Я поднялся, прошелся по комнате. – Зачем вы его здесь держите? – обратился я к Массандре. Она нервно улыбнулась и снова поправила покосившиеся очки. – Как ни смешно звучит по отношению к ним… то есть всем зомби, но этот – особый случай. Это наш публикант. – Публикант? – переспросил я ошарашенно. – Вы сами дали ему жизнь, а потом заперли в шкаф? Коктебель резко вскочил, ударил кулаком по столу и громко выругался. Чем яростней он казался, тем тише и бледней становилась Массандра. Словно он занимал все больше пространства комнаты, оставляя ей крохотный уголок, где она была вынуждена ютиться. Женщина вжалась в стол, сгорбилась, сжала колени, сцепила руки. Я думал, больше ничего не скажет. Но она сказала: – Нет, я расскажу ему. Мужчина промолчал. – Это наш удивительный случай, – продолжила Массандра. – Нынче он никто, как видите, но когда-то у него было имя. Мы стыковали его с Юниверсумом, он подавал надежды, хотя и был слишком слаб. Он был обычным публицентом, каких множество, и ничем не мог выделиться среди них, даже в толстые списки едва влезал. А зомби стал уже позже. Он мутировал, когда мы вбросили в мир журнал. Он приносил еще рукопись, еще и еще, а мы говорили: жди. Те рукописи были послабее, в них было мало Юниверсума. Обычно как: если есть Юниверсум – так он во всем, что человек делает, ну а если нет… – Она развела руками. – Понимаете сами. – А здесь он то был, то нет? – догадался я. – Да, но вот он, – собеседница кивнула на Коктебеля, – считал, что Юниверсума в тех рукописях не было вообще. Я считала иначе. А этот все ходил к нам и ходил. Не выгнать было! Его, вон, это злило… А потом наш публикант пропал. Конечно, сказать, что мы бросились искать его, справляться о судьбе, было бы преувеличением. Но и того, что с ним в итоге стало, мы тоже не могли предположить. – Вы имеете в виду, что он стал зомби? – Не только, – Массандра покачала головой. – Перед этим он связался с реагентом. – Это что еще такое? – выдохнул я. – Редкая фигура в писчем мире, – сказала женщина. – Они называют себя ускорителями. Для наивного публицента – самое то. Встречаясь с реагентом, он сияет счастьем; и вправду, картина, которую тот представляет, очень сладка: ведь реагент рассыпает перед ним сверкающие бусы – среди них и связи с публикаторами, и вхожесть в общества регалистов, и даже крупные публиканты, каждый из которых хоть чем-нибудь, но реагенту обязан. Однако же наивный публицент не знает главного: в каких отношениях реагент с самим Юниверсумом. – А знал бы бедняга – мог и спастись? – спросил я. – После того как стал зомби – нет. Другое дело – как он стал им. Реагенты коварны и, говоря прямым текстом, в отличие от регалистов, публикаторов, не до конца честны. Они как кусок стекла с острым углом и тупыми: острый угол честности и подлинности вонзается в живое сердце публицента, а кровь уже стекает по холодной глади мертвенных амбиций реагента. Они полагают, что кровь оживит их, но всякий раз, когда это случается, так же быстро и исчезает, тогда им снова требуется кровь. – По мне, так зомби в сравнении с ними – славные парни, – ответил я. – Не хотелось бы мне встретить реагента. – Ты и не встретишь, – вставил Коктебель. Но я не обратил внимания на его слова. – Меня иногда уносит в образы, – виновато сказала Массандра. – Конечно же, им не нужна живая кровь, но то, что они делают… Неизвестно еще, что хуже. Все дело в их природе. Каждый реагент по своей сути или писчик, или публикатор, или даже регалист, причем не просящий, а вполне себе реальный, но по какой-то причине отторгнутый Юниверсумом. Даже если по всем признакам имеет право на стыковку, место в нем. Реагент, очевидно, выше Планиверсума, поэтому не может удовлетвориться ни пребыванием в нем, ни даже успехом. И вот тогда, желая восстановить себя в Юниверсуме, обратить его на себя, чтобы он снова озарил их, – они находят просителя, публицента. – Даже такое у вас случается! – подивился я. – Случается. Для реагентов в этом всегда есть риск. Но этот риск небольшой. Публицент может быть отвергнут, что никак не скажется на реагенте, а публицентов, как мы знаем, много – ну, казус, предложили не того: пожали плечами, забыли. Но если же о публиценте узнают, имя реагента восстановится, и он снова окажется в Юниверсуме, в своей маленькой, но уютной ячейке. У реагентов даже свой жаргон – они называют это «сэнесфэкшен». – Что ж, выглядит именно так. – Выглядит… Но какой сэнесфэкшен возможен перед Юниверсумом? У реагента одна беда: он ждет, что Юниверсум проявится в нем, но этого не происходит. Юниверсум, однажды отторгший, не возвращается. Но есть запасной, задний вход в него (по крайней мере, так им мерещится) – через публицента. Как правило, просящая фигура выбирается некрепкая, незрелая. Реагент умело ввинчивает ее, как штырь, в систему Юниверсума и пытается с ее помощью расшатать. Отсюда и само определение ускорителя – химический термин, почерпнутый из ветхих наукообразных книг. Он вступает с Юниверсумом в реакцию. Но, разъедая Юниверсум, реагент неизбежно разъедает и своего публицента, который, в свою очередь, вполне логично отторгается Юниверсумом. Раньше или позже, но это отторжение неизбежно. Вот почему, когда прошла волна вируса и появились зомби, реагенты так обрадовались. Понимаете? – Если честно, то нет, – ответил я простодушно. – Вы не могли бы объяснить? Ну, для тупых? – А мы чем занимаемся? – не выдержал Коктебель, но Массандра продолжила, не обратив внимания на его слова: – Зомби как идеальный шуруп, чтобы ввинтить в Юниверсум. Публицент порою просчитывает ситуацию на несколько ходов вперед, и если он хитер, то может отцепить реагента прямо в момент стыковки с Юниверсумом, и тогда реагент остается ни с чем. Зомби же уверены, что реагент им обеспечит верную и скорую стыковку, а больше им не интересно ничего. Это изменило тактику ускорителей: теперь их главная задача – убедить публицента стать зомби. – Такое возможно? – не поверил я. – Чем меньше для публицента важно присутствие в нем Юниверсума и чем больше – присутствие в Юниверсуме себя, тем выше вероятность, что он согласится. Но публицент не понимает, в какую попадает западню. Как только он становится зомби, реагент окисляет его: он убеждает, что теперь-то зомби-публицент зависит от него полностью и без него не сможет сделать даже шага, потому что зомби – а это чистая правда, несмотря на моду и скандальные решения – никому в Юниверсуме не нужны. Но реагент может главное: пристегнуть своего подопечного к Юниверсуму до тех пор, пока все не узнают, что он зомби. И тогда, чтобы полностью подчинить себе зомби, реагент идет на нелогичный – с любой непосвященной точки зрения – шаг. Но в этом шаге холодной логики больше, чем во всем остальном писчем мире. Именно на этом, последнем, этапе он вонзает в сердце зомби тот самый острый угол стекла. – И что же он делает? – На первый взгляд это парадоксально. Просто говорит: «Я люблю тебя», – громко и торжественно сказал Коктебель. Конечно, он не был бы собой, если бы не перехватил кульминацию всей истории. Массандра взглянула с укоризной, а он рассмеялся. – Реагент говорит: «Я тебя люблю!», – хохотал Коктебель. – А ты уже зомби, тебе некуда деться. Вот так-то! – Но это ведь и вправду нелогично, – сказал я. – Все дело в том, что у зомби есть странный, необъяснимый изъян. Они не вникают в то, что сами же пишут – им все равно. Но если все же посмотреть их тексты, станет понятно: практически все они о любви. Казалось бы, что зомби знают о любви? Но пишут. Им главное – заполнить лист, ведь без этой глупой формальности с Юниверсумом не состыкуешься, регалоидом тоже не станешь. О любви писать проще, к тому же о ней уже много написано. А реагент за это цепляется – и уже не отпускает. Он говорит: я люблю тебя и тем самым дам тебе жизнь. Только прими, говорит реагент, только прими! Все остальное, поет он, сделаю я… Мало кто из зомби не внемлет сладкому голосу. У каждого маячит перед носом сладкая стыковка. Потому здесь так важен сам обряд принятия любви, после которого зомби полностью переходит под власть реагента. Хотя он и кажется формальностью, но без него ничего-то у них не выходит. – Они друг друга стоят, уж поверь нам! – вставил Коктебель. – Но зачем эта любовь? – воскликнул я. – Она ведь не нужна ни ускорителю, ни зомби. – Не совсем так, – ответила Массандра. – На самом деле она нужна обоим. Принятие любви облагораживает зомби, делает его похожим на простого человека, публицента, и этого периода, пока она работает, достаточно, чтобы успеть затолкнуть зомбака в Юниверсум. А потом, когда створки уже схлопнулись, все начинают видеть истинный облик зомби, который, слетев с катушек, принимается всех жалить и кусать. Но он уже в Юниверсуме, и реагент – благодаря ему – тоже. – Я не пойму одного: почему этот бедняга связанный сидит в шкафу? Судя по вашему рассказу, он уже должен быть председателем Юниверсума. Мне редко бывало так весело – и уж точно нигде я еще не встречал такого сумасшествия, как здесь. В тот момент больше думал о том, в каких красках расскажу об этих удивительных людях и их делах Инкерману и подругам; я соскучился по ним. И притом мне нигде не бывало так странно: мир, в который меня погрузили эти люди, словно сунули мою голову в ведро мутной воды, казался совсем чужим. Они были одержимы – так же, как их публиценты, реагенты и прочие странные типы, населявшие этот еле живой мирок. То, что я встречал в Башне до них, бывало и страшней, и отвратительней. Но они казались людьми не просто не из моей жизни, а не из жизни вообще. Даже в Башне, даже на этом уровне эти люди были удивительным осколком нездешнего. Наверное, они будут одиноки, куда их ни посели. – Мы не можем пристрелить его, нам жалко. – Не нам, тебе, – звучно возразил Коктебель. – Он был десятым просителем на одной из прежних регализаций – когда еще не появились зомби, да и сам он был обычным человеком. Его взяли в Тонкий список потехи ради, кому-то из регалистов показалось, что он идеальный кандидат для того, чтобы быть сброшенным вниз. Но после того как упал, выбрался с нижней платформы и начисто вымылся, он, как ни странно, начал снова рваться вверх, хотя закон известен: сброшенный проситель больше не войдет в десятку. А он стремился так, как будто бы не знал об этом правиле или имел возможность отменить его. Конечно, он знал и, конечно же, не имел. – Женщина вздохнула. – Но воля – это ведь не Юниверсум. Мы вряд ли могли помочь ему. И мы не помогли. – А в один из его визитов я не выдержал и сказал ему: слушай, ты плохо пишешь. – Мужчина принялся жестикулировать. – Не ходи к нам больше! Да, так и сказал ему: «Проваливай». – Но, видимо, он пришел? – догадался я. – Мы уже успели позабыть о нем, – продолжила Массандра. – Создавали журналы, работали. Прошло несколько регализаций, начались скандалы с зомби… И однажды я открываю дверь, а на пороге стоит он. Но не только. – Реагент? Она кивнула. – Да, за него зацепилась одна реагент – ее, кажется, звали Ургенда или как-то так, но в Юниверсум она мечтала войти под красивым псевдонимом Ореанда. Они долго говорили с нами, рассказывали о его судьбе и о печати Юниверсума, которая все же есть на нем, но ее нужно, мол, разглядеть, что мы не ошибемся, вернув это имя из небытия. Вспомнить бы его теперь, – моя собеседница рассмеялась, – это имя. Но мы смотрели на него и понимали – от имени мало что осталось. Он еще удерживался на грани, не падая в бездну безумия, но его участь окончательно стать зомби уже была предрешена. – Они с Ореандой разыграли у нас сцену, – сказал Коктебель, протирая дробовик. – Отлично помню ту встречу, я сидел вот так же и прочищал ствол. Уже тогда мы знали, что с зомби будет нелегко. Но я не собирался стрелять в этого… Я только хотел, чтобы они свалили. Но Ореанда, она такая красная вся, яркая, в пальтишке, с алыми губами, длинными такими жуткими ногтями… Мы ее знали и помнили, но ее заслуги перед Юниверсумом были, скажем так, слишком устаревшими… Башня ушла вперед, люди другие в ней, мы… все другое! А она набрасывалась то на нас, то на него, она кричала… – И Ореанда говорила этому: я люблю тебя и в подтверждение прямо в этот момент сделаю тебе сэнесфэкшен. – Это как? – Добьюсь прямо на этом месте, вот не сдвигаясь с него, чтобы они тебя приняли. Это она про нас. Представляете? – Пытаюсь, – отозвался я. – Ты только скажи, кричала несчастному Ореанда, только скажи, что ты меня любишь, – говорила Массандра. – Вот прямо где вы сидите, там стояла она! – А я говорю: и как вы это сделаете? – насмешливо рассказывал Коктебель. – Убьете нас? Сам сижу с дробовиком, смотрю на них и думаю, что дальше? А Ореанда, она так смотрит на меня и говорит: «Почему бы нет?» Вот честно, даже ненадолго испугался. – Но даже этот полузомби понимал, – Массандра снова перехватила нить разговора, – что сэнесфэкшен невозможен. Он спрашивал у Ореанды как. А она ему – я, говорит, люблю тебя. И хочу услышать то же самое в ответ. Незамедлительно. – И что он? Тут же согласился? – усмехнулся я. – А он просто стоял, – ответила Массандра. – Стоял и качался так – вправо-влево, назад-вперед. Он, кажется, не очень-то и соображал, что от него требуется. А Ореанда вцепилась в него и шипит: «Ответь мне, что любиш-ш-ш-ш-шь, ответь мне, что любиш-ш-ш-ш-шь». Но он молчал… И тогда, чтобы его разговорить, она встала между нами и громко крикнула: я, говорит, сделаю все для тебя, все, чтобы тебя подключили, чтобы тебе дали жизнь. И я сделаю это, что бы ты мне ни сказал. Какое бы решение ни принял. Я это сделаю, крикнула Ореанда, я их (это про нас, конечно) заставлю, гадов. «А если у тебя не получится? – спокойно ответил он. – Что мы тогда будем делать? Отправимся в Планиверсум?» – Ага, я помню, – снова встрял Коктебель. – Он говорит, а я еще смотрю так на него и вижу: жало маленькое изо рта торчит. Он его чувствует, видимо, сопротивляется, убирает, а оно лезет снова изо рта и так и ищет, так и ищет, во что бы впиться. – Так что же он ответил? – Мне не терпелось услышать. Наверное, как и ей тогда. – Сперва ответила Ореанда. «Если у нас не получится, – сказала она, – мы создадим свой Юниверсум». Тут я, понятное дело, не выдержала. Вступила в разговор. Я говорю: вам прекрасно известно, что создать свой Юниверсум нельзя. Зачем вы его обманываете? Впрочем, я видела, что его уже не спасти. Но он вдохнул полной грудью, посмотрел на нее пристально и вдруг сказал одно слово. – «Нет»? – догадался я. – Именно! Как она изменилась! – расхохотался Коктебель. – Если бы ты это видел! Вмиг стала другой. Ореанда рассвирепела. «Что? Что ты сказал?» – переспросила она. Но этот… Он повторил даже: я, говорит, не люблю тебя. И тогда, ты прикинь, Ореанда развернулась ко мне и, увидев в руке дробовик… Как думаешь, что она сказала? Я молчал. – Она сказала пристрелить его. В помещении воцарилась тишина. Помолчав немного, Массандра тихо добавила: – Вот и весь сэнесфэкшен. – А что с Ореандой? – спросил я. – Ничего, – собеседница слегка удивилась вопросу. – Реагентам некогда переживать. У них полно забот. И полно молодых публицентов; даже если они сами и с жильцой, всегда найдется тот, кто скажет: это мне по нраву. Ведь в Юниверсум все хотят. – Да уж. – Я глотнул чаю и вдруг вскрикнул. Что-то обожгло меня в районе груди. Я опустил взгляд и увидел, как растекалось пятно по одежде, а рядом с ним упала еще одна капля, и стало опять горячо. «Пролил», – догадался я и тут заметил, как трясутся мои руки и прыгает в них чашка, норовя упасть. Руки заливало кипятком, но я не отпускал ее. – Кажется, начинается, – тихо сказал мужчина.