Сервас знаком дал понять, что это место ему знакомо. Карен посмотрела на часы. — Ладно, первый час я и так пропустила, но если не хочу пропустить второй, мне надо идти… — Она смело, в упор, взглянула на него. — Ну, Мартен-полицейский, и как это тебя угораздило жениться? Такого он не ожидал и предпочел отмолчаться, хотя и с улыбкой. — Дети есть? — Дочка, Марго, два годика. — И ты счастлив в браке, малыш Мартен? Он промедлил с ответом на долю секунды больше, чем было нужно. — Ого, какой энтузиазм! А ты знаешь, что вовсе не похож на полицейского? — заявила Карен. — Сколько тебе лет? Он ответил. — Ёшкин кот! Мой парень тебя намного старше, а взрослости у него меньше, чем у моего младшего братишки! А почему ты пошел в полицию? — Это долгая история… — Расскажи. — Я так понимаю, вы торопитесь и должны бежать на лекцию… — Я передумала. Сервас снова покачал головой, на этот раз отрицательно. — Сожалею, но это действительно очень долгая история. Она внимательно взглянула на него и тряхнула головой. — О’кей, как-нибудь в другой раз… — Благодарю вас, — сказал он, и Карен поднялась с места. Задержавшись возле столика, она положила легкую руку ему на плечо. — Я живу в семнадцатой комнате. Если тебе понадобится еще какая-нибудь информация, я имею в виду… Он проводил ее глазами, пока девушка шла к выходу, плавно повиливая очаровательной попкой, почти идеально обтянутой джинсами. У самой двери она обернулась и послала ему неотразимую улыбку. — Всегда готова помочь полиции! — крикнула с порога. И быстро исчезла. Глава 14, в которой Сервас идет в кино «Эскироль», храм седьмого искусства, чуть более просторный и чуть менее грязный, чем обычный порнокинотеатр, зажатый между книжным магазином и входом в жилой дом, предлагал точную программу. В этот последний день мая в афише значились «Молчание» Бергмана, «Жертвоприношение» Андрея Тарковского и «Урок фортепиано» Джейн Кемпион. Настоящий мед для пчелок — любительниц кинематографии. Пробираясь между студентами, стоящими у входа, Сервас поднял голову и увидел, что «Молчание» начинается через пять минут. Он помнил, какой настоящий эстетический шок испытал, когда впервые смотрел этот фильм. Две сестры, Анна и Эстер, и маленький мальчик Йохан, сын Анны, останавливаются в большом мрачном отеле неизвестного города в чужой стране, которая еще к тому же и находится в состоянии войны. Эстер — разочарованная и измученная болезнью интеллектуалка, Анна — красивая и вызывающе чувственная женщина. Обе сестры были вынуждены остановиться в этом отеле из-за того, что Эстер стало хуже. Она больна и вряд ли когда-нибудь поправится. Йохан знакомится со старым метрдотелем и труппой лилипутов; он сосуществует с миром взрослых, ничего в нем не понимая. Сестры враждуют, ненавидят и презирают друг друга и совершенно не способны друг с другом общаться. По улицам, освещенным тусклым светом, идут танки. Сервас хорошо помнил мир, описанный в «Молчании»: мир одиночества и смерти, в котором невозможно общаться друг с другом, мир безысходного отчаяния. «Последним средством зачастую становится общение, — думал он, — общение с Богом, с отцом, с женой или с дружком, с начальником или тем типом, которого вы только что выслушали и который придушил-таки свою подружку, но вопит, что невиновен». Мартен оглядел студентов, толпящихся вокруг, и вдруг почувствовал себя на своей территории: он ведь был одним из них, принадлежал к одной из этих фаланг, толкущихся в темных залах, жадных до новых знакомств и сильных эмоций. Они клялись не иначе как именами Трюффо, Бергмана, Пазолини, Антониони, Вуди Аллена, Копполы и Чимино. Они с наслаждением опускались в тесные кресла, обитые грязным бархатом, и толкали друг друга локтями, когда вертолеты Роберта Дюваля снижались над вьетнамской деревней под музыку «Полета валькирий»[10], или когда Роберт де Ниро появлялся в преображенном виде в «Таксисте». Мартен предъявил удостоверение билетерше и спросил, на месте ли Люк Роллен. Она бросила на него опасливый взгляд и указала на маленькую дверь. — Он в проекционной, но фильм вот-вот начнется. Сервас открыл створку двери и очутился перед лесенкой, такой же узкой и крутой, как трап на верхнюю полку в железнодорожном купе. Он вскарабкался по ней и протиснулся в крошечную комнатушку, почти целиком занятую круглыми коробками с бобинами и огромным проекционным аппаратом. Прямо в дыру в потолке уходила вентиляционная труба. В воздухе стоял запах перегревшегося аппарата. В полумраке комнаты обозначался темный силуэт, словно зверь, засевший в логове. На Мартена уставились два испуганных покрасневших глаза. Поработаешь с тридцатипятимиллиметровой пленкой, настраивая объектив, да еще если изображение прыгает, — хочешь не хочешь, а испортишь глаза. — Люк Роллен? — тихо спросил Мартен. Два глаза моргнули. — Я из полиции, я хотел бы поговорить с вами об Амбре… Зверь в логове чуть шевельнулся. В голосе, который ответил, слышалась тревога. — Я не могу… сеанс начинается… Сервас плюхнулся на какой-то ящик. — А вы начинайте, — пробормотал он. — Я подожду. Сквозь маленькое окошко, выходящее в зал, слышалось, как кто-то прокашлялся, прочищая горло, потом раздалось еще покашливание, два-три коротких смешка, а потом наступила благоговейная тишина, как в крипте, куда молодежь явилась в поисках просветления, чтобы пасть ниц перед великими служителями седьмого искусства. Мартен наблюдал, как работает киномеханик и как пляшут пылинки в луче света от проектора. А внизу, на экране, Йохан, маленький мальчик, произносил первую фразу фильма: «А что это означает?» Люк Роллен пробрался к нему, согнувшись, как спелеолог в пещере. — До следующей бобины еще двадцать минут. И первым полез вниз по крутой лесенке. * * * Люк Роллен ухватился за сигарету, как утопающий за спасательный круг. Теперь глаза у него были не только покрасневшие, а еще и на мокром месте. — Амбра… — проговорил он, — я даже и подумать не мог, что когда-нибудь такая девушка, как она, обратит на меня внимание… Парень затянулся сигаретой и выбросил ее в сточный желоб. У него за спиной висела афиша: «Скоро: “Заводной апельсин”, история юноши, который больше всего интересовался сверхнасилием и Бетховеном». — Мы дружили давно, и она знала, какие чувства я к ней питаю, но я никогда, никогда не думал, что это перерастет во что-нибудь иное… Сервас хранил молчание. — Тот день, когда она меня поцеловала, был самым счастливым в моей жизни. Эту фразу Люк Роллен произнес с невольной дрожью в голосе. За долю секунды Сервас вспомнил их первый поцелуй с Александрой. В баре. Вспомнил горьковато-сладкий вкус джин-тоника. Поцелуй получился очень сдержанным, словно Александра зондировала почву. Обмен флюидами был минимален, но зато сразу родилась уверенность, что это не последний раз… А потом мысли его устремились к Марианне, к женщине, которая его любила и предала. Она вкладывала в свои поцелуи столько же пыла и страсти, сколько в любой другой момент акта любви. Их поцелуи были ненасытными и жадными, какими-то чрезмерными и даже алчными. Мартен оглядел парня. Тот еще не вышел из подросткового возраста, с его робостью, со щеками, покрытыми красными прыщиками и напоминавшими поле военных действий. — Мы были вместе целых тринадцать недель. Сегодня я спрашиваю себя, почему так долго. Ведь мы абсолютно не были созданы друг для друга, Амбра и я… — Почему? — спросил Сервас, хотя это было и так очевидно. И правда, Люк Роллен не имел ничего общего с «плохими мальчиками»; он даже не был просто смазливым парнем или очаровательным малышом, который умеет насмешить или преподнести комплимент с изрядной дозой юмора и насмешки. Он был прозрачен, невидим… Даже его слишком густая шевелюра и мятые джинсы вообще ни на что не смахивали. Он был воплощенным пугалом для девчонок: от такого сбежишь, даже если окажешься с ним один на один на необитаемом острове… — Амбра, — говорил Люк, — была девушкой, на которую оборачивались все парни, и каждый мечтал затащить ее к себе в комнату. О ней грезили все мои приятели, когда мы появлялись с ней вместе. В их глазах я видел один и тот же вопрос: как мне это удалось? А парни в баре следили за ней тяжелым взглядом и наверняка думали, что уж если такой лузер, как я… то у них уж точно есть шанс… Сервасу на ум пришли слова Карен Вермеер: Амбра коллекционировала парней… словно рекорд стремилась побить… — Само собой, она могла бы получить любого, только захоти… Но тогда почему предпочла такого, как я?.. Понимаете, я не настолько глуп, чтобы возомнить себя секс-символом или одним из тех парней, которым стоит пошутить — и все умирают со смеху. Мои шутки обычно вызывают лишь вежливые полуулыбки. А уж если я расхохочусь, то, говорят, мой смех похож на крик осла. Но тогда почему такая девчонка, как Амбра, обратила внимание на такого дебила, как я, как по-вашему? Сервас и рад был бы что-нибудь ответить, но не нашел слов. — Я однажды задал ей этот вопрос, и она ответила, что я холоден и деликатен. Холоден и деликатен, ёксель-моксель! Кому охота быть холодным и деликатным? Да никому! Парни в точности как девчонки: все хотят быть в центре внимания. Вот только на всех парней места не хватает. Тогда проигравшие, упустившие свой случай, оставшиеся в рядовых — отойдите в тень. Да только вот когда такая девчонка, как Амбра, берет и вытаскивает такого лузера, как я, из тени, сразу идет шепот: что-то тут не так, где-то кроется подвох, что-то тут такое… Люк поднес руку к лицу и принялся грызть ногти. — Я уверен, многие думают, что я гей и что она со мной из-за этого. Потому что я единственный парень, с которым она может спать в одной постели и он ее не трахнет. В этот момент по улице с треском промчался мопед и резко затормозил перед входом в кинотеатр. Ватага подростков, собравшаяся у входа, встретила пилота с восторгом. А когда тот снял шлем и, ослепительно улыбаясь, пригладил шапку черных вьющихся волос, Сервас подумал, что Амбра Остерман должна была бы встречаться вот с таким парнем, а не с Люком Ролленом. — Дьявол, до сих пор поверить не могу, что она умерла…