Прошло всего две недели, прежде чем случилось немыслимое, неизбежное. Сёстры вновь собрались в трапезной, и настоятельница вновь обратилась к ним: – Я только что получила известие, что сегодня утром немецкие войска вошли в Австрию. – Она вздёрнула подбородок, оглядывая их всех. – Австрийскому бундеширу было приказано не сопротивляться. Канцлер Шушниг подал в отставку, и я уверена, что впереди еще много перемен. И всё же напомню, дочери, что мы выполняем высшую миссию. Мир вокруг нас будет выглядеть совсем по-другому, но это не наша забота. – Она немного помолчала, вздохнула, чтобы успокоиться, прежде чем продолжить: – Ни для кого здесь ничего не изменилось. – Она обвела глазами послушниц, и выражение её лица стало непривычно суровым. – Мы будем продолжать служить нашему делу и тем, кто обращается к нам за помощью. Любой, – подчеркнула она, – кто придёт к нам, никогда не будет отвергнут. Лишь намного позже Лотта задалась вопросом, кого на самом деле настоятельница имела в виду. Глава четырнадцатая Иоганна Март 1938 Иоганна смотрела из окна гостиной на улицу внизу. Почти все здания были теперь завешаны знамёнами со свастикой. Спустя два дня после того, что называлось аншлюс – гитлеровской войны цветов – её всё ещё не отпускало чувство ирреальности происходящего. Всё случилось так быстро. Казалось, только что Австрия ещё цеплялась за независимость, Шушниг делал все возможное, чтобы сохранить свою страну целой, но одним движением руки, сметающей все фигуры на шахматной доске, привычный и знакомый мир был уничтожен. Всего за несколько часов Шушниг подал в отставку, и вермахт со своими войсками, грузовиками и танками пересёк границу под звон церковных колоколов и ликующие крики восторженных горожан. В Вене проходили парады, дороги были усыпаны цветами, толпы жаждали видеть Гитлера. В Зальцбурге прием был даже более восторженным. Вчера Манфред приказал всем оставаться дома, когда войска маршировали через Штаатсбрюке в старый город, к великой радости толпы. Иоганна из кухни слышала их радостные возгласы, хотя окна и ставни были закрыты, а шторы задёрнуты. Ей казалось, что в трауре только их семья, а весь мир поёт. Отвратительная песня «Хорст Вессель»[14] гремела из каждого радио каждого переполненного кафе, и её торжествующие звуки эхом разносились по улицам. Когда Иоганна включила радио, чтобы послушать привычную программу «Если спросят женщины», вместо неё она услышала программу «Женщины в национал-социалистическом государстве». – Как они сделали это так быстро? – спросила она у матери, но та лишь покачала головой, нахмурившись и поджав губы. За один день вся страна не просто изменилась, а совершенно преобразилась, как в спектакле после антракта, когда поднимается занавес и ты видишь уже совсем другие декорации и костюмы. Начался новый акт, совершенно неясный для Иоганны. В тот день газеты либо выходили с пустыми полосами, либо не выходили вовсе. Банки закрылись. Нацисты маршировали по улицам под алыми знамёнами. Изменилось даже движение транспорта: многие улицы Зальцбурга с односторонним движением стали двусторонними, и автомобили безнадёжно рычали, не в силах проехать. Но, несмотря на все хлопоты и неопределённость, люди праздновали и радовались. Почему – этого Иоганна не могла понять. Прошло полгода с тех пор, как Франц оставил её у Зальцах. Полгода, в течение которого они всё больше отдалялись друг от друга, почти не говорили, и не было больше ни игривого флирта, ни беззаботной дружбы, которые были Иоганне так дороги и в которых она так отчаянно нуждалась. В его глазах уже не было дразнящего блеска, на щеках – ямочек. Глядя на него, Иоганна думала – вдруг ему так же плохо, как и ей. Сперва попытаться с ним помириться ей мешали обида и гордость, и она сосредоточилась на секретарских курсах, которые оказались намного скучнее, чем она предполагала, на том, чтобы найти работу и получать деньги. Потом, после того как Вернер пришёл к ним на ужин, ей показалось, что Франц может смягчиться. Она видела, как он смотрел на неё, когда она так резко ответила на разглагольствования нациста-жениха Биргит, и на следующий день, дождавшись, пока он останется в магазине один, подошла к нему. – Мы так и будем продолжать дальше? – тихо спросила она, стоя в дверном проёме и сцепив руки. Франц склонился над часами; отец и Биргит пошли ужинать, а он сказал, что сперва закончит работу. – А как ещё мы можем продолжать? – ответил он безразличным тоном, не оставляющим ей никакой надежды. – Франц. – Она стояла, теребя фартук, расстроенная и своей нерешительностью, и его упрямством. – Прости за то, что я тебе наговорила. Ты, конечно, понимаешь, что я не хотела? – Понимаю. – И если ты хочешь рассказать о нас моим родителям – рассказать кому угодно – то давай! Я не против. Он наконец оторвался от работы, приподнял бровь. – Вот как, ты не против? – Я хотела сказать – я только за! – вскричала Иоганна. – Я этого хочу! Прости меня, что я была такой несговорчивой. Это оттого, что я боялась. Не тебя, а себя саму. Своих чувств. – она закусила губу, злясь, что ей пришлось это признать, но Франц всё равно не ответил. – Франц, прошу тебя! Он вздохнул, словно в знак смирения. – Не уверен, что теперь всё это имеет значение, Иоганна. Её руки сжались в кулаки. – Почему? Франц посмотрел на неё снизу вверх, его лицо было печальным, но решительным. – Потому что со мной у тебя нет будущего. Он произнёс эти слова так уверенно, что она не сразу нашлась с ответом и несколько секунд стояла, беззвучно приоткрывая и закрывая рот. – Что… но… – Когда Гитлер войдёт в Австрию, – сухо ответил Франц, – что, конечно, будет очень скоро, моя судьба станет очень мрачной. Сомневаюсь, что я смогу сохранить эту работу или найти любую другую. Я не смогу зарабатывать деньги, содержать себя, не говоря уже о том, чтобы заботиться о семье. И это лучший из всех возможных исходов. Я почти уверен, что будет гораздо хуже. Я слышал истории о евреях, которых высылали в особые гетто, сажали в тюрьму или отправляли на восток. Они исчезают. Никто не знает, куда именно, но они никогда не возвращаются. У Иоганны перехватило дыхание. – Но ты не знаешь… если… – Ты же понимаешь, как жестоко и несправедливо было бы привязать тебя ко мне? Я человек, отмеченный печатью. Если ты станешь моей женой, тебя ждёт то же самое. Даже, пожалуй, такое же обращение. Тебя могут избить, бросить в тюрьму или ещё хуже. Я не могу предложить тебе такую жизнь, и я не намерен подвергать тебя подобным испытаниям. – Ты слишком много на себя берёшь, – слабо возразила Иоганна. – Шушниг полон решимости сохранить независимость Австрии… – У Шушнига очень мало власти. Боюсь, это уже не в его руках. Она молчала, впитывая его слова и то, что они значили – не только для неё или даже для Франца, но и для всей Австрии. Ей казалось, что пол у неё под ногами шатается; ей вдруг захотелось схватиться за стул, чтобы сохранить равновесие, потому что всё вокруг дрожало и тряслось. – Это единственная причина? – наконец тихо спросила она. – Дело в том, что творится в мире? Или это просто предлог, потому что ты не хочешь быть со мной? Франц оторвался от своих несчастных часов, в его глазах темнел гнев. – Думаю, в прошлом я достаточно хорошо показал тебе, что хочу быть с тобой. Я люблю тебя, Иоганна, и я был бы настоящим эгоистом, если бы позволил женщине, которую люблю, разрушить свою жизнь из-за меня. – Он поднялся со скамейки, не глядя на Иоганну. – А теперь пора наверх. Нас ждут. Больше они не обсуждали этот вопрос, и теперь, в марте, когда небо стало свинцово-серым, а город заполнили алые и чёрные знамёна, казалось, что ужасная реальность того, о чём говорил Франц, воплотилась. Иоганна по-прежнему считала, что он был неправ, отказав ей, но с усталым отчаянием приняла отказ. Она отвернулась от окна, измученная безнадёжным ожиданием двух последних дней, что мир сам собой станет прежним, хотя и понимала, что этого не произойдёт. Занятия на курсах секретарей отменили, и кто знал, когда они возобновятся и возобновятся ли вообще? Ни в чём теперь нельзя было быть уверенным, кроме одного – что Гитлер будет править Австрией. Она резко повернулась и пошла в прихожую за пальто. Мать оторвала взгляд от теста, которое месила. – Что-то случилось? – спросила она туго натянутым от волнения голосом. Иоганна вновь ощутила, каким всё было непрочным, каким пугающим, если её мать обеспокоилась тем, что она просто потянулась за пальто. – Я хочу выйти на улицу. – На улицу! – Хедвиг поставила руки на стол. – Это может быть опасно, Иоганна. – Мне всё равно. – Иоганна… – Всё равно. – Она повернулась и рванула вниз по лестнице, на ходу проталкивая руки в рукава. Когда она открывала дверь, Франц поднял взгляд и посмотрел на неё из-под нахмуренных бровей, но Иоганна распахнула дверь и вышла в узкий переулок, бежавший вдоль дома на Гетрайдегассе. Она прошла совсем немного, прежде чем изумлённо замерла, вновь столкнувшись с реальностью нового мира. Наблюдая за всем этим из окна, она видела его приглушённым, ирреальным, словно смотрела фильм. Теперь она стояла на краю улицы, а мимо маршировали солдаты в униформе вермахта и с важным видом прохаживались деловые люди, пристегнувшие нацистские значки к лацканам пиджаков. На каждом здании, которое она отсюда могла разглядеть, висело знамя со свастикой. Осторожно, боком Иоганна стала пробираться вдоль улицы, стараясь держаться на краю этого дивного нового мира. Она прошла мимо магазина, где продавались женские шляпы и сумки и которым заправлял герр Губер, друг её отца, и, к своему изумлению, хотя ей казалось, что её больше ничего не в силах изумить, увидела вывеску. Крупные чёрные буквы гласили: Für Juden Verboten Евреям вход воспрещён Она шла дальше, всё сильнее цепенея при виде каждой новой свастики. То, что раньше было запрещено, теперь стало законом. Франц был прав, и его мрачные предсказания на глазах Иоганны и её соседей стали реальностью. Всю дорогу до старого рынка Альтер-Маркт Иоганна прошла как по наитию, переставляя ноги, словно шла по патоке или пробиралась сквозь сильную метель. Зловещие кадры и звуки атаковали, и всё происходящее казалось чудовищной шуткой – знамёна, свастики, повязки, сапоги, возгласы «Хайль Гитлер» вместо привычных приветствий «Грюсс Готт». Как это могло произойти так быстро, как это вообще могло произойти? Два дня назад – два дня – канцлер Шушниг держался за свою страну, провозглашал её независимость, а все люди занимались своими делами. Австрия была свободной страной. Партия нацистов была запрещена. Теперь нацисты, самодовольные и важные, надменные и жестокие, заполонили улицы. Иоганна встретилась взглядом с высоким, тонкогубым мужчиной в униформе СС и быстро отвела взгляд в ужасе, хотя даже сама не могла понять, чем был вызван этот ужас. Он едва на неё посмотрел. Она остановилась перед универмагом Шварца, где мать давным-давно купила ей платье для первого причастия. Витрина была заклеена листовками, запрещавшими вход евреям и провозглашавшими, что магазин теперь принадлежит местному банку, «Зальцбургер Шпаркассе», как и прилегающие к нему здания, в том числе Новая Галерея, городская витрина современного искусства. Сквозь пустые окна Иоганна увидела её голые стены. Все картины убрали – почему? Куда? – Говорят, герра Шварца арестовали, – пробормотала женщина, стоявшая рядом с ней, и, бросив испуганный взгляд на Иоганну, поспешно удалилась, будто сказала слишком много. Иоганна плотнее закуталась в пальто. Вот к чему всё пришло – эти подозрения, этот страх? И что будет с Францем? Её сердце сжалось. Каким бы невыносимым происходящее ни казалось ей, для него всё было намного, намного хуже. Как он будет жить в этом новом мире? Как он выживет? Измученная опасениями и страхом, она развернулась, чтобы двинуться обратно домой. Покидая Альтер-Маркт, она уже почти бежала, настолько ошеломляющим был её внезапный ужас, что в её отсутствие что-то могло измениться. Может быть, в дом уже стучалась полиция, чтобы арестовать Франца так же, как герра Шварца и бог знает кого ещё. Она бежала, и дыхание судорожно вырывалось из её груди, и внезапно её остановила чья-то твёрдая рука, сжавшая её локоть. – Куда вы так спешите, фройляйн? Иоганна обернулась, её сердце колотилось. Мужчина, который её поймал, был в серой униформе СС, чёрно-красная свастика на его повязке казалась багровым шрамом. Иоганна уставилась на него, потеряв дар речи, и он встряхнул её руку.