Арчибальд поднялся, и только теперь Иоганн заметил, до чего изможденный у него вид. Землистого цвета лицо с впалыми щеками избороздили морщины, на носу проступали красные сосуды… – Эти ежедневные представления тянут из меня все соки, – пожаловался старик. – Устал, как собака. Сил не осталось даже пить. Годы и вправду берут свое. Доброй ночи, Иоганн, и держись подальше от магов. Он кивнул на прощание и отправился к остальным. Этой ночью юноша с таким неистовством набросился на Саломе, что та кричала от боли и желания. * * * Лето в этой светлой стране, столь непохожей на холодные земли по другую сторону Альп, приходило уже в мае. Солнце сияло здесь куда ярче, поэтому в деревнях и городах, по которым проезжали артисты, люди были куда приветливее, нежели в суровом Алльгое или во Франконии. Кроме того, здесь было намного теплее, и теперь Иоганн понимал, почему артисты из Германии предпочитали зимовать на юге. Теперь путь их лежал через Валь Падану, долину реки По, широкой и медлительной. По обе стороны от реки простирались бесконечные поля. Всюду, куда бы они ни попали, Иоганн видел древние развалины и пышные каменные дворцы и церкви, отстроенные горожанами в стремлении показать свое могущество и богатство. На севере Италии власть принадлежала патрициям, влиятельным семьям, которые своим состоянием были обязаны торговле, ростовщичеству и изрядной доле хитрости. Иоганн теперь понимал, что дворянство и безоглядная вера в Церковь слабеют под натиском разрушительной и неудержимой силы, имя которой – деньги. Перед этим Молохом все были равны. Иоганн порой чувствовал на себе пытливый взгляд Арчибальда, но к прошлому разговору они больше не возвращались. Юноша понемногу научился усмирять гнев, но злость по-прежнему кипела в нем. Ночами, когда все спали, Иоганн лежал рядом с Саломе и думал, кто же заронил в него это черное семя. Возможно, это был Тонио. А может, оно с самого начала зрело в нем и теперь, когда он возмужал, давало ростки… От Эмилио он выяснил, что север Италии пока еще входил в состав Священной Римской империи. Правда, реальной власти кайзер здесь уже не имел. С тех пор как немецкие армии в последний раз бывали по эту сторону Альп, прошло не одно десятилетие. С течением лет образовались несколько городов-государств, крупнейшими из которых были Венеция, Милан, Флоренция и Генуя. Но среди них существовало множество ленных уделов, которые сохранили связь со старым рейхом и с радостью встречали артистов из Германии. И щедро платили им. Артисты решили провести летние месяцы в Ломбардии, а оттуда продвигаться дальше на юг – и только осенью отправляться в Венецию, где Арчибальд обеспечил бы им жилье у германских купцов. При этом все понимали, что в дороге их подстерегало немало опасностей. Путь их лежал через земли, с прошлого года охваченные войной, – хотя сражения до севера пока не докатились. Французский король Карл VIII, захватив Неаполь и Рим, пытался закрепиться в Италии. Ему противостояла так называемая Священная Лига под предводительством Папы и венецианцев. Борьба шла с переменным успехом, и до артистов то и дело доходили слухи об отрядах, мародерствующих по отдаленным регионам, в том числе и на севере. По всей вероятности, Карл VIII продвигался с пятитысячной армией в Ломбардию, чтобы там окончательно разбить Священную Лигу. – Будь прокляты эти французы! – ругался Петер, подгоняя лошадь. – Карл, этот безобразный карлик, засылает своих солдат всюду, где только можно поживиться. Дьявол бы их всех забрал… Он и не подозревал, что совсем скоро это проклятие станет явью для французских солдат и для него самого. * * * Знойным июльским днем враждующие армии наконец встретились близ Пармы. Сражение было скоротечное и кровавое. Тысячи французских солдат истекли кровью на запыленных полях Форново, и Карл VIII вынужден был оставить Италию. Но множество его людей остались на вражеских землях, и за ними тянулся кровавый след из сожженных деревень, убитых крестьян и поруганных женщин. И артисты не избежали встречи с ними. Несколько дней они давали представления в Мантуе. В городе, где правили маркизы из могущественной династии Гонзага, а жители питали большую любовь к Германии, труппу встречали с ликованием. Теперь же путь их лежал через Апеннины во Флоренцию и Сиену. Апеннины представляли собой горную цепь, изрезанную ущельями и покрытую лесами, куда нечасто забредали путники. Дорога змеилась среди холмов, поросших густыми, зачастую непроходимыми кустарниками. На небе не было ни облака, и солнце пекло нещадно. Тишину нарушал лишь монотонный, убаюкивающий стрекот цикад. Саломе забралась в повозку, и Мустафа как раз поил ее водой. Иоганн с тоской думал о том, как бы здорово было сейчас уединиться с ней под навесом. Но Саломе вот уже несколько дней словно не замечала его. По ночам она отдавалась ему, впивалась ногтями в потную спину, а днем терзала его презрением. Иоганн был на грани помешательства, он просто не понимал, в чем же дело. Каждую ночь Саломе доводила его до истощения, но отказаться от ее ласк юноша был не в силах. Вечером, когда они пересекали затененную лощину, тишину вдруг прорезал странный звон. В следующий миг в бок повозки ударил арбалетный болт. За ним последовал еще один. Иоганн и Петер кубарем скатились с козел и укрылись вместе с Арчибальдом и Эмилио за повозкой. Послышались команды на незнакомом языке – похоже, это были французы. Еще через мгновение из зарослей показались шестеро солдат в пестрых одеждах ландскнехтов и ржавых кирасах. Двое из них были вооружены арбалетами, остальные повыхватывали мечи и медленно, крадучись приближались к артистам. Иоганн видел по их глазам, что просить пощады бессмысленно. – La fille, – прорычал один из солдат, рослый бородач с безобразным шрамом поперек лица. – Donne-moi la fille! [27] Он показал на Саломе, которая выглянула из-под навеса. Двое других надвигались на Эмилио и Арчибальда. Солдаты подняли мечи, и лица их скривились в ухмылках. Сопротивления они, очевидно, не ждали. Иоганн лихорадочно соображал, что ему делать. Встать на защиту Саломе и погибнуть? Кроме ножа, у него при себе ничего не было. У Петера имелся ржавый короткий меч, а Мустафа и Эмилио, конечно, показали себя отчаянными бойцами в трактирных потасовках, но против полудюжины обученных вояк у них не было ни единого шанса. Так может, просто сбежать? Иоганн покосился на заросли колючего кустарника. До них было всего несколько шагов. Но даже этого расстояния арбалетчику хватило бы с лихвой. Кроме того, он не мог бросить Саломе в беде. Двое солдат между тем стащили ее с повозки. Она кричала и отбивалась, но все было тщетно. Мародеры уже срывали с нее платье, посмеивались и хватали за обнаженные груди. Остальных согнали в кучу, точно овец на бойне. Саломе лежала на дороге с раздвинутыми ногами. Двум солдатам пришлось держать ее, так яростно она отбивалась. Третий распустил шнуровку на штанах, опустился перед ней на колени и подмигнул своим товарищам. – C’est moi le premier, – сказал он и потер себя в промежности. – Et ensuite… [28] Повозка внезапно содрогнулась, словно внутри нее пробудился вулкан. Еще через мгновение наружу выскочил Мустафа. В руках у него была одна из цепей, которые он использовал во время представлений. Гигант крутанул ею над головой и взревел. Впервые со дня знакомства Иоганн услышал его голос, и в эту минуту темнокожий силач походил на разъяренного медведя. Цепь со свистом рассекла воздух, и конец ее хлестнул по лицу француза, усевшегося перед Саломе. Тот с воплем повалился на землю, штаны его сползли до колен, лицо превратилось в кровавое месиво. Еще взмах, и цепь обвилась вокруг шеи другого солдата. Мустафа рванул на себя. Раздался мерзкий хруст, и мародер упал как подкошенный. Все произошло так быстро, что остальные четверо не успели даже отреагировать. Но вот оцепенение спало, и предводитель вскинул меч. – En garde! [29] – скомандовал он и бросился на Мустафу. Тот стоял спиной к противнику, и, когда француз уже готов был нанести удар, Иоганн метнул нож. Он сделал все в точности так, как проделывал уже тысячу раз, и взгляд его был полон решимости и злобы. Когда нож оторвался от его пальцев, юноша почувствовал небывалое облегчение, словно спало какое-то напряжение. На мгновение он увидел в лице солдата оскалившуюся физиономию Тонио. Нож с чваком погрузился в левый глаз противника. Солдат сделал еще два или три шага, словно и не заметил, что умер, а затем рухнул, как марионетка с подрезанными нитками. Мустафа лишь коротко кивнул Иоганну и на бегу выхватил у убитого меч. В левое плечо ему попал арбалетный болт, но гигант, казалось, даже не почувствовал этого. С утробным рыком он бросился на следующего противника. Солдат попытался достать его мечом, но Мустафа отмахнулся от него, как от тростинки, и вогнал свой клинок французу в изгиб шеи. Кровь фонтаном хлынула из раны и оросила дорожную пыль. Двое других солдат при виде своих убитых товарищей замешкались на мгновение, а потом побросали оружие и бросились наутек. Но Мустафа не собирался отпускать их и в два прыжка настиг беглецов. Он схватил ближайшего из солдат, швырнул его оземь, точно вязанку хвороста, и молотил до тех пор, пока лицо несчастного не превратилось в кровавую кашу. Француз тихо простонал, судорожно дернулся и затих. Одному из ландскнехтов все-таки удалось скрыться в зарослях. Некоторое время еще был слышен хруст веток. Солдат, которому Мустафа разбил лицо цепью, еще катался по земле. – Mon visage, mon visage! – стенал француз. – Je suis aveugle, je ne vois rien! O Vierge Sainte… [30] Мустафа шагнул к солдату и с невозмутимым видом перерезал ему горло. Гробовая тишина повисла над обрывом. Мухи кружили над убитыми, ползали по зияющим ранам. И посреди трупов сидела Саломе в порванном платье, почти голая. Она смотрела прямо перед собой и дрожала, но голову держала прямо и в эту минуту походила на королеву мертвых. Наконец поднялась, шагнула к солдату с перерезанным горлом и плюнула в его залитое кровью лицо. Мустафа с каменным лицом выдернул стрелу из плеча, после чего заботливо укрыл сестру попоной. Иоганн вспомнил, что рассказывал ему Эмилио той памятной ночью. В Александрии Мустафа уже пытался защитить Саломе, и за это ему вырезали язык. Он предпочел бы умереть, чем смотреть, как его сестру снова насилуют, – или же расправиться с обидчиками. Петер первым пришел в себя и прервал молчание. – Да уж… повезло, – произнес он сиплым голосом. – Спасибо, Мустафа. Тот даже не посмотрел в его сторону и продолжал хлопотать вокруг Саломе. Иоганн между тем подошел к убитому предводителю и выдернул нож из глазницы. Клинок был покрыт кровавой слизью, в правом глазу солдата застыл упрек. Впервые Иоганн убил человека. И это оказалось не так уж трудно. Если быть совсем откровенным, это даже доставило ему удовольствие. Жажда мести и воздаяния сладким ядом растеклась по его жилам, как однажды в Книтлингене, когда он повстречал Тонио и пожелал смерти Людвигу. Ему вспомнились слова наставника. Ненависть порой может служить целительной силой; она очищает душу, как огонь… Тонио был прав. Ненависть оказалась сладкой и приятной на вкус, как свежеиспеченные медовые печенья. Злоба, которая все это время тлела в его душе, на какой-то миг исчезла – и осталась лишь сладостная пустота. – Надо поскорее убираться отсюда, – сказал Арчибальд и отряхнул пыль с рясы. Его била дрожь, и ему, очевидно, требовался хороший глоток вина. – Одному из них удалось сбежать. Вполне возможно, что он приведет подкрепление. – Ты прав, старый пьянчуга, – отозвался Петер. – Надо бы поторапливаться… – Он снова взглянул на Мустафу и ухмыльнулся. – Черт возьми, это самая скоротечная драка, какую я видел! Ты прямо… Внезапно Нахтигаль схватился за живот, и лицо его скривилось от боли. – Что такое? – спросил Эмилио. – Тебя ранили? Петер стиснул зубы и помотал головой. – Нет… все хорошо. Просто живот разболелся, уже несколько дней крутит. Видимо, несвежей воды напился из колодца. – Он показал на убитых солдат и натужно рассмеялся. – Видит Бог, я бы мог лежать сейчас тут вместо них и кормить мух. Так что колики в животе я как-нибудь переживу. А теперь давайте-ка убираться, пока французские псины снова не набежали. Петер с трудом забрался на козлы, и Иоганн заметил, что он по-прежнему держится за бок. У него появилось скверное предчувствие, что дело тут вовсе не в плохой воде. * * * Путь через Апеннины занял еще несколько недель. При этом артисты старались по возможности избегать отдаленных дорог. Французы в большинстве своем ушли, но мародеров и разбойников оставалось еще немало, и нельзя было каждый раз полагаться на Мустафу. К счастью, арбалетный болт вошел ему в плечо не так уж глубоко, и рана быстро заживала. А вот Петера по-прежнему мучили колики. В какой-то момент боль утихла на два или три дня, но потом стало только хуже. Петер тощал на глазах, лицо его осунулось и побледнело, он почти ничего не ел. Но во время представлений играл, несмотря ни на что, и музыка его стала еще пронзительнее – словно сама жизнь струилась из него вместе с мелодией. – Что это за ужасный недуг? – спросил Иоганн у Арчибальда однажды вечером, когда они вместе сидели за столом в трактире, как раз после представления в большом, пышном городе Пиза, на площади которого стояла покосившаяся башня. Старик вытер капли вина с бороды и задумался. – Не могу сказать с уверенностью, но боюсь, что дело это серьезное, – наконец ответил он. – Возможно, у него в животе опухоль и она пожирает его изнутри. Греки называют ее раком, потому что нарост чем-то его напоминает. – Значит, он умрет? – спросил Иоганн дрогнувшим голосом. За последние пару месяцев он проникся к Петеру искренним уважением – его жизнелюбию и упорству можно было только позавидовать, а его музыка была просто волшебной, словно не от мира сего. Но больше всего юношу страшила не скорая смерть Петера, а тот факт, что он сам узнал о ней по его ладони. Ему вспомнилось предостережение Арчибальда и его слова насчет хиромантии. Я слышал, есть и такие, которые действительно могут предсказать судьбу. В том числе и смерть. Иоганну стало не по себе от этой мысли. Что, если он, сам того не ведая, перенял эту способность от Тонио? – Думаю, Петер и сам понимает, что ему недолго осталось. – Арчибальд вздохнул. – А вот долго ли ему придется мучиться, не сможет сказать никто. Но, боюсь, до Венеции ему с нами не добраться. – Но… но Петер ведь наш предводитель! – воскликнул Иоганн. – Что же с нами будет? Мысли о Венеции преследовали его как наваждение. Возможно, это было связано с историями, которые так часто рассказывала ему мама. Юноша надеялся, что в Венеции хоть ненадолго обретет покой, отдохнет от бесконечных скитаний… Что будет после – об этом он не думал.