Лотта Июль 1942 Жара в крошечной камере стояла удушающая, но для Лотты это не имело значения. Прижавшись головой к бетонной стене и закрыв глаза, она тихо шептала молитву к Пресвятой Богородице: Aperi Domine, os meum ad benedicendum nomen sanctum… Отверзи, Господи, уста мои, чтобы благословить святое имя Твоё… Было странно и чудесно, что в течение прошедших трёх месяцев эти слова по-прежнему успокаивали её душу. Они, как давние друзья, успокаивали, ободряли, укрепляли, наполняли жизнью. Она множество раз читала эти молитвы в аббатстве, но они никогда не значили так много, как сейчас, когда стали единственным, что у неё осталось. Уже рассвело, яркие лучи солнца пробивались сквозь крохотное окошко в верхней части камеры. Лотта знала, что к полудню воздух станет совершенно спёртым и ей будет отчаянно нужна вода, которую ей не дадут до вечера. Она знала, что привыкнет обходиться и без воды. Это не имело значения. Как странно, не раз думала она в эти долгие пустые дни: «Случилось то, чего я боялась больше всего, и всё же я чувствую, что это свобода». Да, она была свободна даже в этой камере, в изоляции, где не говорила ни с одной душой, кроме охранника, который бурчал в ответ что-то неразборчивое. И ещё вскоре после того, как её отправили в Шанцлальм, ее допросил человек по имени оберлейтенант Вольф. Он был по-своему добр, но напорист. Лотта рассказала ему всё, что знала, но она не знала почти ничего. – Единственного знакомого мне человека, который этим занимался, вы уже арестовали, – спокойно сказала она. – Вы имеете в виду сестру Кунигунду? Она кивнула, и Вольф довольно резко ответил: – Она погибла. Её приговорили к смертной казни за измену родине. Лотта тихо склонила голову. – Теперь она свободна. – Если вы хотите настоящей свободы, фройляйн, вы должны рассказать мне всё, что знаете. Я хочу вам помочь. Она подняла взгляд, широко раскинула руки. – Мне больше нечего вам сказать. Он, должно быть, поверил, потому что отпустил её и больше никогда не вызывал к себе. Шли недели, переходя в месяцы, и она думала, что о ней уже забыли, лишь регулярно приносят еду и воду да ещё доставили две бесценные посылки от Иоганны. Лотте было легко, если не считать беспокойства за Биргит: как она там? В безопасности ли? Лотта не видела сестру и ничего о ней не слышала с самого приезда в Зальцбург в феврале. Но однажды изменилось и это. В дверь заколотил охранник: с вещами на выход. Шнелле, шнелле![20] Лотта собрала свои скудные сокровища – свитер, присланный Иоганной, чётки, которые у неё каким-то чудом не забрали, и расчёску. Больше у неё ничего не было. Чётки и расчёску она завернула в свитер, связала узлом. Ей пришлось прождать у двери ещё несколько часов, прежде чем наконец пришёл охранник. Было ясно, что вместе с ними выходило ещё много людей, поскольку охранники слонялись вокруг, крича всем, чтобы они строились в пять рядов. Вздрогнув, Лотта обвела глазами тех, кто выходил из камер и моргал от яркого света. Когда они собрались во дворе тюрьмы, ей показалось, что здесь человек тридцать – несколько женщин, но по большей части мужчины. Она искала глазами Биргит и наконец увидела её в дальнем конце двора, измученную и настороженную. Лотта попыталась помахать ей, но охранник крикнул, чтобы она опустила руку. Оставалось лишь надеяться, что им выпадет возможность пообщаться. Возле Шанцлальма у обочины стоял автобус без сидений, с затемнёнными окнами. Охранники с силой вталкивали туда заключённых, стуча их кулаками между лопаток. Лотте вскрикнула от радости, когда увидела Биргит, стоявшую сзади, и поспешила к ней, проталкиваясь сквозь толпу. – Ты здесь! – вскричала Биргит, и её посеревшее лицо расплылось в улыбке. – Слава Богу. – Ослабевшая, она неловко обняла сестру. – У тебя всё в порядке, Лотта? – Да, всё очень хорошо. – В автобус впихивали других заключённых, и Лотта теснее прижалась к сестре, чтобы дать им пройти. – Как ты думаешь, куда нас повезут? – Скорее всего, в лагерь. – Биргит сложила руки на животе, на лбу появилась хмурая складка. – Куда же ещё? В лагерь. Лотта, конечно, знала о существовании лагерей, но знать – не значит увидеть и тем более туда попасть. – Тебе страшно? – спросила она. Сестра пожала плечами. – Просто устала. – Её голос чуть задрожал. – Я так устала. Лотта обняла Биргит, та благодарно улыбнулась. – Прости меня, Лотта, что втянула тебя в это всё. – Тебе не за что просить прощения. – Ты всего лишь хотела остаться в аббатстве. Вести спокойную мирную жизнь… Лотта покачала головой. – Было неправильно этого хотеть. Теперь я понимаю. – Разве неправильно хотеть служить Богу? – Я служила лишь собственному благу. – Она обвела глазами переполненный автобус, накалявшийся на полуденной жаре. – Может быть, здесь я научусь служить Богу по-настоящему. Биргит с сомнением посмотрела на неё, но Лотта была уверена в своей правоте. Теперь она гораздо лучше понимала то, о чём говорила настоятельница. Послушание и жертвенность должны были проявляться в тюремной камере, в переполненном автобусе, даже в лагере, а не только в мирном уединении аббатства. Там было просто; здесь стало по-настоящему тяжело. Она поняла это; она чувствовала правоту этого. Здесь я научусь служить Богу по-настоящему. – Посмотри на всех этих людей, Биргит, – прошептала она. – Они сломлены и отчаялись, так нуждаются в любви. – Она поймала взгляд мужчины, лицо и тело которого были покрыты лиловыми синяками, и улыбнулась ему, но он отвернулся. Биргит недоверчиво фыркнула. – Этим людям нужна не любовь, Лотта, а еда и вода, безопасность и свобода. – Любовь и есть свобода, – твёрдо ответила Лотта. Биргит только покачала головой. Решительный оптимизм Лотты не угас, пока они несколько часов ждали на удушающей жаре, измученные жаждой, прежде чем автобус наконец тронулся. Это был короткий путь, только до главного вокзала, где на платформе уже ждал поезд, состоявший из деревянных товарных вагонов с заколоченными окнами. Когда они вышли из автобуса, охранники отделили женщин от мужчин и подтолкнули к вагону, открытая дверца которого показалась Лотте разинутым чёрным ртом. Биргит первой вошла внутрь и тут же отшатнулась, зажав рот и нос. – Боже правый! Лотта вошла вслед за ней и изо всех сил постаралась сдержать рвотный спазм, так ужасно здесь смердело грязью, по́том, фекалиями и смертью. На полу лежало несколько буханок чёрного хлеба. Желудок Лотты сжался при виде этого зрелища. Как долго они пробудут в поезде, если для них выделено столько хлеба? Несколько других женщин проковыляли следом за ними, и все с тревогой смотрели друг на друга. – Скоро придут другие, – сказала одна, старая, иссохшая и уже ко всему равнодушная. – Устраивайтесь поудобнее, пока можете. Дверь закрыли, и вагон погрузился в абсолютную тьму. Солнечные лучи пробивались сквозь деревянные ставни и чертили на полу тонкие полоски света. Лотта глубоко вздохнула и тут же пожалела об этом – с закрытой дверью тошнотворный запах усилился. Они с Биргит забились в угол, поджав ноги, и сжимали в руках свои жалкие пожитки. Обе молчали, но вдруг Биргит сдавленно всхлипнула, встряхнула головой и зажала кулаком рот. – Мне так жаль… – Ну что ты, Биргит. – Так жаль… – Она прижалась к стене вагона и закрыла глаза. – Ты знаешь, что Вернер тоже в лагере? – Да? – Лотта знала о Вернере лишь по рассказам Иоганны, которая с неприязнью отзывалась о нём как о «женихе-нацисте». – Да, они его арестовали, когда он отказался подчиняться приказам. – Биргит едко, горько рассмеялась. – Он был смелым, неважно, кто и что о нём думает, и я хотела стать его женой. – Она отвела взгляд. – Но это он выдал Кунигунду. Его пытали и вытянули из него это имя, которое он узнал только потому, что я ему сказала, хотя меня никто не просил. – Она вновь всхлипнула. – Это всё моя вина. – Нельзя обвинять себя в поступках других, – мягко сказала Лотта. – А Кунигунда теперь свободна. Не плачь о ней, Биргит. Ей там легче, чем нам здесь. – Как я могла быть такой глупой? – прошептала Биргит, вытирая слёзы. – Гналась за глупой мечтой. Теперь она никогда не сбудется. – Она вновь встряхнула головой и отвернулась к стене. Поезд несколько часов не отходил от станции, и к тому времени женщин в товарном вагоне измучила жажда. По крайней мере, солнце село, что принесло немного прохлады. Наконец поезд тронулся в бесконечной тьме, и Лотте стало интересно, куда они направляются. Понятно, что в лагерь, но в какой? Лагеря были разбросаны по всей Германии и Польше, были даже на востоке. Может быть, им придётся ехать несколько дней или даже недель. Выживут ли они? Дадут ли им поесть? Попить? Она взглянула на пожилую женщину, полураспростертую у борта вагона. Она спала, приоткрыв рот, и её тощие, иссохшие конечности дергались при каждом движении поезда. Они ехали всю ночь, часто останавливаясь без видимой причины, иногда на несколько часов, прежде чем двинуться дальше. Где-то в середине утра следующего дня, когда у Лотты совсем пересохло во рту, а язык так распух, что она едва могла говорить, дверь открылась. Спустя несколько тревожных минут, когда никто не пришел, одна женщина решилась высунуть голову и тут же отшатнулась. – Тут повсюду охранники, – прошептала она. – И женщины тоже. Мы на станции… тут очень много людей. Мне кажется, мы в Вене. Прошёл ещё один бесконечный час, и в вагон стали заходить новые женщины – десять, двадцать, а потом Лотта сбилась со счёта. Стало так тесно, что никто не мог сесть, тела были вплотную прижаты друг к другу, и приходилось низко опускать головы, чтобы не столкнуться лбами, пока поезд трясло. Запах пота и страха был невыносим. Охранник сунул в машину ведро с водой, выплеснув почти половину. Биргит сдавленно вскрикнула, увидев пролитую воду. – Простите, – прошептала Лотта пересохшими губами. – Моя сестра хочет пить. Мы ехали всю ночь. Она знала, что только милость Божия позволила и ей, и Биргит, и другим женщинам, ехавшим с ними, выпить по несколько глотков воды. Дверь с лязгом закрылась, и женщины зашевелились, пытаясь найти способ устроиться поудобнее. Лотту шатало из стороны в сторону, и она думала: сколько же это может продолжаться? Когда она встречалась с кем-нибудь взглядом, она пыталась улыбнуться, дать им надежду, но все, казалось, были слишком ошеломлены. Я хочу сделать что-то хорошее, думала она, но всё, что она могла – ждать. Они ехали три дня, часто останавливаясь на несколько часов, а из еды у них были только те несколько буханок. На полпути им дали еще одно ведро воды, но пили её только женщины у дверей – к тому времени, когда ведро дошло до Лотты и Биргит, оно уже опустело. – Мы едем на север, – объявила одна женщина, когда однажды вечером через крошечную дыру в ставнях выглянула на улицу и определила это по звёздам. Никто не ответил. На север значило, конечно, в сторону Германии, куда никто из них не хотел. На третий день поезд наконец остановился. Лотта поняла это по длинному, низкому шипению двигателя, по тряске товарных вагонов, которые качнулись назад и замерли. Стало ясно – дальше поезд не поедет. Женщины, кто-то в ступоре, кто-то почти без сознания, беспокойно переминались с ноги на ногу, их лица словно остекленели. Лотта огляделась в поисках старухи, ехавшей с ними из Зальцбурга, желая помочь ей сойти с поезда, но с ужасом поняла, что та уже какое-то время мертва. Она схватила Биргит за руку, не желая, чтобы сестра это увидела, но взгляд Биргит с усталым безразличием скользнул по телу мёртвой женщины. – Мы все так закончим. Это всего лишь вопрос времени, и, скорее всего, не такого уж долгого. – Не говори так, Биргит. – Лотта ласково сжала руку сестры. – Надо верить.