– Она мне ничего не передавала. – Кто они? – спросила Иоганна, и Биргит пожала плечами. – Может, христианские социалисты? Кто-нибудь, кому нужно тут спрятаться? Поднявшись наверх, Иоганна увидела, что мужчины с жадностью поглощают еду, которую им дала Хедвиг. Вид у неё был напряжённый и обеспокоенный, но она отрезала им по слишком толстому куску хлеба и налила по две тарелки супа, пусть даже это означало, что ей придётся урезать в пище членов семьи. Так шли дни за днями – Биргит приносили всё новые и новые брошюры, а к отцу приходили всё новые и новые люди с вопросом, починили ли часы от Иоганна Баптиста Беха. Люди, которых присылал отец Иосиф, порой оставались на ночь или даже на две, и Иоганна понимала, как это опасно – слишком частый стук в дверь, слишком много мелькающих теней. Конечно, соседи что-то заподозрили. Ей удалось справиться с постоянным чувством опасности; она привыкла жить в состоянии вечного напряжения, как и Франц. После Хрустальной ночи он больше ни разу не покинул дом, и она знала, что это вынужденное уединение не даёт ему покоя. Она старалась расшевелить его, побуждала играть на пианино и пела дуэтом с Биргит, пусть им и не хватало звонкого сопрано Лотты. Но даже тех волшебных минут, что они проводили вдвоём, сидя в гостиной у догорающего камина, когда все уже легли спать, было недостаточно. – Я так хочу, чтобы мы жили в нашем собственном доме, как муж и жена, – говорил Франц, и Иоганна никогда ничего не отвечала, потому что сама хотела этого больше всего на свете, но это было немыслимо. Она готова была выйти замуж за Франца в любой день, когда бы он ни предложил, но он уже сказал, что не хочет привязывать её к себе, пока не станет свободным и уважаемым гражданином. Когда настанет этот день и настанет ли он вообще, Иоганна не знала. Вот и теперь, войдя в дом на Гетрайдегассе, она встретила домочадцев в мрачном и напряжённом настроении. Отец поднял глаза, и его лицо просветлело, когда он увидел дочь. За год он постарел лет на десять и стал гораздо чаще страдать от головной боли, но по-прежнему старался сохранить хорошее расположение духа и готовность к сопротивлению. – Всё в порядке, майн шатц? – спросил он. – Да, папа. Он перевёл взгляд на Франца, который, как обычно, сидел рядом с ним, если только кто-то не подходил к двери магазина – тогда он прятался наверху. Иоганна улыбнулась ему, и он подмигнул в ответ, тоже, как и Манфред, стараясь держаться бодрым, хотя с каждым днём это становилось всё труднее. Но, по крайней мере, сегодня они были в безопасности, и солнце сияло, и погода шептала, что скоро весна. Когда-нибудь, подумала Иоганна, безумие, охватившее мир, всё равно закончится. Ей нужно было верить. Иоганна только начала подниматься по лестнице в кухню, когда раздался внезапный стук в дверь магазина, резкий – бум-бум-бум и кровь в её жилах похолодела. В этом звуке было что-то требовательное, что-то пугающее. Франц мгновенно поднялся со скамьи и пронёсся мимо Иоганны наверх, на ходу легонько коснулся её руки, и его пальцы тут же сжались в кулак. Хедвиг уже ждала наверху, чтобы запереть за ним дверь чердака. Биргит быстро собрала свои инструменты и заняла место Франца, а Манфред пошёл открывать. Все они действовали быстро, ловко, как персонажи балета. У двери стояли два офицера гестапо в серой униформе. Свастики на их нарукавных повязках были похожи на брызги крови. – Офицеры. – Манфред учтиво поклонился им, ничем не выдав тревогу. – У нас есть основания полагать, что здесь ведётся подозрительная деятельность, – холодно сказал один из офицеров, и Манфред удивлённо посмотрел на него. – Подозрительная? Уверяю вас… – Мы произведём обыск помещения. Чуть помедлив, Манфред вновь поклонился и отступил в сторону. Застыв на нижней ступени лестницы, Иоганна смотрела, как двое мужчин, элегантных и вместе с тем жутких, рыщут по дому. Их кожаные сапоги сияли, на идеально выглаженных униформах не было ни пятнышка. Но каждый их выдох источал высокомерие и зло. – Вы чините часы? – вежливо спросил один из них, взглянув на шедевр в стиле бидермайер, над которым работал отец. – Да, верно. – Какие красивые часы, – ответил он. – Да, прекрасный экземпляр. – Манфред улыбнулся, и мужчина улыбнулся в ответ, прежде чем пальцем подтолкнуть часы так, что они упали со стола на пол. Биргит затаила дыхание, но никто не издал ни звука; повисла напряжённая тишина. Какая-то шестерёнка – Иоганна в этом не разбиралась – покатилась по полу и остановилась у ног офицера. Все застыли, и время, казалось, тоже замерло, парализованное ужасом происходящего. Иоганна поняла, что, зажав рот рукой, до крови кусает костяшки пальцев. Офицер подошёл к ней, осколки хрустели под его сапогами. – Нам поступили сообщения о собраниях, проходивших в этом доме, – произнёс он чётким, хорошо поставленным голосом. – Подозрительных собраниях, на которых обсуждалась возможность независимости Остеррайха, его отделения от Германии. Он назвал Австрию Остеррайхом, хотя страна получила это новое название совсем недавно. Иоганна сглотнула и всем телом вжалась в стену. Мужчина обвёл её взглядом, в котором читался пресыщенный интерес: – Вы фройляйн Эдер? Она кивнула. Он вновь обвёл её взглядом сверху донизу, а потом отвернулся. Иоганна выдохнула так тихо, как только могла. – Мы когда-то проводили такие собрания, – спокойно произнёс отец, стоявший у двери, – но они прекратились сразу после аннексии Австрии, то есть Остеррайха. Больше они здесь не проходили. Мужчина повернулся и посмотрел на него. – Даже в этом случае ваша преданность рейху вызывает сомнения. Отец не ответил, и Иоганна почувствовала, как сердце разбухает в горле, как беззвучный крик рвётся из груди. Если гестаповцы слышали только о тех давних собраниях и больше ни о чём, они ведь не стали бы слишком их мучить? И всё же она знала, что отец не сможет лгать, даже эсэсовцам, даже если от этого будет зависеть его жизнь. Если его спросят о преданности рейху, Манфред Эдер ответит правду, и да поможет им Бог. Тишина затянулась ещё на какое-то время. Иоганна стояла, не шевелясь, сердце колотилось медленными, болезненными ударами, ужас не давал двигаться, приковывал к месту, когда всё, чего ей хотелось – бежать. – Мы обыщем дом, – вновь сказал офицер и стал подниматься по лестнице мимо Иоганны, второй последовал за ним. Иоганна обвела отца и сестру быстрым, испуганным взглядом. Если они обыщут дом, они совершенно точно обнаружат Франца. Он прятался под карнизом, прямо за дверью. Откровенно говоря, они вообще его не спрятали, как ни стыдно было это признавать. Они, осознала Иоганна, просто не думали, что до такого дойдёт, пусть им и казалось, что они постоянно об этом думают. Ни один мускул не дрогнул на лице Манфреда, когда он побрёл по лестнице вслед за офицерами. Иоганна и Биргит помчались за ним. Офицеры вошли в кухню, и раздался шум и грохот, а следом – сдавленный стон Хедвиг. Стоя в дверном проёме, Иоганна таращилась на осколки бесценного маминого фарфора – чашек, блюдец, чайника. Офицер, поджав губу, искоса смотрел на ошеломлённую Хедвиг. – Какая неловкость, – пробормотал он. Ярость окутала Иоганну алым туманом. Конечно, не было никакой необходимости разбивать часы и фарфор. Он сделал это просто потому, что мог. Он этим наслаждался. Они все этим наслаждались. Отец вошёл в кухню, сжал губы, обведя взглядом осколки. – Мы простая, богобоязненная семья, – сказал он, и второй офицер с презрением посмотрел на него. Иоганна так и стояла в кухне, пока они шарились по всему дому. Шкаф, стоявший в гостиной, был опрокинут на пол, стеклянные дверцы разбились, безделушки и фарфоровые статуэтки разлетелись под сапогами офицеров, и они безжалостно топтали всё это. Книги летели на пол, корешки с треском разрывались, страницы разлетались во все стороны, как белые флаги капитуляции. Никто не издал ни звука; все понимали, что это бессмысленно. – Это только вещи, – мягко прошептал Манфред, обняв жену. – Всего лишь вещи. – Но… – Иоганна не смогла сдержаться, и это слово соскользнуло с её губ. Отец очень серьёзно посмотрел на неё. Она боялась сказать что-то, что могло бы выдать Франца, но в любом случае оставались считаные секунды до того, как его обнаружили бы. У неё вырвался стон, похожий на плач голодного младенца. – Верь, Иоганна, – велел отец. – Верь. Верить? Во что? Неужели офицеры вдруг ослепнут или Франц сделается невидимым? Иоганна никогда не сомневалась в чудесах, о которых рассказывала Библия, но здесь и сейчас чуда произойти не могло. Они найдут Франца. Они не могут его не найти. Она изо всех сил впилась ногтями в ладони, закрыла глаза и стала беспомощно, беззвучно молиться. Пожалуйста, пожалуйста, пусть они его не обнаружат. Пусть как-нибудь… пожалуйста… Спустя, казалось, целую вечность офицеры вернулись. Тот, что разбил часы, холодно посмотрел на отца. – Вы пойдёте с нами, чтобы ответить на несколько вопросов. Хедвиг хотела что-то возразить, но Манфред взглядом заставил её молчать. – Да, конечно. В ошарашенной тишине они смотрели, как Манфред со спокойным достоинством пошёл одеваться. Её отец, её бедный, хрупкий отец, такой худенький в своём потёртом чёрном пальто, должен был отправиться в штаб-квартиру гестапо на Хольфгассе? На допрос? Но значило ли это, что каким-то святым чудом они не нашли Франца? Иоганна взглянула на Биргит и мать, но они смотрели на сцену, которая перед ними разворачивалась: офицеры с опасным нетерпением ждали, как отец надевает чёрный войлочный котелок. Он повернулся к женщинам. – Бог с вами, – сказал он и вместе с гестаповцами направился вниз. Иоганна услышала, как открылась и вновь захлопнулась дверь магазина. Они молча стояли в наступившей тишине. Наконец Хедвиг всхлипнула, и Иоганна вышла из оцепенения. – Франц! – воскликнула она и побежала наверх. Сердце бешено колотилось, когда она нырнула в последнюю узкую комнату в дальнем конце коридора, отперла и распахнула маленькую дверь, ведущую на карниз, и пригнулась, чтобы заглянуть в тёмное пространство. – Франц! Его там не было. Она стояла, шумно и тяжело дыша, и её взгляд бешено метался по комнате. Неужели он смог каким-то образом покинуть дом так, что никто не заметил? Это было немыслимо, и всё же она представила, как он на цыпочках спускается по лестнице, пробегает комнаты, не попавшись гестапо, а потом бежит прочь по улице. Представить его побег было почти так же страшно, как арест. Что, если он никогда не решится вернуться? Тяжело сглотнув, она повернулась и вновь стала обходить комнаты, заглядывая под сундуки, под узкие кровати, будто он мог бы затаиться в таком тесном месте. Где же он? Вдруг она увидела, что окно, выходившее на остроконечную крышу, приоткрыто на долю дюйма. Она подбежала к нему, дёрнула вверх и тихо вскрикнула при виде Франца, висевшего на краю крыши. Его положение было крайне ненадёжным. Он цеплялся кончиками пальцев за стену дома, а мартовский ветер пронизывал его до костей. Но хотя он насквозь промёрз, вид у него был решительный. – Они ушли? – спросил он. Иоганна кивнула и протянула руку, чтобы помочь ему перелезть через окно. Вновь оказавшись на чердаке, он рухнул на колени, и она поняла, что всё его тело свело, пока он висел там, скорчившись. – Кто это был? – спросил он, неуверенно поднимаясь на ноги. Его лицо было серым в бледном послеполуденном свете. – Я понял, что это обыск. – Гестаповцы. Они узнали о папиных собраниях. Во всяком случае, ни о чём другом они не сказали. Он кивнул, и её пронзило тошнотворное воспоминание. В панике из-за Франца она почти забыла об отце. – Франц, они его забрали! Они забрали папу! – Её голос срывался в крик, и чтобы не захлебнуться рыданиями, она зажала кулаком рот. – Они повели его на допрос. – Что? – Глаза Франца стали огромными, как озёра, а лицо побледнело ещё больше. – Господи, бедный Манфред, – простонал он и покачал головой, а потом, не глядя в глаза Иоганне, добавил: – Я должен уйти. – Уйти? – воскликнула Иоганна. – Но ты не можешь! Ты нам нужен. Ты мне нужен! – Иоганна, он скажет им, что я здесь. Она отшатнулась от него, но виной тому был не страх, а гнев. – Никогда! Он никогда такого не скажет! Франц обнял её за плечи и очень мягко ответил: – Иоганна, они заставят его сказать. На неё нахлынуло осознание, и она согнулась пополам от боли. Франц держал её в объятиях, а она содрогалась от рыданий. Её отец, её папа… – Они не могут… – бормотала она, хотя и понимала, что слова бесполезны. – Зачем они… они ведь даже ничего не знают… – Ты же понимаешь, это неважно. – Франц крепче прижал её к себе. – Это всё моя вина. – Нет… – Я не должен был здесь оставаться после аншлюса. И уж тем более – после Хрустальной ночи. Я знал, что так будет. Из-за меня вы все оказались в опасности.