– Ты хочешь, чтобы я тебе помогла? – Угу. Жилец въезжает завтра. – Завтра? – Угу. Ты мне поможешь? Ее вопрос повисает в воздухе, требуя ответа, но рот у меня пересох, и я не могу говорить. Не хочу возвращаться в комнату Чарли. Ее серые глаза встречаются с моими. – Пожалуйста, – чуть слышно шепчет она. Я открываю рот. На языке у меня сидит слово «нет», словно птица, которая ждет, когда ее выпустят из клетки, но чувство вины рассуждает по-другому. – Да, – говорю я. Я толкаю дверь ладонью, она холодная и жесткая, словно знает, что охраняет комнату, утратившую сердце. Когда я ее открываю, то не могу понять, что меня душит: пыль или старые воспоминания. Выцветшие лиловые занавески, которые никогда не задергивались до конца, задернуты, и я с шумом раздвигаю их и открываю окно. Глотаю свежий воздух так жадно, словно долгое время провела под водой, радостно приветствуя брызги дождя на лице. Комната Чарли не использовалась последние шесть лет, до самой ее смерти, но Чарли уехала так внезапно, что большинство ее вещей до сих пор здесь. Они разбросаны по всему полу, но, несмотря на устроенный Чарли беспорядок, комната почему-то все равно кажется пустой. Опустошенной. Лекси стоит в дверях, не переступая порога, и грызет ноготь. – Я принесу мешок для мусора, – предлагает она. Я киваю, хотя чувствую, что нам понадобится по крайней мере целая упаковка мешков, а также чудо, чтобы освободить комнату сегодня. Пробковая доска, покрытая фотографиями, до сих пор криво висит на текстурированных бетонных стенах. Чарли ненавидела свою комнату: «Кто делает стены такими же, как потолок?» Я помню уик-энд, когда она отчаялась упросить Лекси нанять штукатура, и мы покрасили пожелтевшие от никотина стены в ярко-розовый цвет. Стало еще хуже. Чарли пришла ко мне и, плача, вычесывала краску из волос, жалуясь, что ее комната теперь похожа на гигантскую пастилу. Бабушка приготовила нам картофельную запеканку с мясом, а дедушка тем временем молча принес из сарая валик для краски и лестницу. К тому времени, как Чарли вернулась домой на следующий день, стены ее комнаты были бело-снежными, но по-прежнему остались текстурированными. Я откалываю от доски фотографию и нежно обвожу пальцем лицо Чарли, при этом в животе у меня что-то сжимается. – Я по тебе скучаю, – шепчу я. – Я тоже по ней скучаю. – Лекси протягивает мне несколько мешков и картонную коробку. – Я допиваю последнюю банку пива, так что коробку можно использовать. Я подавляю сарказм. Она же старается. – С чего начнем? Наверное, надо поделить все на сектора. Вещи, которые нужно сохранить, вещи для благотворительного магазина и мусор. – Я разберу постель, положу белье в стиральную машину. Ты начни с выдвижных ящиков. Все, что тебе подойдет, можешь забрать. Я опускаюсь на колени. Коленные чашечки упираются в деревянные половицы – хорошо, что на мне брюки. Верхний ящик не поддается, и приходится резко его дернуть. Ручка остается у меня в руке, и я подумываю, не попросить ли Лекси поискать отвертку, но вместо этого кладу ручку в карман. У меня в багажнике есть маленький комплект инструментов. В ящик кое-как втиснута чудесная радуга крохотных футболок. Если бы мне даже захотелось их носить, они были бы мне совсем малы. Я отбираю несколько штук, которые, как мне кажется, Лекси будет приятно сохранить: оранжевую вареную футболку, яркие топики на бретельках, – и складываю остальное в мешок для благотворительного магазина. В нижнем ящике обнаруживается рубашка в цветочек. – Это моя, – говорю я Лекси. – Интересно, что я еще найду? На губах у Лекси мелькает тень улыбки. – Что такое? – спрашиваю я. – Когда Чарли было лет пять или шесть, она рылась в моем комоде, ища, во что бы нарядиться. Я готовила обед на кухне, и она пришла ко мне, потрясая вибратором. Он громко жужжал у нее в руке. «Мама, что это?» – спросила она. – Что вы ей ответили? – Сказала, что это специальный массажер для плеч, которым я пользуюсь, когда у меня бывает трудный день. – Находчиво. – Потом я об этом забыла, но недели две спустя, когда пошла забрать ее из школы, мисс Джонсон, ее учительница, пожелала поговорить со мной наедине. Оказывается, что накануне она пожаловалась детям, что у нее затекло плечо и она не может как следует писать на доске. Чарли принесла ей попользоваться «специальный массажер». И учительница вручила мне мой вибратор в хозяйственном пакете. Я чуть не умерла, к чертям. – О боже. Что ты ей сказала? – Сказала «спасибо» и выразила надежду, что скоро она почувствует себя лучше. Я хмыкнула. – Да уж. Чарли попало? – Нет. Она ведь искренне пыталась помочь. Хуже было, когда в дверь постучали сборщики пожертвований для больных детей Африки. – И что произошло? – Я была в душе, но Чарли решила отдать им одно из моих комнатных растений. «Это растение, которое поможет вам стать счастливыми. Отдайте его детям», – сказала она и отдала им выращенную мной коноплю. – Лекси! Тебе повезло, что тебя не арестовали. – Я не могу удержаться от смеха. Обстановка немного разряжается. – Я думаю, они не поняли, что это такое, и сказали Чарли, что им нужны только деньги. «О, в этом доме никогда не бывает чертовых денег», – ответила на это моя дочь. Ей было, наверное, лет пять. – Не могу себе представить ее маленькой. У тебя есть какие-нибудь фотографии? – Несколько штук. Я покажу тебе позже, если хочешь. – Да, пожалуйста. – Я представляю себе Чарли в пять лет, с собранными в хвостики волосами, бесстрашную. Никогда не забуду, как она заступилась за меня, когда мы только познакомились. – Грейс, я должна перед тобой извиниться… – Голос Лекси замирает. Я расправляю складки на летних платьях, складываю зимние джемперы. Теплую одежду, которую Чарли больше никогда не увидит. – Похороны – это стресс. Не надо извиняться. – Дело не только в похоронах. – Щелкает зажигалка, взвивается дымок. – Это сложно… – Не стоит говорить об этом сейчас. – Я вытаскиваю из ящика последнюю вещь. – Это когда-то были твои джинсы, помнишь? – Я показываю ей крохотные белые джинсовые шортики. – Я обожала эти джинсы. Отправляю шорты к вещам, которые отложила для Лекси. Ящики пусты. Я встаю и тру коленки, потом открываю коробочку с драгоценностями. Из нее доносится музыка, и балеринка в розовой пачке крутит свои бесконечные пируэты. В выстланном красным бархатом футляре лежит вторая половинка сердечка на цепочке. Я вынимаю ее. Она вращается, точь-в-точь как тогда, в лесу, вертелась моя – словно ищет утраченную часть. – Ты должна забрать это себе, – говорит Лекси. – Эта вещь была на ней в тот день. Она бы хотела, чтобы ты ее забрала. Я киваю, слишком растерянная, чтобы говорить. Расстегиваю свою цепочку и надеваю на нее половинку сердца Чарли; она соприкасается с моей, не совсем точно подходя, – разбитое сердце, которое никогда уже не станет целым. Мы молча работаем до тех пор, пока не всходит луна. Она льет белесый свет на ряды черных мешков, выстроившихся, точно солдаты, у неопрятных стен. – Завезу это в благотворительный магазин в понедельник, – говорю я, перекидывая мешок с мусором через левое плечо, а другой несу в правой руке. Осторожно, чтобы не упасть, спускаюсь по лестнице, чувствуя себя Санта-Клаусом. Складываю задние сиденья в машине и каким-то образом впихиваю всю жизнь Чарли в багажник, за исключением мешка с вещами, которые, как я думаю, Лекси сама может носить. Этот мешок я засовываю к ней в гардероб. Я прощаюсь с комнатой Чарли. Единственными видимыми признаками протекавшей там жизни остались следы от постеров и липкие пятна клея на стенах. Как быстро можно уничтожить следы чьего-то физического присутствия, в то время как память о человеке остается навсегда. Выключаю свет и спускаюсь вниз, к Лекси. – Выпьешь? – Пожалуй. Я сижу на потрескавшемся кожаном диване, подогнув ноги, и потягиваю из бокала мерло. Жду, пока острота алкоголя успокоит тревогу. Я собираюсь использовать эту возможность, чтобы расспросить об отце Чарли. Надо все сделать правильно. Мне выпал шанс узнать имя, может быть, даже адрес. – Здесь я выпила первый в жизни бокал красного вина, – говорю я Лекси. – Чарли сказала мне, что это кровь, и подзадорила выпить. Я плакала, когда пришла домой. Сказала дедушке, что превратилась в вампира. – Она была еще та засранка, Чарли, – с любовью говорит Лекси. – Можешь показать мне те детские фотографии? – Мой тон небрежен, но сердце колотится. Отпиваю еще глоток, на сей раз побольше. Лекси роется в серванте, и я скрещиваю пальцы за спиной. – Вот они. – Она вытаскивает коричневый конверт формата А4, на котором черным фломастером выведено «Шарлотта». Из протершихся краев конверта торчат углы фотографий. – Всегда собиралась поместить их в какой-нибудь альбом. – Лекси вываливает фотографии на диван. Беззубая Чарли широко улыбается мне из кухонной мойки, голова у нее намылена шампунем. – Очень забавная. – Я беру старый поляроидный снимок. Розововолосая Лекси в пестром халате, с больничным браслетом на запястье, прижимает к себе спящего младенца. – Это в тот день, когда она родилась? – Угу. Четырнадцать часов мук. Господи, как я была измотана. Хотя веселящий газ для обезболивания мне понравился. – Отец Чарли там присутствовал?