– Ты? – воскликнула Иоганна, даже не пытаясь скрыть недоверия. – С твоим-то дружком-нацистом? – Вернер не нацист, – ответила она, – но в любом случае речь не о нём. Его скоро перебросят в Чехословакию, и мы вообще не сможем видеться. Иоганна высоко вскинула подбородок, а отец ласково улыбнулся средней дочери. – Что ты имеешь в виду, Биргит? – Я знаю одного человека. – Она повернулась к отцу и вдруг осознала. – Папа, да ведь ты тоже её знаешь! Это Ингрид. Она говорила, ты связался с ней по поводу Франца… – Ты знаешь Ингрид? – потрясённо спросил Манфред. – Ты что, общаешься с коммунистами? – Как и ты! В любом случае, сейчас нам нужно объединиться. Ингрид всегда это говорила. Все, кто сопротивляется Гитлеру, наши друзья, во что бы они ни верили. Иоганна ошеломлённо уставилась на Биргит, приоткрыв рот. – Ты… Биргит вскинула подбородок, ощутив внезапную гордость. – Да, – сказала она сестре. – Я. Я ходила на их собрания и распространяла брошюры, по крайней мере до аншлюса. С тех пор все затихло. – Она повернулась к отцу. – Тем не менее я знаю, как связаться с Ингрид. Я оставлю ей сообщение в кофейне на Элизабет-Форштадт… – Подожди! – закричала мать. – Ты понимаешь, о чём говоришь? – Она повернулась к Манфреду. – Вы можете приговорить нас всех к смерти. – Я не боюсь смерти, – тихо ответил он. – И вы не должны. Я боюсь встретиться с Создателем и быть не в силах Ему ответить, почему я не действовал, когда мог. – Он повернулся к Биргит. – Свяжись с Ингрид, если сможешь. А я поговорю с отцом Иосифом. Вдруг и он знает, как помочь. Он уж точно не нацист. По комнате прошла дрожь. Все понимали, какая опасность таится за его словами. Губы Хедвиг подрагивали, и она, кажется, хотела что-то сказать, но не могла. Биргит почувствовала, как внутри вскипают волнение и ужас, а следом – желание, пересиливающее страх. Да, подумала она. Я хочу действовать. Вот чего я ждала. – Хорошо? – спросил отец, обводя женщин глазами. – Вы согласны? Все молча кивнули. Глава шестнадцатая Лотта Аббатство Ноннберг, ноябрь 1938 Дым от пожаров по всему городу поднимался призрачным серым смогом, который окутывал даже аббатство высоко наверху. Вечером того, что стало известно как Хрустальная ночь, Лотта стояла в часовне и смотрела, как горит Зальцбург. Подожгли синагогу, несколько магазинов и домов. И хотя пламя вскоре погасло, остались серые клочья, как забытые призраки, и она боялась, что еще больший пожар бушует в её родном городе, во всей Австрии, в целом мире. Мир был в огне, и всё же здесь она должна была быть в безопасности. Но больше всего её заботила не безопасность. С того разговора с сестрой Кунигундой несколько месяцев назад Лотта старалась гнать от себя мысли, что её выбор вести религиозную жизнь был по сути своей эгоистичным. Он стал спасением, а не жертвой. И теперь, когда всё было под угрозой – несколько офицеров СС уже дважды приходили к настоятельнице – она ощущала ещё большую тревогу. Она не хотела, чтобы ход её жизни здесь был нарушен. Она боялась перемен, потрясений, и в основе этого страха лежало стремление к собственному благополучию. От всех этих осознаний её тошнило от стыда. Хотя католическая церковь надеялась сотрудничать с новым нацистским режимом, после аншлюса стало совершенно ясно, что нацисты не хотят никакого сотрудничества. Они закрывали школы при монастырях, совершали набеги на церкви и арестовывали священнослужителей. Только в прошлом месяце Лотта и ещё несколько монахинь слушали по радио воодушевляющую речь кардинала Иннитцера на Штефансплац в Вене, когда он заявил тысячам сторонников: «Наш фюрер – Христос, Христос – наш фюрер». Реакция на это заявление была следующей: власти арестовали многих присутствовавших, в том числе подростков, а потом взяли штурмом дворец архиепископа. Нет, нацисты не были друзьями церкви, а значит, и друзьями аббатства Ноннберг. И всё-таки Лотта по-прежнему надеялась, что ничего не изменится, хотя и понимала, что это уже произошло. Её беспокойство усилилось, когда поздней весной сестра Кунигунда совершенно внезапно и без всяких объяснений ушла, оставив Лотту одну домывать пол в спальне. Стоя на коленях, по локоть опустив покрасневшие руки в холодную мыльную воду, Лотта подавила начавшее было закипать раздражение – неожиданно выяснилось, что она по-прежнему подвластна неприятным эмоциям, с которыми, как ей казалось, она рассталась навсегда, – и одна закончила работу. Позже в трапезной, столкнувшись с Кунигундой, она не стала спрашивать, почему та ушла, не выполнив поручения, но вопросительно подняла брови, а Кунигунда беззастенчиво и безразлично отвела взгляд. Летом это повторилось ещё несколько раз – Кунигунда просто вставала и уходила посреди молитвы или Великого Молчания, не объясняя причин. Лотта начала, сама того не осознавая, следить за её движениями, сузив глаза, смотрела, как она крадётся прочь из монастыря или часовни. Куда, ради всего святого, она могла уходить? Лотта не думала, что лишь она одна замечает странное поведение Кунигунды, но никто его не комментировал, ни во время вечерних советов, ни на публичной исповеди раз в неделю. Бенедиктинское правило «незамедлительного, безропотного и абсолютного повиновения начальству» так глубоко укоренилось в душе Лотты за время её пребывания в аббатстве Ноннберг, что поднять такой вопрос было немыслимо, но раздражение не отпускало, мучило, как заноза в боку или пальце. Настойчивое, неотвязное, оно в конце концов поглотило её мысли. Наконец в ноябре, за неделю до ночи, впоследствии получившей название Хрустальной, Лотта осмелилась заговорить. На публичной исповеди, после того как сестра Кунигунда призналась, что, когда возносит Господу хвалу, её мысли блуждают, рука Лотты взлетела вверх. Сёстрам дозволялось упоминать о грехах, о которых исповедующаяся монахиня забыла или не знала, но Лотта услышала неприличную резкость собственного голоса, когда настоятельница кивнула ей, давая знак говорить. – Сестра Кунигунда несколько раз не выполняла свои обязанности, – объявила она. – Она не извинилась и не вернулась к ним. – Лотта снова услышала, что её тон слишком груб, и покраснела. – Я боюсь, что сестра Кунигунда нарушает правило святого Бенедикта о необходимости труда, а также о послушании. Вновь повисла тишина, которая показалась ей осуждающей, и Лотта села и опустила глаза, ожидая ответа. – Спасибо, сестра Мария Иосиф, – тихо сказала настоятельница. В качестве покаяния она велела сестре Кунигунде трижды прочитать «Радуйся, Мария», и Лотта изо всех сил старалась не злиться на неуместную мягкость наказания. Теперь, почти неделю спустя, она отвернулась от окна часовни и вновь сделала над собой усилие, чтобы унять своё беспокойство. Жизнь здесь была такой тихой и мирной, и мысль, что она может измениться, была невыносима. Но Лотта понимала, что перемены уже начались… и будут продолжаться. Краем глаза она заметила какое-то движение, обернулась и увидела, что сестра Кунигунда быстро идет по монастырю к крылу аббатства на другой стороне двора, где хранились садовые инструменты и тому подобное. Интерес – наряду с решимостью выяснить, чем именно занята другая послушница, – заставил Лотту пересечь двор и поспешить вдоль стены вслед за Кунигундой, держась на расстоянии и в тени. Она понимала, что ведёт себя совершенно не по правилам бенедиктинского монастыря, шпионя за другой послушницей, но, тем не менее, шла по коридору вслед за Кунигундой. В эту часть аббатства редко кто-то заглядывал, и воздух здесь был такой холодный, что дыхание Лотты вырывалось облачками пара. Она слышала лишь шлёпанье сандалий по камням и собственное неровное, нервное дыхание. Один раз Кунигунда обернулась, но уже смеркалось и Лотту, следовавшую за ней на расстоянии не менее десяти метров, было не разглядеть. И всё же она замедлила шаг, чтобы их разделяло чуть большее расстояние, и когда свернула за угол, Кунигунда уже скрылась из вида. Лотта стояла посреди коридора и дрожала от стыда, страха и отчаяния. Как могла Кунигунда исчезнуть так внезапно? Что она делала в этой пустой части аббатства? Она, конечно, скрылась за дверью одной из многочисленных заброшенных кладовых, расположенных вдоль по коридору и скрытых за тяжёлыми старыми дверьми. Лотте ничего не стоило бы распахивать двери одну за другой, пока она не выяснит, куда подевалась сестра, но ей не хотелось так поступать, не хотелось обнаружить себя. Что она сказала бы, столкнувшись с Кунигундой лицом к лицу? Какое придумала бы объяснение? Хотя… какое объяснение придумала бы Кунигунда? Она по-прежнему стояла и думала, как быть дальше, когда дверь в дальнем конце коридора открылась, Кунигунда медленно выскользнула оттуда и осторожно закрыла дверь. Даже не задумываясь, что делает, Лотта метнулась в противоположном направлении и спряталась в другой кладовой, чтобы Кунигунда её не увидела. Вдыхая сладковатый запах перезревших яблок и сырости, она слышала мягкие шаги Кунигунды. Досчитав до ста, вне себя от напряжения и тревоги, Лотта выбежала из кладовой и рванула туда, откуда вышла Кунигунда. Она чувствовала, как в ушах стучит кровь, как бешено колотится сердце, когда шла по коридору к той самой двери. Уже окончательно стемнело, и Лотта осталась одна посреди темноты, посреди ледяного воздуха. В небе высыпали первые звёзды, через несколько минут должен был прозвонить колокол к вечерне. Лотта сжала рукой ледяную задвижку двери. Чувствуя, как от холода немеют пальцы, она ощущала всё больший страх того, что могло оказаться в той комнате. Ей не хотелось туда идти и в то же время очень хотелось. Что бы там ни было, что бы она ни обнаружила, Лотта отчего-то поняла, что это всё изменит – а ей не хотелось ничего менять. Помедлив ещё немного, она наконец решилась и распахнула дверь. Какое-то время она моргала, силясь различить в кромешной тьме хоть что-то, а потом внезапно услышала несколько тихих вздохов, шорох одежды и почувствовала в спёртом воздухе тесного помещения резкий запах немытых тел, такой сильный, что ей пришлось задержать дыхание. Потом глаза привыкли к темноте, и она увидела, что в комнате сбились в кучу какие-то люди, которые смотрят на неё тёмными испуганными глазами. Она разглядела женщину, мужчину, нескольких детей, ещё одну женщину. Обвела их взглядом, заметив ветхие пальто, грязные, измождённые лица. Все смотрели на неё, молча, не шевелясь, ожидая, когда она что-то скажет или сделает. Когда прошла, как ей показалось, целая вечность, одна из женщин наконец заговорила. – Битте… – прошептала она. – Что вы тут делаете? – спросила Лотта, и собственный голос в абсолютной тишине показался ей громким и глупым, как и сам вопрос – потому что ответ, конечно же, знала даже она. Это были евреи. Евреи, которых Кунигунда прятала здесь, в аббатстве, потому что после аншлюса их массово вывозили из города или творили с ними что-то ещё хуже. Слухи проникали даже сюда, в безопасный мир; раз в неделю настоятельница разрешала им слушать новости по радио, чтобы знать, как обстоят дела и за что молиться. И хотя Лотта была счастлива просить Бога об этих несчастных, больше она не хотела иметь к ним никакого отношения. Но в этой тёмной комнате она стояла лицом к лицу с теми, о ком предпочитала думать, будто их не существует. Мужчина шагнул вперёд, вытянул руку в мольбе или угрозе – Лотта не поняла и даже не захотела понять. Она захлопнула дверь и рванула вперёд по коридору, тяжело дыша, под звон колокола. Когда она, опустившись на колени, возносила молитву, её мысли застыли, и она не отдавала себе отчёта в латинских словах, слетавших с губ. Её остекленевший взгляд медленно скользил по освещённой свечами часовне, пока не остановился на сестре Кунигунде, стоявшей как ни в чём не бывало напротив алтаря. Она низко опустила голову, её взгляд был безмятежным. Как? Лотта понимала – если евреев в кладовой обнаружат, в беду попадёт не только сестра Кунигунда, но и все обитательницы аббатства Ноннберг. Их могут арестовать, посадить в тюрьму, даже отправить в один из лагерей, о которых она слышала по радио. При этой мысли она ощутила внезапную ярость. Как могла Кунигунда быть такой неразумной, такой себялюбивой? Она отказалась подчиняться настоятельнице, которая велела вести себя как обычно. Она обманула её и других монахинь, она подвергла всех ужасной опасности! И более того, она поставила под угрозу саму жизнь аббатства, уклад которого не менялся на протяжении тринадцати столетий. Гнев Лотты нарастал с каждой секундой. Она вынуждена была обо всём рассказать сестре Кунигунде… или признаться настоятельнице. До конца службы её мысли крутились, как колёсики часов, которые чинил отец. Когда все молитвы наконец были прочитаны, она поднялась и побрела вслед за остальными, едва ли понимая, куда идёт. А потом увидела, что сестра Кунигунда направляется не к трапезной со всеми остальными, а мимо неё, к соседнему коридору. Лотта поспешила за ней. – Сестра Кунигунда! – В тишине замёрзшего коридора её голос прозвучал резко. Кунигунда обернулась, и лёгкая усмешка исказила её обычно безмятежное лицо. – Я так и знала, что это ты. Снова хочешь навлечь на меня неприятности? – У тебя не было никаких неприятностей, – ответила Лотта. – Тебе лишь трижды пришлось прочесть «Радуйся, Мария». – Сама она за свои грехи прочла эту молитву четырежды. Кунигунда сложила руки на груди, спрятав ладони в широких рукавах рясы. Выражение её лица стало решительным, круглые щёки будто втянулись, в глазах цвета грязи появился стальной блеск. – Чего ты хочешь, сестра? Лотта покачала головой. Всё в этом разговоре было неправильным, нелепым; в аббатстве таких не вели. Она глубоко вдохнула и постаралась взять себя в руки. – Я знаю о евреях, – тихо сказала она. Выражение лица Кунигунды не изменилось. – И? – Как ты можешь такое творить, – выпалила она, чувствуя, что вновь теряет самообладание, – после того, что сказала досточтимая мать? – А что сказала досточтимая мать? – переспросила Кунигунда. – Что же она сказала, сестра Мария Иосиф? Давай, расскажи мне. Лотта медлила, потому что в лице Кунигунды было что-то многозначительное, почти коварное, чего она не понимала. – Что нам нужно продолжать жить как раньше. Что ничего не изменилось. – И всё же с тех пор изменилось очень многое. Нацисты угрожают уничтожить церкви. Ты это, конечно, знаешь. – Даже если так… – начала было Лотта, злясь на себя за то, что её голос звучит так неуверенно. – Она сказала – каждому, кто обращается к нам за помощью, нужно помогать, – заметила Кунигунда. – Ты помнишь об этом, сестра? Или забыла, заботясь о собственном благополучии? – Я помню, что она сказала, – пробормотала Лотта, терзаемая новыми смутными сомнениями. – Ты же понимаешь, что она не это имела в виду, – сказала она наконец. Ведь не могла же настоятельница иметь в виду такое. – И потом, разве евреи пришли в аббатство? – Кунигунда отвела взгляд. – Не думаю, – заключила Лотта, не в силах сдержать торжество в голосе. – Как же ты о них узнала? В чём ты замешана? Кунигунда раздражённо вздохнула.