успешные, как и она сама), предлагавшие себя в спутники жизни, были влюблены в ее квартиру гораздо больше, чем в нее саму. Не исключено, что я был единственным мужчиной, который любил ее по-настоящему, заключила Клер немного удивленно. Я не стал ее разубеждать. Несмотря на ее рассказ, малоутешительный, а то и откровенно печальный, я смог по достоинству оценить гребешки и с интересом приступил к изучению десертной карты. Мое внимание сразу привлек торт-мороженое с меренгами и малиновой подливкой; Клер предпочла традиционные профитроли с горячим шоколадом; я заказал третью бутылку белого вина. Я уже начал сомневаться, спросит ли она наконец «А ты как?» или что-то в этом роде, как это обычно бывает в такой ситуации, в кино по крайней мере, и даже, сдается мне, и в жизни. Проведя такой вечер, мне следовало бы, по идее, отказаться от предложения «зайти выпить» к ней домой, и я до сих пор недоумеваю, что же заставило меня согласиться. Возможно, мне все-таки любопытно было снова оказаться в квартире, где я прожил как-никак целый год; кроме того, я терялся в догадках, чем меня привлекла когда-то эта особа. Ну что-то же все-таки было, помимо чистого секса; а может – и я ужаснулся при этой мысли, – как раз ничего и не было, кроме секса. Ее же намерения не оставляли сомнений – налив мне коньяку, она в свойственной ей манере перешла прямо к делу. Я с готовностью снял штаны и трусы, чтобы ей легче было взять в рот, хотя меня сразу охватило тревожное предчувствие, и, подождав пару минут, в течение которых она тщетно жевала мой безжизненный член, и понимая, что толку ей не добиться, я сознался, что принимаю антидепрессанты («мощные дозы» антидепрессантов, добавил я для пущей важности), печальным последствием коих явилось полное подавление моего либидо. Эти слова произвели на нее магическое действие, она мгновенно успокоилась, конечно, всегда приятнее свалить вину на антидепрессанты любовника, чем на собственные жировые складки, более того, на ее лице промелькнуло выражение искреннего сострадания, и, впервые за вечер проявив ко мне интерес, она спросила, не страдаю ли я депрессией, а если да, то в связи с чем и как давно. Тогда я конспективно изложил ей мои супружеские злосчастья последнего времени и более или менее правдиво поведал обо всем (за исключением собачьих радостей Юдзу, сочтя, что эта деталь несущественна для понимания целого), всерьез отступив от истины лишь однажды – по моей версии событий, Юдзу в итоге решила уехать в Японию, уступив настойчивым просьбам родителей, просто чудо какая картинка получилась, классический конфликт между любовью и семейным и/или социальным долгом (как написал бы какой-нибудь гошист в семидесятые годы), чем не роман Теодора Фонтане, заметил я, хотя Клер вряд ли читала этого автора. Участие японки придавало моим похождениям экзотический флер в духе Лоти или Сегалена, я вечно их путаю, во всяком случае, моя история ей явно пришлась по вкусу. Воспользовавшись тем, что она на моих глазах все больше погружалась в пространные думы о женской доле, усугубленные вторым бокалом коньяка, я украдкой привел себя в порядок и, застегивая ширинку, внезапно сообразил, что на дворе первое октября, то есть последний день аренды квартиры в башне «Тотем». Наверняка Юдзу досидела там до упора, и в этот самый момент самолет уносит ее в сторону Токио, может быть, даже она уже подлетает к аэропорту Нарита, родители встречают ее за барьером в зале прилетов, а жених, возможно, ждет около своей машины на стоянке, все это было предначертано и теперь должно сбыться, может, именно по этой причине я и позвонил Клер; я вспомнил, что сегодня первое октября, всего пару минут назад, но что-то во мне – наверное, мое подсознание – этого не забыло, мы пребываем во власти неясных божеств, «эти девицы пустили нас по ложному пути; к тому же шел дождь», как написал где-то, по-моему, Нерваль, в последнее время я редко вспоминал Нерваля, а вот он-то, кстати, повесился именно в сорок шесть лет, да и Бодлер умер в том же возрасте, какой трудный возраст, однако. Теперь Клер, пьяная в жопу, сидела, опустив голову на грудь, и храпела во все горло, в принципе, мне следовало бы тут же уйти, но больно мне было хорошо на ее огромном диване в опен-спейсе, и при мысли, что сейчас придется ехать на другой конец Парижа, на меня навалилась такая усталость, что я лег, повернулся к стене, чтобы ее не видеть, и тут же уснул. В ее хибаре нашелся только растворимый кофе, что, конечно, не лезло ни в какие ворота, где же, спрашивается, еще и быть кофемашине, как не в таких хоромах, короче, я заварил себе растворимый кофе, сквозь жалюзи просачивался слабый свет; несмотря на все предосторожности, я все же наткнулся на какую-то мебель, и Клер мгновенно возникла на пороге кухни в короткой полупрозрачной ночной рубашке, почти не скрывавшей ее прелестей, но, к счастью, она думала сейчас о другом и взяла протянутый мною стакан с растворимым кофе, она, черт возьми, даже чашками не обзавелась, ей хватило одного глотка, и пошло-поехало, как смешно, что я живу в башне «Тотем», сказала она (о своем переезде в «Меркюр» я ей не сообщил), потому что ее отец как раз стоял у истоков этого проекта, будучи ассистентом одного из двух архитекторов, отца она почти не знала, он умер, когда ей было шесть лет, но помнит, что мать хранила газетную вырезку со статьей, в которой он пытался отбиться от нападок, это строительство породило бурную полемику, башня «Тотем» несколько раз возглавляла список самых уродливых зданий Парижа, хотя ей так и не удалось сравняться с башней Монпарнас, которую в разных опросах неизменно называли самым уродливым зданием Франции, а в недавнем опросе Touristworld – уродливейшим в мире, идущим следующей строкой после мэрии Бостона. Она вышла в опен-спейс и, к моему ужасу, через две минуты вернулась с фотоальбомом в руках, очевидно надеясь, что он послужит ей подспорьем для подробного рассказа о жизни. В далекие шестидесятые годы ее отец явно был пижоном – его снимки в костюме от Ренома у выхода из ночного клуба Bus Palladium не оставляли в этом сомнений, в сущности, он жил шикарной жизнью шикарного юнца шестидесятых и чем-то даже смахивал на Жака Дютрона, впоследствии став предприимчивым (и наверняка жуликоватым) архитектором, и так оно продолжалось в течение всех лет президентства Помпиду и Жискара, а потом он погиб за рулем своего «феррари-308-GTB», возвращаясь после уикенда в Довиле, проведенного в компании шведской любовницы, в тот самый день, когда Миттеран был избран президентом Республики. Дела его и так шли вполне успешно, но тут, имея кучу друзей в соцпартии и президента-строителя в лице Франсуа Миттерана, он бы совсем расцвел и ничто не помешало бы ему достичь вершин в своем ремесле, если бы тридцатипятитонный грузовик, вылетев на середину трассы, не закрыл навсегда эту тему. Мать Клер сожалела о потере пусть ветреного, но щедрого мужа, который вдобавок предоставлял ей полную свободу, но более всего ей была невыносима мысль, что теперь она останется одна с дочерью, да, хоть ее супруг и был тот еще кобелина, он проявил себя при этом очень нежным отцом и с любовью заботился о ребенке, в то время как она не чувствовала в себе никакого материнского инстинкта, вообще никакого, а ведь мать либо полностью отдает себя детям и борется за их счастье, поставив крест на своем собственном, либо происходит ровно обратное, середины нет, дети становятся досадной помехой, и сиюминутное раздражение быстро перерастает во враждебность. Когда Клер исполнилось семь, мать сбагрила ее в интернат для девочек в Рибовилле, под надзор Конгрегации сестер Провидения Божьего, эту часть истории я уже знал, им там не давали ни круассанов, ни даже булочек с шоколадом, вообще ни хрена, и Клер налила себе водки, ну вот, что и требовалось доказать, она, значит, нажирается с семи утра. «В одиннадцать лет ты оттуда сбежала…» – перебил я, чтобы немного подсократить ее рассказ. Я помню этот побег, ключевой момент ее героической эпопеи и борьбы за независимость, она вернулась в Париж автостопом, что, конечно, было сопряжено с некоторым риском, по пути с ней могло случиться что угодно, тем более что она уже тогда была, по ее собственному выражению, «слаба на передок», но с ней ровным счетом ничего не случилось, она усмотрела в этом некий знак, и тут я понял, что сейчас мы углубимся в бесконечный туннель их взаимоотношений с матерью, и, набравшись смелости, предложил выйти в кафе и нормально позавтракать двойным эспрессо и багетом с маслом, а то и омлетом с ветчиной; я есть хочу, жалобно уговаривал ее я, мне и правда хотелось есть. Она накинула пальто прямо на ночную рубашку, на улице Менильмонтан есть все, что душе угодно, вдруг нам повезет увидеть Венсана Касселя, сидящего за столиком перед чашкой кофе с каплей молока, главное, мы вышли из квартиры, и на том спасибо, снаружи было обычное осеннее утро, ветреное и прохладное, я решил, что если завтрак затянется, я сбегу под предлогом визита к врачу. К моему величайшему изумлению, как только мы сели в кафе, Клер принялась расспрашивать про «мою японку», о которой хотела бы узнать побольше, ее поразило совпадение с башней «Тотем». «Совпадение – это когда Господь подмигивает тебе», уж не помню, кто это сказал, Вовенарг или Шамфор, а может, и Ларошфуко или вообще никто, ну как бы то ни было, я мог долго еще продержаться на японской теме, я на этом собаку съел, так что для затравки глубокомысленно произнес: «Японское общество гораздо более традиционно, чем мы привыкли думать»; теперь я мог трепаться часа два, не опасаясь возражений, в любом случае никто ничего не смыслит ни в Японии, ни в японцах. Но через пару минут я понял, что говорить мне еще утомительнее, чем слушать, вообще межличностные отношения давались мне с трудом, а особенно, что греха таить, межличностные отношения с Клер, так что я позволил ей перехватить инициативу, в баре было приятно, только обслуживать они не торопились, и мы снова окунулись в жизнь одиннадцатилетней Клер, тем временем кафе постепенно заполнили его завсегдатаи, с виду все как на подбор творческие работники. Итак, разразилась война с матерью, война, продлившаяся почти семь лет, война не на жизнь, а на смерть, причиной которой было в основном постоянное сексуальное соперничество. Я помнил некоторые яркие эпизоды этой истории, например, как Клер, порывшись в материнской сумочке и обнаружив там презервативы, обозвала ее старой блядью. Зато я, видимо, забыл – и Клер не преминула меня просветить, – что она перешла, скажем так, от слов к делу, решив соблазнить побольше любовников матери при помощи своих простых, но вполне действенных приемчиков, уже опробованных на мне. И уж я подавно был не в курсе, что мать Клер, контратакуя более изощренными способами, которым зрелые женщины мало-помалу научаются, начитавшись популярных женских романов, принялась со своей стороны трахать бойфрендов Клер. В фильм на YouPorn этот эпизод вошел бы под названием Mom teaches daughter[23], например, но в действительности, как это часто случается, все было отнюдь не так забавно. Круассаны нам принесли довольно быстро, а вот омлет с ветчиной заставил себя ждать, и к моменту его появления Клер уже добралась аж до своих четырнадцати лет, но я успел его съесть до того, как ей исполнилось шестнадцать, мне сразу полегчало, и теперь, на сытый желудок, сочтя, что мне уже достанет сил завершить нашу встречу, я жизнерадостным и бодрым тоном подвел итоги: «А в день своего восемнадцатилетия ты ушла из дома, устроилась работать в баре около площади Бастилии, сняла себе комнату, после чего мы с тобой встретились, любовь моя, совсем забыл тебе сказать, я записан к кардиологу на десять, ну я побежал, целую, созвонимся», – и, не дав ей опомниться, положил на столик двадцать евро. Она странно на меня посмотрела, пришибленно, что ли, я вышел из кафе, усердно размахивая рукой на прощание, несколько мгновений во мне еще теплилось непроизвольное сострадание, но, поборов его, я пустился рысцой по улице Менильмонтан, свернул, повинуясь старому рефлексу, на улицу Пиренеев и, не замедляя темпа, минут за пять добрался до метро «Гамбетта». Да уж, ее песенка спета, она будет пить все больше и больше, потом ей и этого покажется мало, к выпивке добавятся таблетки, сердце в конце концов не выдержит, она захлебнется собственной блевотиной, и найдут ее в двухкомнатной квартирке с окнами во двор, на бульваре Венсана Линдона. Мне не хватило бы сил спасти Клер, боюсь, спасение Клер было уже никому не под силу, за исключением, возможно, членов каких-нибудь христианских сект (тех самых, что с любовью распахивают объятия или притворяются, что с любовью распахивают объятия старым, сирым и убогим братьям во Христе), но проблема в том, что Клер слышать о них не могла, их братское сострадание стало бы ей костью в горле, если она в чем-то и нуждалась, то в заурядной супружеской нежности и, в порядке неотложной помощи, в присутствии хуя в своей пизде, но вот на это уже надежды не было, заурядная супружеская нежность могла появиться только в качестве бонуса к пресыщенной сексуальности, для чего неминуемо пришлось бы поставить галочку в графе «секс», а туда ей отныне и навсегда доступ закрыт. Все это, конечно, очень печально, но, наверное, в течение нескольких лет, прежде чем превратиться в законченную алкоголичку, Клер все же успела побывать относительно роскошной сорокалетней дамой, вроде пумы или милфы – бездетной милфы, разумеется, – но сдается мне, ее писька еще долгое время не теряла способности увлажняться, ну ладно, ей все же есть что вспомнить. По контрасту я вдруг подумал об истории трехлетней давности, тогда, как раз перед тем, как я попался в лапы к Юдзу, у меня возникла губительная мысль повидаться с Мари-Элен, я переживал в то время очередной период сексуальной апатии, наверняка мне просто хотелось прощупать почву, я даже спать с ней не собирался, разве что при крайне благоприятном стечении обстоятельств, что в случае бедняжки Мари-Элен было маловероятно; нажав на дверной звонок, я приготовился к худшему, но ситуация оказалась еще чудовищнее, чем я мог предположить: с ней недавно случился приступ чего-то психиатрического, не помню, что это было, биполярное расстройство или шизофрения, она так и не оправилась, ужасно ослабела и жила теперь в неприступной резиденции на авеню Рене Коти, у нее постоянно дрожали руки, она на самом деле боялась буквально всего, от трансгенной сои до прихода к власти Национального фронта и загрязнения воздуха мелкодисперсной пылью… Ее рацион был ограничен зеленым чаем и семенами льна, и все полчаса, что я у нее пробыл, она говорила исключительно про свою пенсию по инвалидности. Я вышел, мечтая о кружке пива и сэндвиче с паштетом, она еще долго так может продержаться, по меньшей мере лет до девяноста, и наверняка меня переживет, все больше дрожа и усыхая, шарахаясь от собственной тени и не вылезая из скандалов с соседями, тогда как в действительности она уже мертва, мне чуть было не пришлось уткнуться носом в промежность покойницы, это красочное выражение я где-то вычитал, возможно в романе Томаса Диша, фантаста и поэта, познавшего свой звездный час и сегодня незаслуженно забытого, он покончил с собой 4 июля, скорее, правда, по той причине, что его спутник жизни только что умер от СПИДа, но все же и потому, что он просто-напросто не мог уже прожить на свои авторские и решил продемонстрировать, выбрав эту символическую дату, на какую судьбу обрекает Америка своих писателей. Так что Клер была еще в отличной форме, смотря с чем сравнивать, в конце концов, она могла записаться в общество анонимных алкоголиков, говорят, они достигают порой потрясающих результатов, а еще, подумал я, возвращаясь в отель, Клер умрет одинокой, умрет несчастной, но она хотя бы не умрет в нищете. Продав свой лофт, она окажется, учитывая цены на рынке недвижимости, в три раза богаче меня. Таким образом, одна удачная сделка принесла ее отцу гораздо больше денег, чем мой отец успел с трудом скопить за сорок лет, заверяя документы и регистрируя ипотеку, деньгами никогда не вознаграждали труд по достоинству, одно к другому не имеет никакого отношения, человеческое сообщество еще никогда не строилось на адекватной оплате труда, и даже коммунистическое общество будущего не собиралось зиждиться на этой основе, принцип распределения благ был сведен Марксом к совершенно бессмысленной формуле «каждому по потребностям», которая стала бы неисчерпаемым источником всяческих дрязг и склок, если, не приведи господь, ее кто-нибудь попытался бы применить на практике, но, к счастью, этого так и не случилось, в коммунистических странах, как и во всех остальных, деньги идут к деньгам, у кого деньги, у того и власть, таково последнее слово общественного устройства. В период расставания с Клер горькую пилюлю мне подсластили нормандские коровы, ставшие для меня утешением и чуть ли не откровением. Впрочем, с коровами я общался и раньше: в детстве мы каждое лето проводили месяц в Мерибеле, где отец приобрел таймшер в шале. Пока родители целые дни напролет бродили влюбленной парочкой по горным тропам, я смотрел телевизор, в частности, я тогда надолго подсел на «Тур де Франс». Время от времени я все-таки выходил на воздух, круг интересов взрослых оставался для меня загадкой, хотя я допускал, что в блуждании по высокогорьям есть свой интерес, иначе такие толпы, начиная с моих родителей, этим бы не занимались. Мне так и не удалось пробудить в себе чувство прекрасного при виде альпийских пейзажей, но зато я проникся симпатией к стаду коров, которых я часто встречал, когда они переходили с одного летнего пастбища на другое. Это были таринские коровы рыжей масти – маленькие, подвижные и выносливые, они отличаются боевитым нравом; коровы носились вскачь по горным тропам, и мелодичный звон колокольчиков у них на шее доносился издалека, когда они сами еще не показались. А вот нормандскую корову трудно вообразить несущейся вскачь, в самой этой мысли есть что-то непочтительное, они могут ускорить шаг, мне кажется, только в крайне опасной для жизни ситуации. Полнотелые и величественные коровы нормандской породы имеют место быть, и этого им более чем достаточно; только познакомившись с нормандскими коровами, я понял, почему индусы считают это животное священным. Во время моих одиноких уикендов в Клеси мне достаточно было минут десять понаблюдать за коровьим стадом, пасущимся на окрестных лугах, чтобы забыть улицу Менильмонтан, кастинги, Венсана Касселя, отчаянные попытки Клер вписаться в среду, которая никак не хотела ее принимать, и в конце концов забыть ее саму. Мне не было тогда и тридцати, но я уже вползал постепенно в зимнюю темень, где не было просветов – ни воспоминаний о любимой, ни надежды на повторение чуда, эта астения чувств усугублялась растущей безучастностью к профессиональным занятиям, task force постепенно пообтрепалась, я высек из нее еще несколько искр, сделав пару принципиальных заявлений, в частности на корпоративных банкетах (в РДСЛ их устраивали минимум раз в неделю), ведь пора уже признать, что нормандцы не умеют торговать своей продукцией, вот кальвадос, например, обладает всеми качествами благородного алкогольного напитка, хороший кальвадос ничуть не уступает арманьяку, а то и коньяку, и при этом он в сто раз беднее представлен в бутиках дьюти-фри во всех аэропортах мира; более того, даже во французских супермаркетах он присутствует чисто символически. Что касается сидра, тут вообще говорить не о чем, сидр блистал своим отсутствием на прилавках крупных торговых сетей, да и бары им не особо баловали. На корпоративных банкетах еще возникали тут и там ожесточенные дискуссии, мы клялись друг другу безотлагательно принять меры, а потом запал потихоньку сдувался, так шли недели, неотличимые одна от другой, жаловаться было особенно не на что, и мысль о том, что мы вообще мало что можем поделать с чем бы то ни было, незаметно проникла во все умы, даже директор, показавшийся мне этаким лихим щеголем, когда нанимал меня на работу, округлился, женился и в основном вел речи о благоустройстве приобретенной недавно фермы, где он собирался поселить свое будущее семейство. Правда, в течение нескольких месяцев у нас царило некоторое оживление благодаря краткому пребыванию в офисе потрясающей ливанской практикантки, которая, в частности, заполучила фотографию Джорджа Буша, смаковавшего сыры, поданные на огромном подносе; этот снимок вызвал легкую бурю в ряде американских СМИ, их кретин Буш, видимо, не врубился, что импорт сыров из сырого молока был только что запрещен в его стране, но, несмотря на шумок в прессе, это никак не повлияло на продажи, да и периодические поставки ливаро и пон-левека лично Владимиру Путину тоже не принесли желаемого результата. Пользы от меня было мало, но и вреда не больше, все-таки некоторый прогресс по сравнению с «Монсанто», утром, по дороге на работу, сидя за рулем своего «мерседеса G 350 TD», я смотрел на клочья тумана, повисшие над рощами, и убеждал себя, что жизнь моя еще не кончена. Проезжая по деревне Тюри-Аркур, я всякий раз задумывался, имеет ли она какое-то отношение к Эмерику, и наконец решил порыться в интернете, в то время это было гораздо труднее, сеть была недостаточно развита, тем не менее я нашел ответ на сайте, пребывавшем, правда, еще в зачаточном состоянии, под названием «Наследие Нормандии. Интернет-журнал об истории и искусстве жизни в Нормандии». Да, связь была, и, можно сказать, прямая связь, этот городок изначально назывался Тюри, потом Аркур – в честь рода Аркуров; в эпоху Революции он снова стал Тюри, и в итоге, в знак примирения «двух Франций», его переименовали в Тюри-Аркур. Еще во времена Людовика XIII тут возвели гигантский замок – «Нормандский Версаль», как его иногда называют, – ставший резиденцией герцогов Аркуров, губернаторов провинции. В Революцию замок почти не пострадал, зато сгорел в августе 1944-го во время отступления дивизии Das Reich, взятой в тиски 59-й Стаффордширской дивизией.