Проезжая по северной части окружной мимо университетского больничного центра, я сообразил, что мы сейчас въедем в мрачную промышленную зону, состоящую в основном из низких зданий, покрытых профнастилом; ничего враждебного в этой зоне не ощущалось, просто она была до ужаса безликой, я целый год каждое утро оказывался в этом пейзаже, даже не замечая его. Отель Камиллы стоял между заводом по производству зубных протезов и аудиторским агентством. «Я колебался между „Апарт-Сити“ и апарт-отелем „Адажио“, – пробормотал я, – конечно, „Апарт-Сити“ находится далеко от центра, зато он в пятнадцати минутах ходьбы от РДСЛ, а если вам захочется выйти вечером, тут рядом остановка трамвая – „Улица Клода Блока“, через десять минут будете в центре, он ходит до полуночи; хотя как посмотреть – вы могли бы ездить на работу на трамвае, в отеле „Адажио“ из вашего окна открывался бы вид на набережные Орна, с другой стороны, в однокомнатных номерах премиум-класса в „Апарт-Сити“ есть террасы, я подумал, что это тоже приятно, в общем, если хотите, мы вас переселим, все расходы, разумеется, возьмет на себя РДСЛ…» Она бросила на меня загадочный взгляд, не поддающийся интерпретации, в нем смешалось непонимание и нечто вроде сочувствия; позже она объяснила, что недоумевала, зачем я утруждаю себя столь усердными оправданиями, когда и так ясно, что мы будем жить вместе. В этом хардкорном пригороде строения РДСЛ смотрелись почему-то старомодными и, честно говоря, сиротливыми и запущенными, и не только на первый взгляд, сказал я Камилле, когда идет дождь, почти во всех офисах протекает крыша, а дождь здесь льет практически все время. Вообще казалось, что это не офисный комплекс, а поселок с частными домами, разбросанными наобум не то чтобы в парке, а скорее на безнадежно заросшем пустыре, да и асфальтовые дорожки между зданиями уже тоже потрескались, уступив напору пробивающейся травы. Сейчас, продолжал я, мы пойдем знакомиться с официальным куратором ее стажировки, начальником ветеринарного отдела, он на самом деле просто старый мудак, смиренно заметил я, ничего личного. Будучи по натуре человеком мелочным и агрессивным, он безжалостно изводил всех сотрудников, которые имели несчастье оказаться под его началом, особенно молодых, к молодежи он питал особое отвращение и счел встречу новой юной практикантки, что, между прочим, входило в его обязанности, чуть ли не личным оскорблением. Мало того что он ненавидел молодежь, он и животных-то недолюбливал, за исключением лошадей, лошади, рассуждал он, – единственные животные, достойные его внимания, остальных четвероногих он воспринимал как каких-то мутных люмпенов животного мира, в любом случае обреченных на забой в самом ближайшем будущем. Большую часть своей жизни он проработал на государственном конном заводе в Ле-Пене, и хотя назначение в РДСЛ было, разумеется, повышением в должности – и даже венцом его карьеры, – он посчитал, что ему плюнули в душу. С другой стороны, знакомство с директором надо просто перетерпеть, сказал я, он питает настолько острое омерзение к молодым, что на все готов, лишь бы с ними не пересекаться, поэтому вряд ли Камилла увидит его еще хоть раз за три месяца практики. Когда эта встреча осталась позади («И в самом деле старый мудак», – сдержанно подтвердила она), я передоверил ее одной из сотрудниц ветеринарной службы, прелестной молодой женщине лет тридцати, с которой у меня сложились хорошие отношения. В течение недели все было тихо. Я записал номер телефона Камиллы, понимая, что первым должен позвонить я, уж что-что, а это правило осталось прежним в отношениях мужчины и женщины, впрочем, я был старше ее на десять лет, и это тоже следовало принимать в расчет. От того периода моей жизни у меня остались странные воспоминания, я могу сравнить его только с редкими моментами умиротворения и счастья, когда боишься погрузиться в дрему, терпишь до последнего мгновения, зная при этом, что сон будет глубоким, прекрасным и целительным. Вряд ли я ошибаюсь, сравнивая сон с любовью; вряд ли ошибаюсь, сравнивая любовь с чем-то вроде сновидения вдвоем, конечно, с вкраплениями индивидуальных снов и легкой игрой совпадений и переплетений, благодаря чему наше земное бытие становится хотя бы терпимым, – более того, другого способа этого достичь не существует. В действительности события развивались не вполне так, как я предполагал; вмешался внешний мир, и вмешался достаточно грубо: Камилла позвонила мне в панике ровно через неделю, в полдень, из «Макдоналдса» в промышленной зоне Эльбефа. Проведя все утро на птицефабрике, она еле дождалась обеденного перерыва, чтобы сбежать оттуда, я должен приехать, я срочно должен приехать за ней и спасти ее. Я в ярости нажал на отбой: что за козел послал ее туда? Я отлично знал эту гигантскую птицеферму на триста тысяч кур, экспортировавшую яйца аж в Канаду и Саудовскую Аравию, но главное, у нее была отвратительная репутация, она считалась одной из худших во Франции, и все комиссии оставляли о ней крайне негативные отзывы: в ангарах, освещенных мощными галогенными лампами на потолке, боролись за жизнь тысячи кур, притиснутые почти вплотную друг к другу – там не было клеток, на ферме применяли систему «напольного содержания», – ободранные, тощие цыплята с воспаленным эпидермисом, зараженные куриными клещами, весь свой недолгий век – то есть год от силы – проводят среди разлагающихся трупов своих собратьев, ни на секунду не переставая кудахтать от ужаса. Даже на более приличных птицефермах первое, что поражает посетителя, – нескончаемое кудахтанье, вечно панические взгляды кур, обращенные на вас, панические недоумевающие взгляды, нет, они не просят пощады, да и вряд ли они на такое способны, они не понимают, просто не понимают, почему им приходится жить в таких условиях. Не говоря уже о петушках, бесполезных для яйцекладки, которых заживо бросают охапками в дробилку; все это я знал, я побывал на многих промышленных птицефермах, однако Эльбеф, конечно, особо отличился, но благодаря общечеловеческой подлости, присущей мне, как и всем прочим, я сумел это забыть. Она бросилась мне навстречу, как только увидела, что я въезжаю на стоянку, прижалась ко мне, надолго застыв в моих объятиях, и никак не могла наплакаться. Неужели люди на такое способны? Как они могут это допустить? Мне нечего было ей на это сказать, кроме малоинтересных банальностей о человеческой натуре. Уже сидя в машине по дороге в Кан, она начала задавать мне более заковыристые вопросы: как ветеринары и санинспекторы могут такое допустить? Почему, посетив фермы, где животные ежедневно подвергаются пыткам, они не только не закрывают их, но даже готовы с ними всячески сотрудничать, будучи при этом ветеринарами по образованию? Должен сознаться, я уже думал об этом: может, им доплачивали за молчание? Вряд ли. В конце концов, и в нацистских лагерях наверняка работали врачи, дипломированные специалисты. В общем, тут тоже я мог отделаться лишь заурядными и не слишком духоподъемными рассуждениями о человечестве, но предпочел промолчать. И все же, когда Камилла заявила, что с нее хватит и она подумывает о том, чтобы завязать с ветеринарным образованием, я не мог не вмешаться. Это же свободная профессия, напомнил я; ничто не может вынудить ее работать на птицефабрике и вообще туда ездить, к тому же, добавил я, самое страшное уже позади, такого кошмара, как сегодня, она больше не увидит (во Франции по крайней мере, в других странах курам приходится совсем туго, но я решил не вдаваться.) Зато теперь она в курсе, и хуже уже не будет, да, это ужасно, но хуже не будет. Я опять же сдержался и не уточнил, что со свиньями обращаются не лучше, да что свиньи, даже коровам нет пощады. Сегодня ей и так досталось, мне кажется. Когда мы подъехали к гостинице, она сказала, что не может вот так просто подняться в номер, ей просто необходимо выпить. Поблизости ничего подходящего для этой цели не наблюдалось, райончик-то совсем отстойный, в сущности, выпить можно было только в отеле «Меркюр-Кот-де-Накр», клиентура которого состояла исключительно из менеджеров среднего звена, работающих с тем или иным предприятием здешнего индустриального парка. Как ни странно, бар, уставленный диванами и глубокими креслами, обитыми тканью охряного цвета, оказался на удивление приятным, а бармен – услужливым и ненавязчивым. Камилла и правда испытала потрясение, маленькой девочке не пристало посещать птицефабрику, и полностью расслабиться ей удалось только после пятого стакана мартини. Я и сам чувствовал себя совершенно разбитым, разбитым и изможденным, словно вернулся из долгого путешествия, я сомневался даже, что буду в состоянии проделать обратный путь в Клеси, я что-то совсем выбился из сил, честно говоря, но был благодушен и счастлив. Так что мы сняли в отеле «Меркюр-Кот-де-Накр» номер на одну ночь, именно такой, какой и ожидаешь увидеть в отеле «Меркюр», в общем, там мы провели свою первую ночь, и, возможно, я не забуду ее до конца своих дней, а картинки нелепой гостиничной обстановки будут неотвязно преследовать меня до гробовой доски, впрочем, они и так уже каждый вечер меня одолевают, и я понимаю, что мне от них не отделаться, напротив, они станут только назойливее, мучительнее, пока смерть не принесет мне наконец избавление. Я предполагал, конечно, что дом в Клеси понравится Камилле, мне не чуждо все-таки элементарное эстетическое чувство, я имею в виду, что способен был понять, какой красивый дом мне достался; однако я никак не ожидал, что она так быстро в нем освоится и буквально через пару дней у нее возникнут идеи по улучшению интерьеров, для чего ей потребуется накупить разных тканей и переставить мебель, то есть я был далек от мысли, что Камилла сразу поведет себя так по-женски – в дофеминистском значении этого понятия – в свои-то девятнадцать лет. До сих пор я жил там как в гостинице, в хорошей гостинице, в прекрасном шарм-отеле, и только с появлением Камиллы у меня создалось ощущение, что я действительно дома – и только потому, что она сама чувствовала себя здесь дома. Моя повседневная жизнь претерпела и другие изменения; до сих пор я тупо ездил за покупками в «Супер Ю» в Тюри-Аркур, выйдя из которого можно было тут же заправиться и проверить, если потребуется, давление в шинах, что, конечно, являлось в моих глазах дополнительным преимуществом этого супермаркета; я даже не удосужился осмотреть достопримечательности Клеси, хотя этот городок не лишен известного шарма, заверенного путеводителями всех мастей, столица Нормандской Швейцарии, это вам не хухры-мухры. Благодаря Камилле все изменилось, мы стали постоянными клиентами лавки «Мясо и колбасы» и булочной-кондитерской на площади Трипо, по соседству с мэрией и турбюро. Следует уточнить, что их постоянным клиентом стала Камилла, я же обычно довольствовался тем, что ждал ее за кружкой пива в брассери «Ле Венсен», с табачным киоском и конным тотализатором, на площади Шарля де Голля, прямо напротив церкви. Мы даже как-то раз поужинали в местном ресторане «Нормандский уголок», где в 1971 году музыканты группы Les Charlots снимались в «Безумных новобранцах», что было предметом особой гордости заведения, – да, не все было так безоблачно в семидесятые годы, кроме Pink Floyd и Deep Purple существовали и другие группы, ничего не поделаешь, но кормили тут вкусно, а выбор сыров был хоть куда. Для меня это был совершенно непривычный образ жизни, с Клер мне ничего подобного даже в голову бы не пришло, но, как выяснилось, он полон скрытых прелестей, я хочу сказать, что Камилла знала, как надо жить, и раз уж ее занесло в чудный нормандский городок, затерянный среди полей, она тут же сообразила, что из чудного нормандского городка можно выжать. Мужчины в принципе не умеют жить, им не удается быть с жизнью накоротке, они никогда не чувствуют себя в ней вольготно, поэтому последовательно осуществляют какие-то свои проекты, более или менее амбициозные, более или менее грандиозные, кто как, но обычно, потерпев поражение, заключают, что лучше было бы просто наслаждаться жизнью, и тут выясняется, что время упущено. Я был счастлив, я никогда еще не был так счастлив и уже не буду; но при этом я ни на мгновение не забывал, сколь эфемерно это счастье. Камилла приехала в РДСЛ на стажировку и в конце января неминуемо вернется в свой институт в Мезон-Альфор под Парижем. Неминуемо? Я мог бы предложить ей бросить учебу и стать домохозяйкой, в смысле стать моей женой, и когда теперь, по прошествии времени, я вспоминаю об этом (а вспоминаю я об этом практически постоянно), мне кажется, что она ответила бы мне согласием – особенно побывав на птицефабрике. Но я ей ничего не предложил, да и не мог этого сделать, я не был отформатирован для такого предложения, это не входило в мое программное обеспечение, и, будучи человеком современным, я, как и все мои сверстники, считал, что карьера женщины, безусловно, заслуживает уважения, это абсолютный критерий, знаменующий победу над варварством и расставание со средневековьем. В то же время я, возможно, не был уж совсем современным человеком, потому что пусть и на несколько секунд, но допустил все-таки возможность уклониться от этого императива; и в очередной раз ничего не предпринял, ничего не сказал, пустив все на самотек, хотя в глубине души опасался возвращения в Париж; как и все города, Париж словно создан порождать одиночество, а мы слишком мало прожили вместе, в этом доме, мужчина и женщина, вдвоем, наедине, на несколько месяцев мы заменили друг другу весь остальной мир, только вот удастся ли нам сохранить это чувство? Не знаю, я состарился, память меня подводит, но мне кажется, я тогда испугался, прекрасно понимая уже в то время, что общество – это устройство для уничтожения любви. От нашей жизни в Клеси у меня осталось всего две фотографии, полагаю, нам слишком многое надо было успеть прожить, чтобы тратить время на селфи, ну и кроме того, в те годы это еще не вошло в привычку, социальные сети находились в зачаточном состоянии, если вообще существовали; да, реальная жизнь тогда была куда насыщеннее. Оба снимка были сделаны, мне кажется, в один и тот же день, в лесу неподалеку от Клеси; я не устаю поражаться: дело было, по-моему, в ноябре, но все на этой фотографии – и свежий яркий свет, и глянец листвы – наводит скорее на мысли о ранней весне. На Камилле короткая джинсовая юбка и джинсовая куртка. Под курткой белая рубашка с узором из ягод, завязанная на талии. На первой фотографии ее лицо освещает радостная улыбка, она буквально светится от счастья, и сегодня мне даже дико подумать, что источником ее счастья был я. Вторая фотография порнографическая, это единственный ее порноснимок, который я сохранил. Ее ярко-розовая сумочка валяется рядом в траве. Она стоит передо мной на коленях, взяв мой член в рот, ее губы сомкнуты на середине головки. Закрыв глаза, она так сосредоточилась на фелляции, что ее черты разгладились и лицо совершенно ничего не выражает, больше никогда уже мне не доведется увидеть столь безупречный образ полного самоотречения. Я жил с Камиллой уже два месяца, а в Клеси чуть больше года, когда умер владелец дома. В день его похорон шел дождь, в январе в Нормандии это в порядке вещей, но проститься пришла почти вся деревня, сплошь одни старики, – он свое пожил, услышал я, следуя за траурным кортежем, грех жаловаться, священник, насколько я помню, приехал из Фалеза, это в тридцати километрах от Клеси, а учитывая дезертификацию, дехристианизацию и всякие прочие «де», у бедного кюре работы было по горло, он беспрестанно мотался туда-сюда, но эти похороны особой сложности не представляли, простой смертный, почивший в бозе, регулярно причащался, его верность церкви была безупречной, истинный христианин отдал Богу душу, так что он мог уверенно сказать, что покойный по праву займет свое место подле Господа. Разумеется, присутствующим здесь двоим его детям позволено плакать, ибо слезный дар, полученный человеком от Бога, ему необходим, но негоже предаваться страхам, ведь скоро все они встретятся в лучшем мире, избавленном от смерти, страданий и слез. Означенных детей мы узнали сразу, они были лет на тридцать моложе всех остальных обитателей Клеси, и я почувствовал, что его дочери хочется поговорить со мной, но она никак не может решиться, я подождал, пока она сама подойдет ко мне под холодным нудным дождем, когда могилу медленно забрасывали землей, но ей удалось собраться с духом только в кафе, куда все пришли после траурной церемонии. Значит, так, ей, конечно, очень неловко, но мне придется переехать, дело в том, что отец продал дом по договору пожизненной ренты и голландские покупатели хотели бы поскорее вступить во владение, по идее, он и сдавать-то его не мог, это возможно только в случае, если помещение уже занято и продавец сохранил за собой право пользования, и тут я понял, что они в полной жопе в плане финансов, сдача в аренду жилья, проданного с пожизненной рентой, практикуется крайне редко – в связи с тем, прежде всего, что с жильцами, бывает, хлопот не оберешься, если они не съезжают. Я попытался сразу ее успокоить: со мной хлопот не будет, у меня все в порядке, я на зарплате, но неужели у них настолько все плачевно? Увы, да, именно что плачевно, ее муж недавно потерял работу в Graindorge, для этого предприятия настали трудные времена, а вот это уже было прямое попадание и непосредственно касалось моей работы, вернее, моей постыдной некомпетентности. Компания Graindorge, основанная в 1910 году в Ливаро, после Второй мировой войны занялась также камамбером и пон-левеком и пребывала когда-то в зените славы (будучи бесспорным лидером по производству ливаро, она занимала вторые строчки в рейтингах производителей двух других сыров нормандской триады), но в начале нового столетия вошла в кризисную спираль, закручивавшуюся все туже, вплоть до момента, когда в 2016 году Graindorge была выкуплена компанией Lactalis, мировым лидером молочной индустрии. Я был более чем в курсе ситуации, но дочери своего домовладельца ничего не сказал, бывают в жизни минуты, когда лучше заткнуться, да и вообще гордиться тут нечем, мне не удалось помочь предприятию ее мужа и тем самым сохранить его рабочее место, но я заверил ее, что ей в любом случае нечего опасаться, я освобожу дом в кратчайшие сроки. Я проникся искренней симпатией к ее отцу, и он, я это чувствовал, тоже хорошо ко мне относился, время от времени заходил ко мне с бутылкой, старики любят выпить, что им еще остается. С его дочерью мы сразу понравились друг другу, она обожала отца, это было видно, ее дочерняя любовь казалась непритворной, всеобъемлющей и безоговорочной. Однако нам не суждено было увидеться вновь, и мы расстались, понимая, что никогда больше не увидимся, обо всем позаботится агентство недвижимости. Такие ситуации постоянно случаются в жизни человека. Откровенно говоря, я не испытывал ни малейшего желания жить в одиночестве в доме, где мы жили с Камиллой, как и ни малейшего желания жить где-то еще, но ничего не поделаешь, надо было пошевеливаться, ее стажировка действительно подходила концу, нам оставалось от силы несколько недель, а вскоре счет пойдет на дни. И разумеется, по этой причине, в основном и практически исключительно по этой причине, я решил вернуться в Париж, и уж не знаю, какая такая мужская стыдливость, откуда ни возьмись, заставила меня в разговорах с окружающими и даже с ней самой обосновывать свой переезд другими соображениями, к счастью, она не вполне попалась на удочку и, слушая мой рассказ о профессиональных амбициях, бросила на меня нерешительный, огорченный взгляд, и ведь на самом деле, жаль, что мне недостало мужества просто сказать ей: «Я хочу вернуться в Париж, потому что люблю тебя и хочу жить с тобой», она, наверное, подумала, что у мужчин есть свой потолок, я был ее первым мужчиной, но мне кажется, ей не составило труда догадаться о мужском потолке. В принципе, моя речь о профессиональных амбициях не была стопроцентной ложью, работая в РДСЛ, я осознал, насколько узки рамки моих возможностей, настоящая власть была у Брюсселя или, по крайней мере, в органах центральной администрации, состоящих на прямой связи с Брюсселем, туда-то мне и надлежало бы отправиться, чтобы мой голос услышали. Вот только на этом уровне вакансии появлялись редко, гораздо реже, чем в какой-нибудь РДСЛ, и мне понадобился почти год, чтобы добиться своего, но в течение этого года я так и не удосужился поискать другую квартиру в Кане, весьма посредственный апарт-отель «Адажио» на четыре ночи в неделю меня устраивал, собственно, там я и уничтожил свой первый детектор дыма. Почти каждую неделю, в пятницу вечером, в РДСЛ устраивались корпоративные вечеринки, отлынивать от них было никак нельзя, и мне так, по-моему, никогда и не удалось сесть на поезд в 17.53. Поезд, отправлявшийся в 18.53, прибывал на вокзал Сен-Лазар в 20.46, я уже говорил, что знаю, что такое счастье и из чего оно состоит, и очень хорошо понимаю, о чем речь. У всех влюбленных есть какие-то свои ритуалы, ритуалы пустячные, в чем-то комические, о которых они никому не рассказывают. Мы, в частности, начинали выходные пятничным ужином в брассери «Моллар», прямо напротив вокзала. Я, если меня не подводит память, неизменно заказывал морских улиток под майонезом и омара «Термидор», и всякий раз это оказывалось очень вкусно, так что я не испытывал никакой потребности пробовать там другие блюда, у меня даже желания такого не возникало. В Париже, сняв на улице Дез-Эколь милую двухкомнатную квартирку, выходящую во двор, я поселился менее чем в пятидесяти метрах от дома, где жил в студенческие годы. При этом я не могу сказать, что наша жизнь с Камиллой напоминала мне студенческие годы; все преобразилось, во-первых, я уже не был студентом, а главное, Камилла сильно от меня отличалась, она оказалась начисто лишена той легкомысленности и пофигизма, которые были присущи мне, когда я учился в Агро. Общеизвестно, что девушки серьезнее относятся к учебе, это банальное, но, судя по всему, верное утверждение, впрочем, не о том речь, я был всего на десять лет старше Камиллы, но что-то ощутимо изменилось, ее поколение вращалось совсем в другой атмосфере, это касалось всех ее приятелей, где бы они ни учились: они были вдумчивы, трудолюбивы и придавали огромное значение успехам в учебе, словно догадывались, что во взрослом мире, недоброжелательном и сложном, с ними цацкаться никто не будет. Когда им необходимо было расслабиться, они надирались всем скопом, но даже их пьянки ничего не имели общего с нашими: они пили беспробудно, поглощая со страшной скоростью огромные дозы алкоголя, словно для того, чтобы как можно скорее отключиться, так, должно быть, напивались шахтеры во времена «Жерминаля» – это сходство усиливалось еще и оттого, что в моду снова вошел абсент запредельной крепости, а им действительно можно было нажраться в рекордные сроки. В отношениях со мной Камилла проявила ту же серьезность, что и в учебе. Я вовсе не имею в виду, что она была со мной чопорна или строга, напротив, она веселилась от души, хохотала по пустякам и порой вела себя совсем по-детски, например накидываясь вдруг на батончики «Киндер Буэно», ну и так далее. Но мы все-таки жили вместе, у нас были серьезные отношения, самые серьезные в ее жизни, и у меня от волнения буквально перехватывало дыхание всякий раз, когда по ее взгляду, обращенному на меня, я угадывал всю серьезность и глубину ее чувства – на такую серьезность и глубину в девятнадцать лет я был не способен. Возможно, это было вообще характерной чертой молодых людей ее поколения – я знал, что, по мнению друзей и знакомых Камиллы, она «вытащила счастливый билет», определенная стабильность и буржуазность наших отношений отвечали каким-то ее сокровенным потребностям – и пятничные ужины в старомодной брассери начала прошлого века, а не в каком-нибудь тапас-баре на Оберкампфе, кажутся мне весьма симптоматичными для мира грез, в котором мы пытались жить. Внешний же мир был жесток и беспощаден к слабым, почти никогда не сдерживал своих обещаний, и, видимо, только в любовь еще и можно было верить, больше ничего не осталось. «Зачем к видениям минувшим мне стремиться? – вопрошал поэт. – Хочу я грезить, но без слез»[26], – добавлял он, как будто нас кто-то спрашивает, мне же достаточно будет сказать, что наша история продлилась чуть больше пяти лет, пять лет счастья – это немало, я столько и не заслужил, но закончилась она чудовищно глупо, такое вообще не должно случаться, и тем не менее случается, и случается каждый день. Господь Бог – посредственный сценарист, к такому выводу я пришел на пороге пятидесятилетия, да вообще Бог – это посредственность, все его творение несет на себе отпечаток приблизительности и недоработки, а то и самой обычной, незамутненной злобы, но, разумеется, бывают и исключения, перспектива счастья не могла не существовать хотя бы в качестве приманки, ну ладно, что-то меня заносит, не будем отклоняться от темы, а моя тема – это я, не поручусь, что это самая увлекательная тема на свете, но уж какая есть. За эти годы я не раз испытывал профессиональное удовлетворение, и порой даже – как правило, во время моих командировок в Брюссель – у меня возникала иллюзия, что я очень важный человек. Уж наверняка поважнее, чем когда я сочинял рекламные кричалки во славу ливаро, теперь я все-таки играл определенную роль в выработке позиции Франции по вопросу ее участия в общеевропейских расходах на поддержку сельского хозяйства, и хотя этот бюджет, как я вскоре убедился, являлся самым крупным в Европе, а Франция – самым крупным бенефициаром этой поддержки, число занятых в агроиндустрии оказалось просто слишком велико, чтобы побороть тенденцию к спаду; я постепенно пришел к заключению, что французские фермеры просто обречены, и потерял интерес к этой должности, как и ко всем прочим, я понял, что мир не входит в список вещей, которые я в состоянии изменить, есть люди более амбициозные, умные и целеустремленные, чем я. Во время очередной поездки в Брюссель мне пришла в голову пагубная идея переспать с Тэм. Хотя, полагаю, идея с ней переспать пришла бы в голову кому угодно, эта негритяночка была очаровательна, особенно ее попа, у нее была чудная негритянская попа, и этим все сказано, собственно, она и вдохновила меня на подвиги, дело было в четверг вечером, мы, то есть компания относительно молодых еврократов, пили пиво в «Гран Сентраль», возможно, я чем-то ее рассмешил – в то время я еще был на это способен, – в общем, когда мы вышли, собираясь продолжить пьянку в ночном клубе на площади Люксембур, я положил ей руку на задницу – как правило, столь грубые методы не дают результатов, но на сей раз это сработало. Тэм являлась членом английской делегации (Англия в то время еще входила в состав Европейского союза или, по крайней мере, делала вид), но родом была с Ямайки, я думаю, или, может быть, с Барбадоса, короче, с одного из островов, которые, судя по всему, способны в неограниченном количестве производить дурь, ром и хорошеньких негритянок с чудными попами, то есть все то, что помогает выжить, не превращая жизнь в судьбу. Добавлю, что сосала она «по-королевски», как странным образом выражаются в определенных кругах, и уж наверняка лучше, чем королева английская, да, я не отрицаю, что провел приятную ночь, даже очень приятную, но не разумнее ли было этим ограничиться, вот в чем вопрос. А я не ограничился, встретившись с ней, когда она приехала в Париж, она время от времени появлялась в Париже – понятия не имею зачем, явно не ради шопинга, это парижанки ездят прибарахлиться в Лондон, уж никак не наоборот, ну, у туристов, наверное, есть какие-то свои резоны, – короче, я заглянул к Тэм в отель возле бульвара Сен-Жермен, и, выйдя чуть позже на улицу де Бюси с ней под руку – вероятно, с идиотской ухмылкой мужика, который только что кончил, – я столкнулся нос к носу с Камиллой, что она забыла в этом квартале, мне тоже неизвестно, я ведь уже сказал, что все закончилось ужасно глупо. Она посмотрела на меня, и в ее взгляде я не прочел ничего кроме страха, даже ужаса; потом она развернулась и убежала, буквально обратилась в бегство. Мне понадобилось несколько минут, чтобы отделаться от своей спутницы, но я уверен, что зашел в квартиру минут через пять после Камиллы, самое большее. Она ни в чем меня не упрекнула, никак не выказала своего гнева, она просто заплакала, и это было куда страшнее. Она тихонько плакала несколько часов подряд, по ее лицу текли слезы, но она и не думала их утирать; это, несомненно, был худший момент моей жизни. Я ворочал мозгами медленно, как в тумане, сочиняя формулировку типа «не разрушать же теперь все из-за простого перепиха…» или «ничего личного, я просто перебрал…» (первое утверждение было правдой, второе, само собой, враньем), но ни одной адекватной фразы, приличествующей случаю, так и не придумал. Наутро она продолжала плакать, собирая вещи, а я все ломал голову над подходящей формулировкой, честно говоря, я провел следующие два-три года в поисках подходящей формулировки и, возможно, так и не прекратил искать ее. Дальнейшая моя жизнь протекала без особых происшествий – не считая Юдзу, о ней я уже говорил, – и вот теперь наконец я остался один, никогда я еще не был так одинок, и хотя хумус, вполне годный для одиноких радостей, от меня никуда не делся, на праздники им не обойтись, тут требуется поднос морепродуктов, а вот для него необходима компания, поднос морепродуктов на одного – это апокалиптический опыт, даже Франсуаза Саган не справилась бы с его описанием, вот уж чистый ужастик. Оставался Таиланд, но я чувствовал, что не сдюжу, мне рассказывали коллеги о прелестных юных тайках, но все же они не лишены какой-никакой профессиональной гордости и не слишком ценят клиентов, у которых не стоит, они считают, что не справились с задачей, в общем, мне не хотелось осложнений. В декабре 2001 года, познакомившись с Камиллой, я впервые в жизни столкнулся с вечной и неизбежной драмой рождественских праздников – родители умерли в июне, что, собственно, праздновать? Со своими родителями Камилла поддерживала близкие отношения и часто обедала у них по воскресеньям, они жили в Баньоль-де-л’Орне, в пятидесяти километрах от нас. Я с самого начала чувствовал, что своим молчанием о родителях я заинтриговал Камиллу, но она сдерживалась и не задавала вопросов, надеясь, что рано или поздно я сам о них заговорю. Что я и сделал в конце концов, за неделю до Рождества, поведав ей историю их самоубийства. Она была потрясена, я сразу это понял, потрясена до глубины души; о некоторых вещах в девятнадцать лет просто не задумываешься, на самом деле вообще не задумываешься, пока жизнь не заставит. Вот тогда она и предложила провести рождественские праздники вместе. Представление родителям всегда сопряжено с неловкостью и смущением, но по ее глазам я тут же понял, что ее родители никогда не поставят под сомнение выбор дочери, им такое даже в голову не придет; она выбрала меня, значит, я стал членом семьи, вот и все, не надо усложнять. Для меня так и осталось загадкой, почему Да Силва решили поселиться в Баньоль-де-л’Орне, а также каким образом Жуакину Да Силва – простому строительному рабочему – удалось заполучить в управление главный и фактически единственный магазинчик табачных изделий и прессы в Баньоль-де-л’Орне, расположенный к тому же в живописном месте на берегу озера. Истории людей предыдущего поколения полны такого рода жизненных перевертышей, доказывающих действие почти легендарного механизма, который когда-то назывался «социальным лифтом». Как бы то ни было, Жуакин Да Силва, став отцом двух детей, Камиллы и – намного позже – Кевина, жил тут со своей женой, тоже португалкой, никогда не оглядываясь назад и не мечтая о возвращении в родную Португалию. Будучи французом до мозга костей, я ничего не мог сказать по этому поводу, тем не менее беседа наша текла легко и непринужденно, Жуакин Да Силва заинтересовался моей работой, он сам был, как водится, из крестьян, его родители пытались что-то там выращивать в Алентежу, и он, естественно, переживал из-за вопиющего обнищания местных фермеров, более того, он, управляющий табачной лавкой, был порой близок к тому, чтобы считать себя счастливчиком. И правда, хоть он и много работал, но в среднем все-таки меньше, чем фермеры; хоть он и мало зарабатывал, но все-таки больше, чем они. Говорить об экономике все равно что о циклонах и землетрясениях; довольно быстро собеседники перестают понимать, что к чему, у них создается впечатление, что они взывают к какому-то малопонятному божеству, и тогда они подливают себе шампанского – ну, шампанское, разумеется, в праздничные дни, – у родителей Камиллы я прекрасно питался, и вообще они оказались замечательными людьми, очень тепло меня принимали, впрочем, и мои родители в грязь лицом бы не ударили, я полагаю, это выглядело бы немного побуржуазнее, но без перебора, они умели расположить к себе людей, я много раз убеждался в этом, наблюдая их в деле; накануне нашего отъезда мне приснилось, что Камилла гостит у моих родителей в Санлисе, и я чуть было не рассказал ей об этом спросонья, но вовремя вспомнил, что они умерли, вечно у меня закавыки со смертью, что есть, то есть. И все-таки мне хочется попробовать, по крайней мере ради исключительно внимательного читателя, ответить, пусть частично, на следующие вопросы: почему мне вдруг вздумалось повидаться с Камиллой? почему мне было так необходимо повидаться с Клер? И даже с той, третьей, анорексичкой, питавшейся семенами льна, – имя ее вылетело у меня из головы, но мой читатель, если он действительно так внимателен, как я думаю, наверняка восполнит этот пробел, – так почему же у меня возникло желание повидаться и с ней? Большинство умирающих (то есть все, кроме тех, кто подвергается эвтаназии, будь то в паркинге или в специально отведенном для этого месте, главное, по-быстрому) организуют некий обряд, посвященный собственной кончине; им хочется повидать напоследок людей, сыгравших значимую роль в их жизни, хочется напоследок с ними поговорить, сколько получится. Им это страшно важно, я не раз видел, как они расстраиваются, если не могут кому-то дозвониться, им не терпится договориться о встрече, разумеется, их можно понять, у них счет идет на дни, точное число которых им не сообщили, в любом случае всего ничего, раз-два и обчелся. В отделениях паллиативной медицинской помощи (по крайней мере, в тех, где мне пришлось побывать, а таковых в моем возрасте набралось немало) к подобным просьбам относятся профессионально и по-человечески, там работают замечательные люди из малочисленной, но героической когорты «замечательных людей», благодаря которым общество продолжает функционировать в дерьмовую эпоху всеобщей бесчеловечности. Аналогичным образом и я мог бы, наверное, попытаться, хоть и с меньшим размахом, скорее для разогрева, устроить какую-нибудь мини-церемонию прощания со своим либидо, или, говоря более предметно, со своим членом, учитывая, что он как раз поставил меня в известность о том, что собирается уйти на покой; вот мне и захотелось снова повидать всех женщин, которые ублажали и любили его, каждая по-своему. Впрочем, обе церемонии, тренировочная и главная, будут в моем случае практически идентичны, мужская дружба занимала мало места в моей жизни, в сущности, кроме Эмерика, у меня и друзей-то не было. Откуда, интересно, берется это стремление подвести итоги, убедить себя у роковой черты, что жизнь прожита не зря; а может быть, напротив, ужасно и странно как раз обратное, ужасно и странно думать обо всех мужчинах, обо всех женщинах, которым нечего сказать, они никакой иной судьбы для себя не видят и готовы раствориться в туманном биотехническом континууме (ибо прах – это понятие техническое, даже когда он предназначен для удобрения, необходимо оценить содержание в нем калия и азота), обо всех тех, в сущности, чья жизнь проистекала без всяких внешних инцидентов, о тех, кто расстается с жизнью, толком и не задумавшись о ней, – так порой мы покидаем место, где провели не самый удачный отпуск, не представляя, куда лежит дальнейший путь, разве что интуитивно осознавая, что лучше было бы вообще не появляться на свет, ну, я имею в виду подавляющее большинство мужчин и женщин. Поэтому с отчетливым чувством, что совершаю непоправимое, я заказал номер в отеле «Спа дю Бериль», на берегу озера Баньоль-де-л’Орн, на одну ночь с 24-го на 25-е, и выехал рано утром 24-го, 24-е выпало на воскресенье, так что почти все уже, должно быть, уехали в пятницу вечером, самое позднее ранним утром в субботу, и дорога была пустой, если не считать вездесущих латвийских и болгарских дальнобойщиков. Большую часть пути я посвятил сочинению краткого рассказа для администраторши и горничных, коли таковые мне попадутся на этаже: семейное торжество обещало быть таким многолюдным, что мой дядя (отмечаем Рождество мы у дяди, но сегодня к нему съедутся все чада и домочадцы, так что я увижу своих кузенов, которых совсем потерял из виду в последние годы, а то и десятилетия) просто не в состоянии предоставить всем ночлег, поэтому я пожертвовал собой и забронировал номер в отеле. По-моему, я придумал отличную историю и уже сам почти в нее поверил; для пущей убедительности я не должен пользоваться рум-сервисом, в связи с чем, подъезжая к месту назначения, я запасся местными деликатесами (ливаро, сидр, поммо, колбаски из свиных потрохов) в придорожной зоне отдыха «Пеи д’Аржентан». Я совершил ошибку, страшную ошибку, уже на вокзале Сен-Лазар мне стало не по себе, но там я просто вспомнил, как Камилла бежит по платформе и, запыхавшись, бросается в мои объятия, а тут я почувствовал себя еще хуже, намного хуже, все вернулось ко мне с ошарашивающей резкостью, я еще не успел добраться до Баньоль-де-л’Орна, это случилось, как только я проехал Анденский лес, где мы когда-то, в один прекрасный декабрьский денек, совершили долгую прогулку, долгую, бесконечную, в каком-то смысле вечную прогулку, и, еле дыша, вернулись домой, раскрасневшиеся и счастливые до такой степени, что сейчас мне даже трудно это себе вообразить, по дороге мы зашли в шоколадную лавку местного производителя, где продавалось чудовищно жирное пирожное под авторским названием «Пари-Баньоль» и шоколадные камамберы. Дальше – больше, я испил эту чашу до дна, узнав странную башенку в красно-белую клетку, венчавшую отель-ресторан «Потинри дю Лак» (фирменное блюдо – тартифлет), и почти примыкающий к нему необычный дом в стиле бель-эпок, украшенный разноцветными кирпичами, и еще я вспомнил горбатый мостик на том краю озера и руку Камиллы, дотронувшуюся до моего плеча, чтобы обратить мое внимание на скользящих по воде лебедей, дело было 31 декабря, на закате. Я бы покривил душой, сказав, что полюбил Камиллу в Баньоль-де-л’Орне; как я уже упомянул, все началось в дальнем конце платформы С на вокзале Кана. Но, несомненно, за эти две недели мы стали ближе друг другу. Подсознательно я всегда считал семейное счастье родителей несбыточным, во-первых, потому что родители были люди странные, почти не от мира сего, и на них бессмысленно было равняться в реальной жизни, но еще и потому, что их модель супружества уже в каком-то смысле изжила себя, мое поколение с ней покончило, ну, разумеется, не мое поколение, мое поколение не могло ни с чем покончить, ни тем более что-либо возродить, скорее предыдущее поколение, да, ответственность лежит на предыдущем поколении, во всяком случае, родители Камиллы – обычная супружеская пара, обычные родители – являли собой общедоступный образец, мощный, наглядный и яркий. Терять мне было нечего, и я преодолел еще сотню метров, отделявших меня от их лавки. В воскресенье 24 декабря во второй половине дня она была, естественно, закрыта, но я помнил, что квартира родителей Камиллы находилась прямо над ней. Там горел свет, яркий свет, и, конечно, у меня создалось впечатление, что у них горит праздничный свет, я постоял под окнами какое-то время, трудно сказать сколько, на самом деле недолго, я полагаю, но мне показалось, что целую вечность, над озером уже поднимался густой туман. Наверное, похолодало, но холод пробирал меня лишь изредка и, скажем так, не всерьез, в комнате Камиллы тоже горел свет, потом он погас, мысли мои растворялись в каких-то расплывчатых чаяниях, при этом я не сомневался, что у Камиллы нет никаких причин открывать окно, чтобы подышать вечерним туманом, вообще никаких, впрочем, я даже и не хотел этого, я удовлетворился трезвым осознанием новой конфигурации своей жизни и понял с некоторым ужасом, что цель моего путешествия, возможно, не сводилась к тому, чтобы просто предаться воспоминаниям, и что это путешествие, быть может, в каком-то смысле – мне скоро станет ясно, в каком именно, – обращено в потенциальное будущее. Мне оставалось еще несколько лет на размышления; несколько лет или несколько месяцев, затрудняюсь сказать. Отель «Спа дю Бериль» произвел на меня ужасающее впечатление; из всех возможных отелей (а в декабре в Баньоль-де-л’Орне было из чего выбрать) я попал в самый худший, уже одним своим видом он оскорблял гармонию озера, окруженного прелестными домами бель-эпок, и у меня просто не хватило духа выложить свою историю дежурной администраторше, которая, завидев меня, не выказала ничего, кроме удивления и даже откровенной враждебности, – и действительно, что я тут забыл, возникал закономерный вопрос, – впрочем, одинокие постояльцы в рождественскую ночь все же изредка попадаются, да и что только не попадается администратору отеля на жизненном пути, я являл собой лишь особую разновидность несчастного существования; осознав свой статус безымянной сущности, я вздохнул чуть ли не с облегчением и просто кивнул, когда она протянула мне ключ от номера. Имея в запасе целых две колбаски из свиных потрохов, я приготовился отсидеть рождественскую службу перед телевизором, чем плохо. По истечении четверти часа стало ясно, что в Баньоль-де-л’Орне мне больше заняться нечем; но и возвращаться утром в Париж было, на мой взгляд, рискованно. Барьер 24 декабря взят, но впереди маячило 31-е – тоже мало не покажется, если верить доктору Азоту. В прошлое погружаешься постепенно, но, начав в него погружаться, кажется, что увязаешь в нем с головой, да так, что краев не видно. В течение нескольких лет после моего посещения Эмерик еще иногда проявлялся, но в основном чтобы сообщить о рождении детей: сначала Анн-Мари, потом, три года спустя, Сеголен. Он ни разу не заговорил со мной о положении дел на ферме, из чего я заключил, что оно не стало лучше, а то и ухудшилось; у людей определенного культурного уровня отсутствие новостей – неминуемо плохая новость. Возможно, я сам принадлежал к злополучному подвиду людей определенного культурного уровня: мои первые мейлы после знакомства с Камиллой были полны энтузиазма; но о нашем разрыве я ни словом не обмолвился; вскоре мы и вовсе перестали общаться. Сайт выпускников Агро был теперь доступен в интернете, и, судя по всему, в жизни Эмерика мало что изменилось: он занимался все тем же, на том же месте, его электронный адрес и номер телефона остались прежними. Но стоило мне услышать его голос, усталый и тягучий – казалось, он с трудом добирается до конца фразы, – как я понял, что что-то все-таки изменилось. Конечно, я могу заехать в любой момент, хоть сегодня вечером, и пожить у него, нет проблем, правда, условия в замке уже не те, что раньше, в общем, он мне все объяснит при встрече. Из Баньоль-де-л’Орна в Канвиль-ла-Рок, из департамента Орн в Манш, я ехал медленно, очень медленно, по пустынным, утопающим в дымке проселочным дорогам, не надо забывать, что было 25 декабря. Я довольно часто останавливался, пытаясь сообразить, что я здесь делаю, но мне это плохо удавалось, клочья тумана скользили над пастбищами, где я не заметил ни одной коровы. Полагаю, мое путешествие можно было бы охарактеризовать как поэтическое, но от этого слова неожиданно повеяло досадной легковесностью и угасанием. Хотя я прекрасно понимал – сидя в приятном тепле, идущем из печки, за рулем своего «мерседеса», с уютным урчанием катившего по легким дорогам, – что трагическую поэзию тоже еще никто не отменял. Со времени моего последнего посещения замка Олонд, десятка полтора лет тому назад, никаких видимых следов разрушения не появилось; внутри – другое дело: когда-то уютный обеденный зал превратился в нечто вроде мрачной кладовки, грязной и вонючей, на полу валялись упаковки ветчины и банки каннеллони в томатном соусе. – Жратвы у меня нет… – сказал Эмерик, вместо приветствия.