– Лучше тебе не знать. Лучше для тебя и, конечно, для меня, потому что я тебе не доверяю. Лотта часто заморгала, задетая этим замечанием, хотя, пожалуй, обижаться тут было не на что. – В Зальцбурге есть люди, которые помогают евреям и другим, кто нуждается в помощи. Я знакома с такими людьми. Вот всё, что тебе нужно знать. – Что это за люди? – Какая тебе разница? Хочешь вступить в их ряды? – съязвила Кунигунда. – Откуда ты о них узнала? – продолжала настаивать Лотта. Она сама не понимала, почему для неё так важно это знать, просто чувствовала – и всё. – Для тех, кто ищет пути, они всегда найдутся. – Кунигунда покачала головой. – И что теперь, ты расскажешь настоятельнице? – Её голос посуровел. – Ты понимаешь, что этих евреев арестуют, если они попадутся, и, скорее всего, убьют? Их уже отправляют в лагеря на востоке. Ты это знаешь? – Меня это не касается, – парировала Лотта, начиная чувствовать себя увереннее, – и тебя тоже, что бы ты там ни узнала. Мы должны подчиняться, сестра Кунигунда, не задавая вопросов. Вот в чём наше призвание. – Я подчиняюсь, – ответила Кунигунда. – Прежде всего, сестра Мария Иосиф, мы отвечаем перед Богом, и вот чему я подчиняюсь. – И, не дожидаясь ответа, она повернулась и пошла прочь по коридору, оставив Лотту одну стоять и смотреть ей вслед. У Лотты ушло три дня на то, чтобы набраться смелости и рассказать всё настоятельнице. Она провела эти дни в молитве, борясь со своей совестью, с негодованием и гневом, которые она испытывала по отношению к Кунигунде за то, что та решила доставить столько трудностей и неприятностей, с чувством вины за свои мысли и сомнениями в них. Должна ли она заботиться о евреях? Её долг – заботиться обо всех людях, любить их больше, чем себя. Но как быть с послушанием настоятельнице, церкви, правительству? Все эти беспорядочные мысли мучили Лотту и наполняли её душу беспокойством. Она не хотела задаваться такими вопросами. Ей вообще не хотелось думать. Она поняла, что причина, по которой она пришла сюда, в аббатство, – по крайней мере одна из причин была в том, что ей не хотелось думать вообще ни о чём. В конце концов, ради самой себя, ибо ей нужно было облегчить страдания, терзавшие сердце, она пошла к настоятельнице. – Бенедикте, – поприветствовала досточтимая мать и, когда Лотта упала на колени, протянула руку для поцелуя. – Доминус. – Лотта поднялась. Настоятельница улыбнулась ей, и на её измождённом лице была написана такая терпеливая нежность, что Лотта сразу же почувствовала облегчение. Конечно, досточтимая мать знала ответы на все вопросы. – Что вас беспокоит, дочь моя? – Это имеет отношение к сестре Кунигунде, досточтимая мать. – Я так и подумала, что причина в этом. Лотте следовало бы знать, что её отношение к другой послушнице не может остаться незамеченным. – Дело не в том, что она не выполняет своих обязанностей, – сказала она, не поднимая головы, – хотя, признаю, это тоже вызвало у меня некоторое раздражение, и, конечно, я покаюсь за это. Настоятельница чуть взмахнула пальцами, словно отгоняя прочь сомнения Лотты. – Тогда что же вас так волнует, дочь моя? – Боюсь, что-то гораздо более серьёзное. – Вот как? – Голос настоятельницы был, как обычно, мягок, но Лотта уловила в нём слабую нотку строгости. – Она прячет евреев! – выпалила Лотта, наконец подняв глаза, – прямо здесь, в аббатстве! Ввязывается в политику, хотя нам это запрещено. Если евреев обнаружат, нас всех могут арестовать или даже убить… – Вы так высоко цените собственную жизнь, дочь моя? Этот вопрос, заданный так деликатно, на миг лишил Лотту дара речи. – Я… нет… но… – пролепетала она, собираясь с мыслями. – Но вы же сами говорили, для нас ничего не изменилось. Мы должны вести себя так, словно всё по-прежнему. Мы должны повиноваться… – Повиноваться Богу. А какие две первые заповеди, сестра Мария Иосиф, по словам нашего Спасителя? – Любить… любить Бога и любить ближнего, как себя самого. – Лотта почувствовала себя маленькой девочкой, только начавшей изучать катехизис. Настоятельница чуть наклонила голову вбок. – Верно. Лотта смотрела на неё. Тишина повисла между ними, медленно переходя в осознание. – Вы знали, – тихо пробормотала она, всё ещё не в силах поверить. – Вы знали о евреях. Настоятельница не ответила, и Лотта беспомощно посмотрела на неё. – Почему? Если церковь это запрещает? Это ведь неповиновение… – Разве Бог это запрещает? – мягко прервала она, и спустя несколько бесконечных секунд Лотта нехотя покачала головой. Нет, Бог не мог этого запретить. Конечно, Он не мог. Помогать нуждающимся – бедным, гонимым, страждущим – не могло быть ничем иным, кроме как священным христианским долгом, привилегией и радостью, и все же осознание этого не приносило утешения, поскольку Лотта чувствовала, что все её осторожные предположения, все её безмятежные представления, всё, на чём основывалась её вера – всё было перевёрнуто и разбросано. Она была эгоистична. Все это время она была эгоистична и неблагочестива, а теперь испугалась. Она отвернулась, не в силах встретиться с проницательным взглядом настоятельницы. – Сейчас мы в необычном положении, – помолчав, заметила настоятельница, – когда у вас есть надо мной опредёленная власть. – Она слабо улыбнулась. Лотта повернулась к ней. – Власть? – В ваших силах, сестра Мария Иосиф, сообщить соответствующим органам о том, что здесь происходит. Поступив так, вы, несомненно, спасёте себя, а может быть, и других. Если вы так поступите, я, конечно, возьму на себя полную ответственность. – Настоятельница смотрела на неё непоколебимым взглядом, и Лотта наконец подняла на неё изумлённые глаза. – Досточтимая мать, я… я бы никогда… Я… я не могла бы… – Могли бы, – мягко поправила настоятельница. – Боюсь, для многих это было бы слишком просто. Вопрос в том, согласитесь ли вы? Слова, казалось, повисли в неподвижном воздухе. Она не сводила взгляда с Лотты, и до девушки наконец дошёл смысл её слов. Если бы она не сообщила настоятельнице, то стала бы соучастницей. Если здесь обнаружили бы евреев, её вместе со многими другими арестовали бы, а то и хуже. Это был ее выбор. – Лучше бы я никогда об этом не узнала, – сдавленно прошептала она. – Любопытство так редко идёт нам во благо, – сказала настоятельница с лёгкой улыбкой, а затем устремила на Лотту стальной взгляд. – Но вы все-таки узнали, и теперь вопрос в том, сестра Мария Иосиф, поможете ли вы нам? Глава семнадцатая Иоганна Март 1939 Иоганна рассматривала витрину универмага Шварца, после Хрустальной ночи переименованного в честь банка, собственностью которого стал универмаг. В окне стояли два манекена – женщины в дирндлях и белокурых париках – и глупо улыбались прохожим, почти не удостаивавших их вниманием. Манекены должны были представлять собой воплощённый идеал германской женщины, знавшей своё место: киндер, кюхе, кирхе. Дети, кухня, церковь. Иоганна подумала, что уже отлично справлялась с двумя пунктами из трёх, и значит, могла бы считаться на две трети образцовой женщиной с точки зрения национал-социализма, не считая того, что была влюблена в еврея. Вздохнув, она повернулась и пошла обратно к дому на Гетрайдегассе. В эти дни дом казался таким тёмным, и в то же время для неё он оставался единственным во всём городе маяком, где горел свет. С тех пор как отец решил противостоять нацистам, они жили в постоянном состоянии напряжения, ужаса и нервозности, ожидая стука в дверь, ожидая, когда всё закончится, но пока их сопротивление не было замечено. Никто не спросил, почему они не вывесили знамя со свастикой; Иоганна полагала, что у нацистов хватало других задач. Биргит оставила сообщение для загадочной Ингрид в кофейне на Элизабет-Форштадт, а отец поговорил с отцом Иосифом. Сперва не произошло ничего. Иоганне казалось, что все их действия были словно камни, брошенные в пруд и обречённые утонуть. А потом, примерно месяц спустя, всё начало понемногу меняться. Сначала им под дверь подсунули стопку брошюр. Коммунистическая пропаганда, презрительно подумала Иоганна. Биргит взяла их, не сказав ни слова. – Если тебя с ними поймают, – не удержавшись, заметила Иоганна, – то, скорее всего, казнят. Биргит посмотрела на неё с удивительной невозмутимостью. – Я знаю. – Ты ведь даже не коммунистка – или я ошибаюсь? – Я против Гитлера, и они тоже. Это всё, что имеет значение. Иоганна ощутила внезапный прилив восхищения неожиданной отвагой своей сестры. – А Вернер? – поинтересовалась она без обычной неприязни. – Он, я так понимаю, не знает? – Нет. – И, я так понимаю, не обрадуется, если узнает? – Я… – Биргит закусила губу. – Наверное, нет. Иоганна покачала головой. – Обе мы играем с огнём. Я влюбилась в еврея, а ты – в нациста. Вот мы какие, сопротивленцы! – Она воздела руки к небу, и Биргит вдруг расхохоталась, а Иоганна вслед за ней, потому что лучше уж было смеяться, чем плакать. Они обнялись и смеялись, пока у них не разболелись животы и пока им не пришлось утирать слёзы, струившиеся из глаз. Когда они пришли в себя, Иоганна подумала, а смеялись ли они вообще. На следующей неделе они обнаружили под дверью новую стопку брошюр, а несколько дней спустя в магазин вошли двое фабричных рабочих и, сжимая в руках грязные шапки, поинтересовались, починили ли часы от Иоганна Баптиста Беха. Иоганна, которая принесла отцу кофе на подносе, в изумлении уставилась на них. В магазине были только одни часы от Беха, двухсотлетние часы с кукушкой, занимавшие почётное место у прилавка. Они не продавались и не нуждались в починке. Но отец, едва услышал эти слова, поднялся со скамьи и в своей обычной дружелюбной и жизнерадостной манере воскликнул: – Конечно же! Только что закончил. Пойдёмте вот сюда, я вам их покажу. Иоганна смотрела мужчинам вслед, а потом вопросительно взглянула на Биргит и Франца. – Естественно, это пароль, – прошептала Биргит, хотя никто не мог их подслушать. – Их, видимо, прислал отец Иосиф. – А не Ингрид?