— Привет. В их отношениях всегда присутствовала странная смесь неловкости и влечения… И эту двусмысленность никто из них не решался отбросить, поскольку оба знали, что такой шаг будет иметь неисчислимые последствия и для их близких, и для них самих. Гюстав появился из-за угла дома и побежал к нему через сад, где уже было темно. Он пока не говорил «папа», но такая встреча уже сама по себе согревала сердце. Сервас прижал сына к себе и взъерошил ему волосы, все в снежных хлопьях, которые, однако, сразу таяли и на земле, и на волосах у его мальчика. — Сад ему на пользу… Ну, как ты? — сказала она, вглядываясь в ссадины и порезы на его лице. — Венсан рассказал мне про вчерашнее. Она обняла мальчика. Шарлен и Гюстав понимали друг друга, почти как мать и сын. Это она помогала Мартену приручить его в самом начале, когда Гюстав неистово требовал своего другого папу. Когда их обоих каждый день охватывала тревога при мысли, что после операции начнутся осложнения и жизнь Гюстава окажется в опасности. Когда Мартен снова вышел на работу после временного отсутствия. Шарлен привязалась к Гюставу. И никогда не устранялась, если надо было с ним посидеть. Впрочем, она обладала еще одним качеством, которое он отметил с самой первой встречи: глубоко укоренившимся материнским инстинктом, который пересиливал все остальное. Мартен велел сыну сесть в машину и поблагодарил Шарлен. — Он хорошо выглядит, — сказала она, понизив голос. Сервас улыбнулся, словно хотел ободрить ее. Шарлен хорошо, как и он сам, знала, что Гюставу еще далеко до полного выздоровления. Целый год после трансплантации над головой мальчика, как дамоклов меч, висела опасность всяческих осложнений: и со стороны сосудов, и со стороны печени и пищеварения, и страх отторжения имплантата, и хроническая почечная недостаточность, и послеоперационные инфекции (а они наступали в шестидесяти процентах случаев трансплантации печени у детей). Мартен читал статистику. Большинство медицинских бригад сообщали о выживаемости от 80 до 90 % через год после операции. Через 5–10 лет статистика выживаемости падала до 70–80 %. Что же до имплантата, то он приживался в 50–70 % случаев. А это означало, что Гюстав, если выживет, имел один шанс из двух когда-нибудь подвергнуться повторной трансплантации. Иногда Мартен просыпался среди ночи весь в поту, в ужасе от такой мысли. — Хочешь видеть Флавиана и Меган? — спросила Шарлен, указывая на дом. — В другой раз. Она кивнула и скрылась в доме. * * * В эту ночь, обложившись подушками, с кучей книг, сваленных рядом на перине, со стаканом воды и таблетками анальгетика на ночном столике, Сервас снова углубился в чтение в круге света от настольной лампы. А за окном тихо падал снег. Проходили часы, и Мартен все больше позволял Лангу завлечь себя словами. Это было мучительное чтение — пусть кто-то и находил его привлекательным, — особенно в такой час, когда повсюду царила тишина. Он не относил себя к людям впечатлительным: ему доводилось встречать врагов и пострашнее тех, о ком писал романист, вооруженный только своим воображением и текстовым редактором. Но Сервас должен был признать, что Ланг знал свое дело, когда надо было внедрить в мозг читателя чувство нарастающей тревоги и беспокойства. Яд этих строк действовал медленно, однако настал момент, и Мартен почувствовал себя в ловушке образов и мыслей автора, словно попал в липкую паутину, причем паук оставался невидимым. По ходу чтения у него иногда возникало ощущение, что он ощупью движется по скользким недрам чьей-то мерзкой души. Ибо все, что рассказывал Ланг, и то, как он рассказывал, вызывало отвращение. И дело было не в убийствах, которые он описывал, услужливо подсовывая читателю самые жуткие детали, и не в гнусных мотивах преступлений его персонажей — жадности, ревности, ненависти, мстительности, безумии, неврозах. Дело было в мрачной атмосфере, в голосе автора, который возникал в ночи и нашептывал на ухо, и в конечном, почти постоянном, триумфе зла над добром. Сервас готов был держать пари, что Ланг писал по ночам, в тишине и одиночестве. Этакая ночная птица… выпускающая на бумагу собственных демонов. Из какого источника черпали силы все его фантазии? Тот, кто создал эту романтическую вселенную, не принадлежал к типу людей, к которому принадлежал Ланг. Он был из другой породы. Из породы безумцев, поэтов и… убийц? Как и в прошлый раз, вначале Мартен не нашел в тексте ничего нового, что касалось бы расследования. Ничего, кроме медленно, по капле сочащейся тревоги, из-за которой он покрылся гусиной кожей, услышав шаги за дверью в другом конце квартиры. Видимо, кто-то ошибся этажом, потому что через несколько секунд Сервас услышал, как шаги застучали вниз по лестнице. На втором романе его внимание заострилось, и он почувствовал тот знакомый озноб, который уже испытал двадцать пять лет назад, штудируя «Первопричастницу», и прошлой ночью, читая «Красное божество». Роман назывался «Укусы». Он был из тех книг, что Мартен только что купил: видимо, уже в магазине его привлекло название. И сразу же, на первых строках, у него снова закружилась голова: «Она лежала на полу в неестественной позе, на боку, словно бежала лежа, а потом вдруг внезапно остановилась. Отекшее лицо невозможно было узнать. Но не из-за этого он с отвращением отскочил назад: вокруг нее шевелился клубок змей». Сервас взглянул на дату публикации: 2010. О чем это говорило? В очередной раз жизнь — точнее, смерть — имитировала роман Эрика Ланга… В очередной раз фантазии автора сошли со страниц его книги и воплотились в реальной жизни. Сервас продолжил читать, но больше не нашел ни малейшей связи. Отбросив в сторону этот роман, он взялся за следующий. Тоже ничего. Тогда Мартен принялся лихорадочно рыться в куче книг, лежащей перед ним. У них были кричаще яркие обложки, сразу напомнившие ему карманные издания шестидесятых годов. Протянув руку, он выудил одну и начал читать по диагонали. Прежде чем капитан перевернул последнюю страницу, прошло не меньше часа. Но он снова ощутил головокружение, и ему показалось, что температура в комнате упала. Роман под названием «Непокоренная» рассказывал историю двадцатилетней девушки, которая завлекала мужчин, приводила их к себе, флиртовала с ними, но отказывала им, когда дело доходило до логического конца. И так было до тех пор, пока ее не изнасиловали и не убили. Главная героиня, очень красивая блондинка, обожала испытывать силу своей привлекательности на разных мужчинах, но не позволяла им входить, по словам автора, «ни в тело, ни в сердце». Серваса посетило знакомое чувство дурноты, и он подумал о другой юной девственнице, которую не насиловали, а просто взяли и убили. У него перед глазами возникли два человека. Один, к которому они приходили двадцать пять лет тому назад, — высокомерный и надменный, сама спесь… И другой, которого он увидел два дня назад, — сломленный, раздавленный смертью жены… Какое отношение эти двое имели друг к другу? Тогда, давно, он делал заметки для себя, и его поразило, в каком количестве и с какой частотой появлялись слова «смерть», «ночь», «холод», «безумие», «страх». Были и другие повторы, но появлялись они гораздо реже: «вера», «любовь», «случай». В «Первопричастнице» повторялось слово «троица». Может быть, Амбра, Алиса и Эрик Ланг составляли троицу? Тогда что было основой? Губительная злоба? Любовь? Мартен отдавал себе отчет, что чем дальше он углубляется в чтение, тем больше его, как в былое время, снова захватывает двойное убийство 1993 года. Две сестрички постепенно выдвигаются на передний план, оставляя позади смерть Амалии. Тогда, в далеком прошлом, они ускользнули от него, а теперь — снова здесь, перед ним, наряженные в свои белые платьица… Пристально смотрят на него и ждут… чего? Что он найдет наконец истинного виновного? Одновременно Сервас начал распознавать доминирующие линии в творчестве Ланга. И должен был признать за писателем известный талант в воссоздании мрачной атмосферы и в расстановке декораций, будь то лес или песчаная равнина, будь то сумерки, спускающиеся на холм или на развалины старой фермы. Настоящий театр теней, с его неоспоримым колдовским очарованием. Даже если Ланг и прибегал к избитым клише, он умел сдобрить преснятину таким острым соусом, такой сумасшедшинкой, что по страницам начинал гулять свежий ветер. В конечном итоге получался мир, отданный во власть жестокости, убийств и несчастий, но насыщенность, сила и внутренняя логика его воссоздания были неоспоримы. Под конец ночи, закрыв последнюю книгу, Мартен был уже на грани полного истощения. Он вместе с Лангом и его персонажами прошел по всем клоакам, где подростки падали жертвами передоза; по роскошным квартирам, где дети убивали родителей, чтобы скорее получить наследство; по узким улочкам, где проституткам заступал дорогу жестокий Ангел Искупления; по лесам; по ночным поездам, где кого-то убивали. Побывал и на острове, где члены некой секты предавались ритуальному каннибализму и поеданию фекалий. И почувствовал, что больше в него не влезет ни одной строчки. Все, с него хватит… Он отодвинул на другой край постели груду книг и вытянулся. Глаза у него закрывались, сон брал свое. Последней мыслью было: надо связаться с группой бывших сыщиков на пенсии, к которой, как он знал, принадлежал и Лео Ковальский. С группой, которая на общественных началах занималась нераскрытыми исчезновениями людей, в сотрудничестве с Центральным управлением розыска людей, пропавших по неизвестным обстоятельствам. Было пять часов утра. 12. Суббота Пропавшая Наутро Сервас уже ехал по направлению к Тарну, сначала по шоссе A68, потом, после Граньяга — по № 126. От Камбонле-Лавор он съехал с национального шоссе и свернул на дорогу департаментского значения, которая, то поднимаясь, то спускаясь, петляла между холмов. Пейзаж здесь чем-то напоминал тосканский, с его рощицами, средневековыми городками, прозрачным небом и фермами, спокойно несущими вахту на гребнях холмов. Было 9.45 утра 10 февраля. До Ковальского он дозвонился не сразу. Наконец ему ответил женский голос: — Подъезжайте часам к десяти, к кофе. Он как раз вернется с прогулки. Теперь путь Мартена лежал через небольшую заросшую ложбину. Указатель сообщил, что поблизости находится центр верховой езды, которого не было видно. Сервас обогнул какие-то развалины с полуразрушенными стенами, поднялся вверх и пересек широкий и прямой тракт — все, что осталось от старой римской дороги. Потом, после крутого виража, перед ним открылся просторный пейзаж, с замком, стоящим среди деревьев на макушке холма. Он проехал мимо новой фермы, где его во все горло облаяла собака, и двинулся по посыпанной гравием аллее. Та привела в небольшой лесок, а когда он выехал оттуда, прямо перед ним оказался просторный дом, окруженный террасами. Интересно, каким образом Ковальскому удалось приобрести такую громадину… Сыщик-пенсионер дожидался его в конце аллеи, в тенечке под дубом. Сервас с трудом узнал бывшего шефа. Годы не пощадили Лео Ковальского: волосы сильно поредели, рыжая борода стала седой. Выйдя из машины и подойдя к нему, Мартен заметил, что тот сильно похудел. По подсчетам, ему сейчас должно быть семьдесят четыре. — Мартен, — сказал сыщик на пенсии, — вот уж кого не ожидал… Зато рукопожатие не утратило былой крепости. Ковальский стиснул ему руку и пристально посмотрел в глаза. И волчий взгляд остался тем же. Ко прошел между двух каменных столбиков, изъеденных непогодами. — Я следил за твоими подвигами в прессе, — бросил он. — Знал, что из тебя выйдет хороший сыщик. Но чтобы до такой степени… Сервас заметил, что Ковальский не договаривает фразы, бросает их на полпути. Казалось, Ко рад его видеть, но не более того. Когда-то он ведь был легендой тулузской полиции. Может быть, его не так уж радовало, что известность его бывшего протеже превзошла его собственную. Но все же… Сервас должен был признать, что, несмотря на все различия между ними, Ко был первым, кто сделал из него настоящего сыщика. Пока он не попал к нему в группу, Мартен практически ничего не знал об этом ремесле. Все, чему его научили в школе полиции, было неизмеримо меньше того, чему его научил этот рыжий волк, включая неудачи и провалы, которые сейчас ему не хотелось бы повторить. Благодаря Ко он усвоил азы сыскного ремесла, совсем не желая становиться сыщиком. Именно Ко, с его следовательской хваткой, его методами и теневыми сторонами, разглядел в нем настоящего полицейского, такого, каким Мартен раскрылся в расследовании 2008 года, и сделал из него того следователя, каким он стал сегодня. Они поднялись по ступеням крыльца и вошли в вестибюль, слишком тесный для такого огромного здания. Ковальский толкнул дверь справа от себя, и они очутились в гостиной вполне разумных пропорций, которых, однако, вполне хватило бы, чтобы зажарить кабана. Высоченный потолок с кессонами вполне соответствовал эпохе. На стенах висели портреты предков, которые явно не были предками сыщика на пенсии. — Впечатляет, — протянул Сервас. Бывший шеф группы покосился на него. — Прекрасный пример непрямого допроса, — заметил он. — Ты ведь хочешь спросить, как я умудрился купить эту штуковину? Да проще простого. По решению суда высокой инстанции это имущество было описано и арестовано. Я получил удачный телефонный звонок в нужное время. Выгодные сделки так и заключаются… Работы я произвожу сам, и мне есть чем заняться. А подсобные помещения на семь месяцев из двенадцати сдаю туристам. Раньше я просыпался утром, и у меня была ясная цель на сегодня, ложился спать — и у меня была ясная цель на завтра. А теперь я ищу, чем бы мне заняться. Паркет скрипнул под чьими-то шагами, и Сервас обернулся. На пороге появилась худая женщина с редкими седыми волосами. У нее был скромный вид и черные круги под глазами. Она явно не соответствовала критериям Ковальского в те времена, когда тот, по его собственному признанию, «выходил на охоту». — Моя жена, — кратко представил женщину Ковальский. Она поздоровалась, поставила поднос с кофейником и чашками и исчезла. — Мне стыдно за то, во что сейчас превратилась полиция, — сказал Ко, разливая кофе. — Полицейских избивают, и никто не протестует. Полицейские машины забрасывают камнями или жгут. По Интернету гуляют видео, в которых полицейских унижают и осмеивают. Черт возьми, куда мы катимся? Неужели в этой стране не осталось ни одного мужика с яйцами? Да, прежний Ко, разъяренный лев, вовсе не отошел в прошлое. С возрастом он не приобрел ни грамма житейской мудрости. Та же звериная сила, тот же огонь. — За двадцать пять лет — ни одного визита, ни одной новости, — сказал он вдруг. — И вот тебе, здрасьте-пожалте! Я так полагаю, ты приехал не потому, что тебя ностальгия заела… Он буквально впился глазами в глаза Серваса. Лео Ковальский не утратил ни природной уверенности в себе, ни ярости. Мартен хотел ответить, что за все эти годы ему самому тоже ничто не мешало объявиться. После вхождения в профессию Сервас гораздо больше общался с коллегами, чем с другими людьми, включая бывшую жену Александру и дочку. И все же, когда некоторые из коллег ушли на пенсию, они вообще перестали подавать признаки жизни. Ни слова, ни письма, ни звонка. А ведь его было совсем нетрудно найти. Он справлялся и знал, что пенсионеры не общались ни с кем. Они одним взмахом ладони отмели сорок лет своей жизни, сожгли за собой все корабли… Может, затаили злобу на свое прошлое? Ковальский — и Сервас это знал — ни в коей мере не отрекся от былого ремесла. — Мне говорили, что совместно с другими полицейскими на пенсии ты занимаешься незавершенными делами о пропавших людях. Вы связаны с организациями, которые разыскивают пропавших. — Точно, — осмотрительно ответил Ко. — Я, может, и предпочел бы шататься по ресторанам, но сказал себе, что мои знания здесь пригодятся больше. — И поднимаете очень старые дела… — Опять в точку. Сервас отхлебнул кофе. Ну и бурда… — Слабовато, верно? У меня была операция на сердце. И теперь Эванжелина варит вот такой. У нее больше нет желания вызывать «Скорую» в четыре часа утра по зимнему холоду. Я уж говорил ей, что тут нет никакого риска, что кофе тут ни при чем. А что за очень старое дело? Сервас поставил чашку. — Я разыскиваю девушку, которая могла пропасть в этом районе очень давно… — Когда? — В девяносто третьем… Ко промолчал, но Мартен заметил, как заиграли желваки на его щеках в красных прожилках. — Блондинка, волосы длинные… Около двадцати лет, — продолжил он.