– Что поделать, – не сдержалась Биргит. В Зальцбурге всё стало хмурым или пугающим. Вновь наступил сезон дождей, солдаты толпились на площадях, и всё больше и больше людей пропадало без вести – теперь не только евреев, но и коммунистов, социалистов, цыган, всех, кто не был похож на других. Встречи в кофейне прекратились несколько месяцев назад, потому что собираться стало слишком опасно, и Ингрил сказала Биргит, что при необходимости свяжется с ней. Пока никаких сигналов не поступало, и у Биргит это вызывало то облегчение, то разочарование. Она хотела что-то делать, но ей было слишком страшно. Только на прошлой неделе всех евреев с польскими корнями собрали и отправили на восток – куда именно, Биргит не знала и боялась представить. Все евреи должны были сдать имущество, в паспорт им ставили печать с буквой Ю – «Юден». Францу, который по-прежнему проводил большую часть времени на чердаке дома на Гетрайдегассе и никогда не покидал его пределы, лишь время от времени выбираясь в мастерскую, по крайней мере, не пришлось пережить это унижение. Он оставался невидимым для нового правительства. Вернер поджал губы, поставил чашку на стол. – Биргит, теперь всё стало намного лучше. Почему ты не хочешь этого замечать? У людей есть работа. Есть деньги. Они чувствуют себя в безопасности. – В безопасности, – повторила Биргит и вздохнула. – Вернер, как ты можешь говорить такое? Ты должен понимать, что это не так. – Как я уже говорил, если ты соблюдаешь закон, тебе нечего бояться. Она наклонилась вперёд. – Ты всерьёз в это веришь? – тихо спросила она. Ей не хотелось задавать этот вопрос, начинать новый неприятный разговор, но она должна была это сделать. Нельзя было закрывать на происходящее глаза и затыкать уши, чего бы ей это ни стоило. На долю секунды, не больше, по лицу Вернера скользнула тень. Биргит ощутила резкую вспышку надежды, но это чувство тут же рассеялось, когда он вздохнул и вновь откинулся на спинку стула. – Дела твоего отца идут хорошо? – спросил он так, будто уже знал ответ. – Да, – признала Биргит. После аншлюса в магазин шёл нескончаемый поток высокопоставленных нацистских офицеров, которые хотели починить часы, полученные вместе с виллами и поместьями богатых евреев, арестованных или отправленных в гетто. Одни такие часы были сильно разбиты, но отец молча принялся за дело, ни слова не сказав о том, какой трудный предстоит ремонт. – Так на что тогда жаловаться? – вновь спросил Вернер тем же тоном, словно ответ был очевиден. Не на что. Биргит не ответила. Она молча прихлёбывала кофе, стараясь не выдать своих чувств. Да, её жизнь была спокойной, но это же не означало, что бороться не за что. Тот факт, что Вернер отказывался это видеть, злил её и печалил, но она понимала, что лучше не спорить с ним по этому поводу. – Почему бы нам не пойти в кино? – предложил Вернер, допив кофе. – Там сейчас идёт «Шёлковая нить», ты не смотрела? – Нет, не видела. – Судя по тому, что она читала в газетах, этот фильм представлял собой плохо замаскированную нацистскую пропаганду, чернившую «гнусных еврейских капиталистов», и у неё не было ни малейшего желания его смотреть. – Тогда пошли. – Вернер поднялся и щёлкнул пальцами, требуя счёт. Официант торопливо подбежал к ним, и Вернер бросил на стол несколько купюр, даже не взглянув на него. Смущённо улыбнувшись ему в знак извинения, Биргит вслед за Вернером вышла на улицу. Едва они вышли в сырой ноябрьский вечер, стало ясно: что-то случилось, хотя Биргит не могла понять, что именно. Она плотнее закуталась в пальто и шагнула ближе к Вернеру, который обнял её, и оба стали напряжённо всматриваться в сгущавшиеся сумерки. – Что происходит? – неуверенно спросила она. Люди куда-то спешили, низко опустив головы, и на соседней улице она увидела банду в коричневых рубашках, собравшуюся вокруг витрины. Биргит услышала насмешки и звон разбиваемого стекла. Она посмотрела на Вернера, лицо которого внезапно посуровело. – Пойдём в кино, – сказал он. – Что происходит? – повторила она. – Ты правда хочешь знать? – Он взял её за руку, но она вырвалась и пошла к толпе, наполовину состоявшей из бандитов в коричневых рубашках, а наполовину – из случайных прохожих. Все они окружили витрину магазина на другой стороне площади, в воздухе витало ощущение угрозы. Это был кабинет врача, одно из немногих переживших аншлюс заведений, которое могли посещать евреи. Витрину разбили, бросив в неё кирпич, а хозяина выволок на улицу бандит в коричневой рубашке, и несчастный изо всех сил старался не съёжиться, хотя всё его тело дрожало, а глаза остекленели от страха. – Посмотрим, что скажет добрый доктор! – заявил бандит, тряся его, как крысу. – Может ли он поставить диагноз? Что не так с этим грязным евреем? – Даже не переведя дух, он ударил несчастного с такой силой, что у врача закружилась голова и он упал на колени на тротуар. Из его носа струилась кровь. – Как думаешь, что с тобой не так, еврей? – вновь спросил бандит, изо всех сил стукнув его ногой в живот. Схватившись за больное место, врач застонал и перекатился на бок. Кто-то отпускал шутки, кто-то смеялся. Биргит прижала руку ко рту, желчь подступила к горлу, а желудок скрутило. Как люди могут быть настолько бессмысленно злыми? Этот человек не сделал никому здесь ничего, ничего плохого, но на лицах людей было написано бешеное ликование. Они наслаждались этим отвратительным зрелищем. Биргит посмотрела в глаза одной женщине, которая быстро отвела взгляд. Что она чувствовала, эта женщина, – стыд? – Пошли, Биргит. – Вернер вновь попытался взять её за руку. – Ты не хочешь на это смотреть. Фильм скоро начнется. Мы пропустим кинохронику… – Фильм? – Она повернулась к нему, у неё вырвался всхлип. – Вот что тебя заботит? Вернер поджал губы. – Ты не хочешь этого видеть. Бандиты наконец оставили в покое бедного врача, заметив другую жертву – отца и сына, которых теперь окружила глумившаяся толпа. Мужчина обнимал мальчика за худенькие плечи. У Биргит вновь вырвался то ли всхлип, то ли крик. Медленно обведя глазами площадь, она поняла, что это не единственный инцидент. Это творилось по всей улице, может быть, по всему городу – бандиты в коричневых рубашках взламывали магазины, нападали на людей, бродили по тротуарам, выискивая, кого бы избить. Воздух был полон криков, ярости и страха, как будто мир сошел с ума. Как будто, поняла она, все было спланировано. – Вернер, что происходит? – задыхаясь, прошептала она. – Почему это происходит сейчас? – Прежде чем он пожал плечами, на его лице мелькнуло смутное выражение вины. Биргит шагнула к нему ближе. – Ты знал об этом? – Может, что-то слышал, – неохотно признал он, – но был не в курсе, о чём речь. Клянусь тебе, Биргит! Ты что же, думаешь, это я виноват? Я уже говорил тебе, что ничего не имею против евреев. – Его лицо сморщилось, и это было так странно на фоне всего происходящего безумия. Он был похож на маленького мальчика, топавшего ножками, пока весь мир горит. – Это не моя вина. Тебе не в чем меня винить. Биргит покачала головой. К врачу подбежала жена, стала помогать ему подняться. Биргит метнулась было к ним, чтобы предложить помощь, но поняла, что может сделать только хуже. А потом подумала о Франце. – Мне пора домой, – сказала она Вернеру. – А как же кино… – Не хочу я в кино! – вскричала она. А потом посмотрела на Вернера, такого высокого, такого красивого в своей новой униформе, и вспомнила, как он её спас, как они целовались на мосту, вспомнила его письма, полные скучных новостей и всё же такие бесценные. Она шагнула к нему и уже мягче добавила: – Вернер, разве ты не видишь… это не… Он выставил вперёд руку, не дав ей закончить. – Позволь хотя бы домой тебя проводить, – сухо сказал он, и Биргит кивнула. Весь мир рушился, и то, что было между ними, рухнуло тоже. Они молчали всю дорогу до Гетрайдегассе, обходя разъярённые толпы и разбитое стекло. Когда свернули на улицу, Биргит напряглась. – Что-то горит… – Скорее всего, синагога на Юденгассе, – ответил Вернер, и она посмотрела на него. – Ты знал? Он пожал плечом. – Разве не очевидно? К тому времени как они добрались до магазина, Биргит буквально трясло от волнения. Когда она метнулась к двери, Вернер схватил её за рукав. Дверь была заперта, шторы опущены. – Биргит… как же мы теперь? Она повернулась к нему, измученная гневом, страхом и любовью, которую, несмотря ни на что, по-прежнему к нему чувствовала, даже теперь, даже когда не хотела чувствовать к нему ничего. Он не нацист, вновь напомнила она себе, но… когда город был объят пламенем, он вполне мог оказаться кем угодно. – Я тебе напишу, – пообещала она, хотя не могла представить, что это будет за письмо. – Когда у тебя следующий отпуск? – Не знаю. Ходят разговоры, что нас перебросят в Судетскую область. Биргит кивнула. Два месяца назад Гитлер вошёл в Чехословакию. Конечно, Вернер должен был быть там задействован. – Я напишу, – повторила она и, не оглядываясь, через чёрный ход ушла в дом. Эдеры сидели наверху, съёжившись в креслах, бледные и испуганные. Когда Биргит поднялась, Хедвиг метнулась ей навстречу. – Биргит! – крикнула она и, к изумлению дочери, разрыдалась. Биргит не могла вспомнить, когда в последний раз видела мать плачущей и видела ли вообще. – Всё в порядке, мама, – сказала она, и Хедвиг сжала её в объятиях. – Мир сошёл с ума, – заявила она, отойдя в сторону, и шмыгнула носом. – Просто спятил. – А что с Францем? – спросила Биргит, видя, что его нет. – Прячется на чердаке, – проворчала Иоганна. – Ушёл туда, как только это началось. Мы видели, как людей избивали на улице прямо напротив магазина! Никто ничего не мог сделать. – Она закусила губу и покачала головой. – А ты где была? – Встречалась с Вернером. – Ответом Биргит стало холодное молчание, и она покраснела. – Он с этим никак не связан, вы же понимаете. Никто не сказал ни слова. Она отвернулась и вздохнула. Ей не хотелось говорить о Вернере. Сейчас ей не хотелось о нём даже думать, не говоря уже о том, чтобы защищать его. – И что теперь будет? – спросила она. – Мы станем бороться, – ответил отец, и твёрдость его голоса изумила Биргит – это было так на него не похоже. Он посмотрел женщинам в глаза, стальным взглядом встретился с их потрясёнными взглядами. – Мы не станем частью этого режима. Ничего не делать – то же самое, что и быть соучастниками. Мы в ответе перед Богом, не перед Гитлером. – Каждое утверждение было произнесено с жёсткой, окончательной решимостью. Каждое могло расцениваться как предательство режима, как преступление, караемое смертью. Никто ничего не сказал, все лишь смотрели друг на друга широко распахнутыми от ужаса глазами. Наконец Иоганна спросила: – Но что мы можем сделать, папа? – Можем начать с этого, – сказал Манфред, подошёл к окну и решительно сдёрнул знамя со свастикой. Все молча смотрели, как он скомкал его и бросил в огонь. – Манфред… – прошептала Хедвиг, и он посмотрел на неё с вызовом и вместе с тем с нежностью. – Я люблю вас, и я понимаю, что это может значить для всех нас, но ради спасения наших душ я должен это сделать. Мы все должны. – Он судорожно вздохнул, расправил плечи, стал смотреть, как остатки флага становятся пеплом. – Тогда давайте умрём не за то, что просто сожгли флаг, – тихо сказала Иоганна. – Ради Бога и ради нас самих давайте сделаем гораздо больше. В глазах отца зажглась гордость, и он кивнул. – Да. Давайте думать и молиться о том, как лучше поступить. – Может быть, я знаю, – выпалила Биргит раньше, чем успела подумать о том, что говорит. Все повернулись и с удивлением посмотрели на неё.