— Я его специально наточил для такого случая, — шепнул он на ухо Лангу. Он выпустил Гюстава. Тот быстрым рывком подбежал к барьеру из книг, перепрыгнул его и бросился к отцу. Сервас обнял мальчика и прижал его к себе. Мандель даже не пытался его удержать. * * * — О господи, Мандель, что вы делаете? — тяжело дыша, крикнул Ланг. Он максимально задрал подбородок, чтобы уйти от острия ножа, и теперь его неестественно закинутая голова оказалась на плече великого фаната. — Я сделаю из вас знаменитость, — тоном соблазнителя заявил фанат. — Я вставлю вас в свой следующий роман! И расскажу обо всем, что вы для меня сделали! В руке у него появилась зажигалка. «Зиппо». Провернулось колесико, и вспыхнуло пламя. — Вы сумасшедший, Мандель! — завопил Ланг, услышав характерное щелканье зажигалки. — Вы собираетесь нас сжечь! Сервас увидел, как по лицу Ланга покатились крупные капли пота, а глаза вылезли из орбит. Он и сам был не способен пошевелиться, только крепче прижал к себе голову сына, чтобы Гюстав не смотрел на все это — но сыну и без того не хотелось. — Мандель, не делайте этого! — вскрикнул он. — Легенду, — тихо прошептал фанат на ухо Лангу, и в голосе его было не меньше яда, чем у змей. Слабый огонек зажигалки качался, дрожал, клонился к земле и выпрямлялся под струей воздуха — неустойчивый, угрожающий, опасный. Пот ручьями струился по лицу писателя. — Я вас умоляю! — завывал Ланг. — Нет! Нет! И только теперь Сервас заметил, что одежда на Манделе заколыхалась, и он увидел, как фанат легонько толкнул ногой канистру с бензином. Она перевернулась, и бензин стал вытекать. Дальнейшее было похоже на сон: время словно растянулось, исказилось, и секунды отделились друг от друга… И в этом растянутом, искаженном времени Сервас увидел, как Реми Мандель поджег свою одежду, отбросил на землю горящую зажигалку и, отведя нож от горла Ланга, крепко прижал писателя к себе. Тот извивался, брыкался, кричал, но руки фаната держали его железной хваткой. Мартен повернул Гюстава лицом к себе, а блестящие желтые языки пламени росли; они охватили круг из книжек и пустились в пляс адским хороводом вокруг романиста и его фаната, которые теперь превратились в одно целое. Мартен зажал ладонями уши мальчика, когда оба живых факела кричали во всю глотку, пока огонь пожирал их, и лопались их тела, и кровь вытекала из них. А вокруг них летали горящие страницы книг, поднятые жарким ветром. Они взлетали одна за другой, как птицы с огненными крыльями, под самый потолок, а потом быстро скукоживались и падали, словно хлопья снега на солнце, перед тем как растаять — тысячи слов, улетевших вместе с дымом… Лицо Серваса горело, легкие наполнялись дымом, в ушах звучали вопли и завывания. Беги! Беги! Выноси отсюда Гюстава! Мартен едва дышал, глотка его наполнилась дымом. Икая и кашляя, он наклонил голову сына к земле, придерживая за затылок, и быстро подтолкнул его к выходу. Здание уже трещало со всех сторон. Сервас и сам согнулся в три погибели и побежал к выходу. Слезы застилали глаза. Нагнись! Еще ниже! Потеряешь сознание — и твой сын умрет! Позади послышался оглушительный треск, и стены и перекрытия, охваченные огнем, рухнули. В воздух снова взметнулись крики. У Мартена сильно закружилась голова, в глазах потемнело. — Нагнись! Не дыши! Вперед! Полуобморочное головокружение замедляло все его движения. Он толкал сына к выходу, заставив его бегом обогнуть брикеты с сеном, подхватил его, когда тот споткнулся, и стремительно, как бык, наклонив голову, помчался к выходу. Беги! Осталось всего несколько метров! Выскочили! Мартен бежал рядом с сыном в ночи прочь от горящего здания и остановился наконец, когда огонь уже не мог их достать. Тогда они упали рядом на колени, чтобы откашляться и отдышаться, вдохнув полные легкие ночного воздуха… Отец и сын стояли в ночи рядышком, на коленях, кашляя и отплевываясь, — но живые и невредимые. Эпилог Отцы Перед ними простиралось огромное, необъятное небо. Постепенно, по мере того как становилось светлее, он стал различать окраску тех цветов, что были символом соседнего города. Ветер чуть усилился, и дымы и дымки пожарища немного улеглись, а деревья стали отряхиваться, разбуженные ясным утром. Сервас вдыхал нежный аромат горячего кофе, налитого в стаканчик из термоса. Не только потому, что он любил этот запах, но еще и потому, что пытался побороть ту вонь, что скопилась у него в ноздрях: вонь от догоравшего дерева, от рассыпанного повсюду мокрого пепла, от бензина и горелого мяса. Мартен где-то читал, что запах образуется от встречи молекул, выходящих из предмета, с миллионами клеток-рецепторов, которые поджидают их в наших носовых ходах. Наверное, из-за этого запах так долго держится в носу. На поляне стояла пожарная машина, а вместе с ней — автомобили научного отдела полиции и «Скорая помощь», тревожа своими крутящимися фонарями нарождающийся день. Надо было ждать, когда локализуют пожар и обезопасят то, что осталось от зернохранилища, перед тем как начать работать на месте преступления. На это ушла почти вся ночь. В ту же ночь, гораздо раньше, другая «Скорая» увезла Гюстава, чтобы как следует осмотреть его, и Мартен сопровождал сына. Он не вернулся сюда, пока мальчик не уснул в больнице — ему дали легкое успокоительное. На месте капитан обнаружил Эсперандье, Самиру и остальных членов своей команды, прокурора Тулузы Кати д’Юмьер и доктора Фатию Джеллали. А также Стелена, начальника Региональной службы судебной полиции. Тот объявил ему, что его в тот же день вызывают на ковер в полицию полиций, а также временно отстраняют от должности. Слушая его, Сервас не ощутил ничего, что должен был бы ощутить: ни страха, ни угрызений совести. Ничего, кроме бешенства и печали. От этой ночи у него осталось лишь одно ощущение: он спас своего сына. Конечно, в известной степени он потерпел поражение, поскольку погибли два человека. — Мартен, на этот раз я ничего не могу для тебя сделать, — тихо сказал Стелен. — Ты перешел все границы. Тон был сдержанный, почти дружеский. По всей вероятности, Стелен его щадил. Может, потому, что у него самого был сын чуть постарше Гюстава. Прислонившись к одному из фургонов, очень бледный в утреннем свете, Сервас отхлебнул еще глоточек горячего кофе, прежде чем ответить: — А что вы сделали бы на моем месте? Этот вопрос, похоже, поверг начальника в глубины задумчивости. * * * Он провел восемь часов в ожидании представителей ГИНП, Генеральной инспекции национальной полиции, срочным порядком выехавших из Бордо. Они сразу же приступили к главному: «Почему вы не сообщили вашему начальству?» «Почему вы заставили Эрика Ланга войти в зернохранилище?» «Вы действительно сомневались в том, на что способен Реми Мандель?» Потом, по мере того как шли часы, они перешли на «ты»: «Они хотят поджарить тебе задницу, Сервас, плохо тебе придется». Но все это говорилось без злобы. Несомненно, все, кто сидел перед ним сейчас, тоже были отцами семейств. Как им объяснить, что считает, что действовал верно, что на каждый выбор у него было не более четверти секунды, что он и сам не знал, правильный ли выбор сделал. Как заставить их понять, что вся его жизнь сводилась к этому: ему приходилось делать выбор, принимать решения и в конечном счете не иметь ни малейшей уверенности во всем этом… Конечно, он совершил значительные подвиги, не раз рисковал жизнью ради семьи, ради работы, ради себя, но у него создалось впечатление, что все было зря: он только способствовал ежедневному нарастанию хаоса. Он потерпел поражение, они все потерпели поражение. И все вместе, и каждый по отдельности. Конечно, им Сервас этого не сказал; им он сказал то, что они хотели услышать. Тем не менее он не строил себе никаких иллюзий: этой безумной ночью, которую он никогда не забудет, он выпустил на свободу человека, подозреваемого в убийстве. Он наврал коллегам и в какой-то мере похитил обвиняемого (он воздержался от уточнения, что угрожал ему оружием и даже ударил; к чему говорить, если заинтересованного уже нет на свете). Он действовал с нарушением всех предписаний и рамок закона… По всей вероятности, санкцией будет отстранение от работы. Интересно, с правом или без права восстановления? Ему хотелось только одного: вернуться к прежней жизни, к Гюставу, к работе, вернуться домой, поставить Малера и проснуться утром в воскресенье, как будто всего этого не было, а потом лежать в постели, дожидаясь, когда Гюстав проснется и прибежит к нему. Выйдя с допроса, Мартен зашел в магазин купить молотого кофе, пакет минеральной воды, яблок и мандаринов, две пиццы, сыра у Ксавье и «Скубиду», любимых конфет Гюстава, потребление которых ему приходилось строго ограничивать. Переходя из отдела в отдел, оказавшись в гуще людей, ничего не знавших о том, что произошло, он вдруг подумал об Амбре-Амалии, все существование которой вертелось вокруг одного слова: месть. Что она испытывала все эти годы? Как можно было столько лет прожить с человеком, которого ненавидишь? Она хотя бы раз была счастлива? Жизнь Амбры Остерман была тайной, в которую ему никогда не проникнуть — все ответы она унесла с собой. Потом Мартен направился к сыну в больницу. Гюстав дулся: он хотел вернуться домой, спать в своей постели, в своей комнате, со своими игрушками, он хотел видеть Шарлен… Но кроме этого, всё с ним было в порядке. Врачи настаивали, что его надо оставить под наблюдением до завтра: хотели убедиться, что у него нет, как они выразились, «психологических нарушений». Сервас оставался с Гюставом, пока тот не заснул. Потом ненадолго вышел, чтобы доделать кое-какие дела. Ночь он намеревался провести в больнице. Войдя в холл своего дома, проверил почтовый ящик. Там было полно корреспонденции, а между других писем и газет его дожидались два белых конверта, и он вздрогнул, прочитав адрес на первом: Justizanstalt Leoben, Dr.-Hanns-Gro?-Stra?e 9, 8700 Leoben, Austria. Марка была австрийская почтовая, адрес отправителя — тюрьма[40]. Этот конверт он решил пока не вскрывать — дело терпит — и взял второй. Когда Сервас увидел печатку нотариуса, сердце у него забилось. Письмо наконец дошло. Сначала он вскрыл наружный конверт, быстро пробежав глазами короткое витиеватое послание, в котором нотариус мэтр Оливье извинялся в некотором роде от имени всех людей своей профессии за «манкирование своим профессиональным долгом». Когда же Мартен распечатал внутренний конверт, которому была предпослана записка нотариуса, у него закололо сердце. Письмо долго пропутешествовало во времени, прежде чем дошло до него. Забытое на донышке картонной коробке в шкафу у нотариуса, оно дожидалось, чтобы его прочли, почти тридцать лет. На нем выцветшими синими чернилами было написано всего одно слово: Мартену. Прошло почти тридцать лет, а почерк он узнал сразу. Горло у него сжалось, а сердце отчаянно забилось, когда Сервас вытащил из конверта сложенный вдвое листок и развернул его. Он подошел к плафону в центре холла и достал очки. Прошло несколько секунд, и по щекам его покатились слезы. Ему не верилось, что такое возможно, что через тридцать лет он еще способен заплакать. Но слезы текли, и щеки быстро стали мокрыми. Поскольку вот что он прочел: Мартен, Я не знаю, сколько времени пройдет с момента моего ухода, когда ты прочтешь это письмо. Надеюсь только, что со временем тебе не так тяжело будет его читать. Сынок, я знаю, через что ты прошел, знаю, что такое потерять близкого человека, и знаю, что такое чувство вины. А потому прошу у тебя прощения. Прости меня за все кошмары, которые стали твоими, прости за тот образ, который столько лет преследовал тебя, за все те моменты, когда ты спрашивал себя, почему так было надо, чтобы именно ты меня нашел, и что я хотел этим сказать. Я всем сердцем надеюсь, что когда-нибудь ты сможешь понять мой поступок. И простить его. Сын, если ты открыл это письмо, значит, наш дом продан, и теперь мы можем сказать друг другу «прощай», ибо единственная земная нить, которая связывала нас, порвалась. Знай, что я люблю тебя и что я всегда восхищался силой твоего характера. Мне тоже хотелось бы обладать такой силой, но у меня не получилось быть таким сильным, как ты. Ты ведь, как тростник, гнешься, но не ломаешься. А я — как старый дуб, в который угодила молния. Это дерево давно уже умерло: оно умерло вместе с твоей матерью. Если у тебя есть жена и дети, расскажи им обо мне. О том, каким я был, когда ты сам был ребенком. Расскажи им о той поре, когда я был достоин называться отцом. Мартен, а ты помнишь, как мы играли? Помнишь, как строили в скалах огромные песчаные замки? Как летними вечерами читали вслух, и я вызывал для тебя образы долговязого Джона Сильвера, Джима Хокинса, Тома Сойера и Филеаса Фогга? Ни один отец не был так счастлив, как я тогда, малыш. Это верно, за последующие годы я все растерял и растратил. Мне стыдно сознаться, но я продал все пластинки Малера, когда кончились деньги. Я продал Малера за бутылку, Мартен! И никто, никто не захочет, чтобы у их детей был дед-алкоголик, чтобы он появлялся в ногах их кроваток. И никто не захочет объяснять своим детям, почему дедушка не стоит на ногах и у него трясутся руки… Черт возьми! Это у него сейчас трясутся руки, когда он это читает. А вместе с руками трясутся и страницы, которые он держит. Сервас быстро огляделся вокруг, обежав глазами холл, снял очки, вытер слезы, обжигавшие лицо, и стал читать дальше. Но ты не должен нести эту ношу, Мартен: ты ни в чем не виноват. Я знал, что ты прогуливаешь лекции, что у тебя натянутые отношения с преподавателями, что ты любишь подраться. Я все это знал. И понял, что, так или иначе, все это из-за меня, из-за того, что я так опустился…